Внизу наш дом

Сергей Калашников, 2017

Может ли летчик-испытатель повлиять на судьбу государства? Если он второй раз проживает свою собственную жизнь, зная наперёд многое из того, что произойдёт в будущем, – то может. 1934 год. Ему снова одиннадцать лет, и с ним знания человека, увлечённого авиацией на протяжении полувека.

Глава 14. Всё ещё отпуск

На следующий день наша обычная тусовка не собиралась — меня с утра увезли по врачам. Я был осмотрен, взвешен и найден чересчур легковесным. Впрочем, других претензий ко мне не предъявили. Про недостаток массы мне тоже никто не сказал — я сам пришёл к такому выводу, потому что кардинально изменилось меню — если до этого момента нас кормили добротно, то теперь — как на убой. Наденька запихивала в мою и без того ненасытную утробу по две-три добавки от каждого из примерно десятка блюд. Но на тренировках я всё это благополучно пережигал — растущий организм в условиях физических нагрузок брал своё.

На следующий день Наденька повезла меня по магазинам. Я честно попросился в «Детский мир» — хотел купить своей Мусеньке цивилизованную куклу. Но моя провожатая сказала, что ничего подобного не знает. И сама выбрала маршрут — короче, до игрушек мы так и не добрались, зато я обзавелся серой пиджачной парой, сорочками из хорошего полотна, трусами, майками, носками, приличным драповым пальто и, конечно, атласным пионерским галстуком. Не пионерским тоже, который отродясь не умел завязывать.

За всё это расплатилась моя провожатая, да у меня и денег на всё это не хватило бы. Спортивный костюм, лыжные штаны, свитер и шерстяная шапочка дополнили мою экипировку. Ещё роскошные штиблеты и добротные ботинки. Полагаю, я не всё упомянул, потому что чемодан был наполнен под самую крышку. Какой чемодан? Новый, фибровый, солидного размера.

Вообще-то я поначалу сопротивлялся — ну куда мне столько барахла? Я привык иметь не больше одной смены одежды. В смысле, что одно стирается-сохнет-гладится, а остальное — на мне. К тому же расту — не успею ведь износить, как оно станет мало. Кому отдавать — братьев-то у меня нет. Хотя можно будет оттаранить в свой детдом. Переживу, в общем. Но из этого события следует вывод, что меня собираются представить кому-то важному.

Предположение оказалось верным. На третий день Надя попросила меня одеться прилично, а потом во двор дачи въехала машина. Прибывшего мужчину я не знал, а сам он представился Аркадием Автандиловичем. Только думаю, что ни разу он не Автандилович — не бывает у Автандиловичей таких лиц. У Кузьмичей бывают, у Сидоровичей, у Иванычей. То есть намёк такой, что в случае чего — мы незнакомы.

Шпионские игры?

Не понял.

Устроились мы всё в той же комнате за тем же круглым столом, на котором стоял самовар да лежали в вазочках привезённые гостем сладости. И больше никого — остальные удалились. То есть разговор конфиденциальный.

— Какие планы на жизнь, Александр Трофимович? — не стал тянуть время гость.

— Это смотря как будут развиваться события. Вас интересует вариант «Всё зашибись» или «Труба дело»?

— Начнём с первого.

— Тогда дождусь, когда Поликарпов переберётся в Нижний…

— Он сейчас называется Горький.

— Забыл, что его переименовали. Давно?

— В тридцать втором.

— Тогда дождусь, когда Поликарпов переберётся в Горький, и стану бывать у него наездами. Позднее, возможно, куплю там домик и совсем переселюсь. Опять же смотря, как дела пойдут.

— А если не переберётся?

— Тогда буду навещать его тут, в Москве. Но уже сам сюда перебираться не стану. Может быть, в Саратове обоснуюсь.

— Почему в Саратове?

— Поближе к авиазаводу.

— Там нет авиазавода.

— Будет. Там станут выпускать истребители Яковлева — очень нужные войскам. Возможно, сумею поучаствовать в устранении проблем, если устроюсь поближе к технологической цепочке.

— А что? Проблемы будут?

— Проблемы бывают с любыми новыми машинами. Чтобы превратить конструкторский замысел в реальное грозное оружие, всегда требуется время. И производственникам, и техникам, и пилотам. А ещё обязательно вылезают неожиданности, связанные с тем, что вещь-то новая. Заранее неизвестно, как она себя поведёт в эксплуатации или в бою. Все машины реально становятся на крыло через год-другой упорных допиливаний. Уж на что Николай Николаевич — корифей, но и у него этот процесс имеет место.

— А помогать Николаю Николаевичу в этом случае вы не будете?

— Ему нянька не нужна. На моей памяти нет в его трудах ни одного коренного просчёта. Все неприятности с его техникой возникали из-за спешки сдать проект к сроку, из-за отставания в поставках моторов и других эффектов, связанных с внешними воздействиями. Моя задача в основном связана с необходимостью удержать его от поспешности. Творческий человек способен увлечься и не просчитать последствий того или иного шага.

— В конце концов, мы можем просто выслать его в Горький, — улыбнулся Аркадий Автандилович.

— Можете. Но лучше — наоборот. Официально снять с него судимость, или обвинение, или приговор — уж не знаю, как там правильно. Принести извинения: мол, ошиблись, перебдели.

— Так он тогда вообще неуправляемым станет. Будет посылать всех куда подальше и делать то, что захочет.

— Вот и правильно, вот и хорошо. Не будет поспешности при разработке самолётов, уменьшится количество ошибок и испытаний с отрицательным результатом. Теперь, когда известны временные рамки, в которых требуется нужный результат, нет надобности гнать, как на пожар. Спокойный и уверенный в своей правоте главный конструктор важнейшего для страны вида вооружения — это огромный выигрыш.

— Да он же враг. Скрытный, затаившийся!

— Не забывайте, Аркадий Автандилович, с какой колокольни я смотрю. Кроме того, и вам известно, что после революции Николай Николаевич не срыгнул за рубеж вместе с Сикорским. А что беспартийный и верующий — то по этому поводу в конституции от тридцать шестого года будет для всех прописана свобода совести. Так что не только не враг. Даже не союзник. Он от макушки до хвоста — наш человек. Один из верных исполнителей воли народа. И это, несомненно, одобрит сам товарищ Сталин. Было бы прекрасно, если бы к выходу такого важного для государства рабочих и крестьян единого для строителей коммунизма основного закона один из основополагающих его принципов был соблюдён.

Посмотрел на меня гость слегка покосившимся глазом, помолчал немного да и откланялся. А я позвал Надю на плюшки — надо было срочно их есть.

Вскоре приехал Чкалов. Он осторожно хлопнул меня по плечу и как-то застенчиво попросил:

— Слушай, стыдно признаться, но я ведь ни разу не был в настоящем бою. А ты всё же четыре года воевал. Расскажи, как это?

— Да не четыре. По госпиталям валялся, по запасным полкам сидел или переучивался на другие машины. Так что в сумме не больше пары лет в реальной боевой обстановке. А как? Знаешь — утомительно. Когда работы много — с ног валишься. А то нервничаешь, что горючку не подвезли или непогодой аэродром накрыло. В общем, тяжелая работа.

— А страх?

— Это да — бывает, что чуть не обгадишься в кабине, особенно спервоначалу. Потом боязнь притупляется, а это уже опасно. Нужно постоянно быть, как взведённая пружина. И головой крутить, чтобы не пропустить атаку. Немцы обычно старались на рожон не переть — забирались повыше, заходили от солнца и налетали со снижением с разгону, норовя пристроиться в хвост. Стрельнут с налёту, проскочат и скорее вверх. Знают, что на моём ишачке за ними не угнаться. Но одного такого я подловил — угадал момент для разворота и сумел полоснуть по нему из ШКАСов, потому что он не успевал со мною разойтись из-за высокой скорости.

— Так у тебя и сбитые есть на счету!

— Этого не зачли — дело было над оккупированной территорией, а я один шел из разведки. Потом я ещё от его ведомого отбивался — насилу ушёл. А вообще — да. Считается, что троих завалил.

— А на самом деле?

— Из не зачтённых только про этого могу уверенно сказать. Были подранки, но до конца я за ними не проследил. Может, ушли, может, упали. Когда летал на штурмовике, то одного мой стрелок свалил. А когда на пешке, то уже наши ястребки «мессеров» к нам не подпускали.

— Пешка?

— Пикировщик. Его перед самой войной сделали. Но мне досталась уже отработанная машина в конце сорок четвёртого. Я на ней в основном, наступающие войска поддерживал. Зенитки нас доставали, а истребители — нет.

— Я тут, Александр Трофимыч, вот о чём потолковать хотел. Николай Николаевич как-то шибко распереживался по поводу твоего совета переехать в Горький. Думает всё и выглядит рассеянным.

— Так успокой его. Только не нажимай. Ни за переезд, ни против. Пошути там, вроде как всевышний послал ему испытание и теперь ждёт — крепок ли духом человек? Нет ли в нём слабости, сомнений? То есть — пусть от сердца решит, на своё разумение, на собственные чувства. Как душа просит — так пусть и сделает.

— А ты на его месте как бы поступил?

— Тут такое дело, Валерий Палыч! Война эта велась не только ради захвата территории, а на уничтожение. Немцы на нашей земле столько мерзости натворили, что ради того, чтобы надрать им задницы, я всё, что угодно, сделаю. У нас каждый седьмой погиб.

Чкалов нахмурился и попрощался. Когда он садился в машину, то вид имел подавленный.

* * *

На другой день спозаранку приехал Поликарпов. И сразу взял меня за горло:

— Вы утверждаете, что в результате той будущей войны погибнет каждый седьмой житель нашей страны. Но это же порядка двадцати миллионов человек! Разве возможно поставить под ружьё такую огромную армию?

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. А погибло двадцать семь миллионов человек. Из них около двух третей — мирные жители. От бомбёжек, или фашисты вообще целые деревни сжигали вместе с людьми. Знаете, по поводу точных цифр у специалистов не сложилось однозначного мнения, но население страны за это время сократилось примерно на одну пятую.

Николай Николаевич скукожился и побрёл обратно к машине, рядом с которой его ждал водитель.

А я понял, что переезд его КБ в Горький — дело решённое.