Конспекты поздних времен

Сергей К. Данилов

Книгу Судеб пишут сами люди, однако частенько в дело вмешиваются посторонние силы: то ли из недавнего прошлого, то ли из нескорого будущего.

ГЛАВА 8

На остановке «Университет» зажглись неоновые фонари. Доцент кафедры теории вероятностей Пятаков внимательно разглядывал асфальт под ногами. Как человек сугубо практический, он сразу определил место, где гуще всего набросано окурков да проездных талонов и прочно на него встал. По тайному открытию Пятакова, которое доцент держал в секрете от широкой публики, именно перед данным пятачком асфальтного пространства по закону нормального распределения, как раз и открывались троллейбусные двери.

Прочие граждане бежали сначала навстречу троллейбусу, стоило тому резко тормознуть при подъезде к остановке, потом, сбивая друг друга, кидались в противоположную сторону, а Пятаков твёрдо и непоколебимо стоял на особом месте, проявляя недюжинное математическое ожидание, презрительно наблюдая метания толпы, пока входные двери не распахивались прямо перед ним.

Рядом с доцентом разговаривала сама с собой старуха на вид лет семидесяти в длиннополой куртке и еще более длинной юбке, в кирзовых сапогах, с хозяйственной сумкой крепко прижатой локтем к боку. Выходица из кержацкой таёжной семьи, она до сих пор сохраняла тонкий охотничий слух, и несмотря на тёплый платок, повязанный на голове после бани, первой услышала шум на перекрестке, где проспект большевика Кирова сливался с проспектом большевика Ленина, и где Киров с мясистыми белёными щеками, в белёных же сапогах по — хозяйски и без стеснения запускал руку в окружающее пространство.

И вот в этом самом романтическом месте обоих проспектов, у сапог революционера, по воспоминаниям современников очень любившего комфорт, американскую бытовую технику и дамский пол у себя на квартире и в кабинете, за что впоследствии поплатился, так вот, у этих самых сапог, где студентки университета назначают свидания студентам Политехнического, а потом и ниже, где троллейбус спускается с одного проспекта на другой, метр за метром, будто пёс слезает с высокой лестницы на площадке для дрессировки, наметился кое-какой шум и даже некоторое движение.

Кержачка Полыхалова бесстрашно ступила на проезжую часть, приставила руку козырьком, разбирая, что там происходит. Пятаков устоял на месте, но тоже вытянул шею, пытаясь разглядеть, не его ли транспорт идет? Однако вместо троллейбуса с горы скатились несколько бегущих человек. Впереди драпали что помоложе, за ними следом сипло дышал широко известный в городе профессор Щур. Увидав университетского мэтра в столь бесшабашном состоянии, Пятков открыл рот и снял шляпу. Троица промчалась мимо. Но за Дворцом Профсоюзов, возле Роддома, молодость с одной стороны и астма с другой, взяли своё: Щур привалился спиной к больничной стене и стал тяжёло, ужасно тяжёло дышать, провожая меркнущим взором убегавших подозрительных личностей.

Проходившая мимо пенсионерка в изящной фиолетовой шляпке сочла нужным съязвить: «В столь преклонном возрасте и ребёнка завёл! Посмотрите на него: счастливый отец называется. Женятся на молоденьких, а потом дохнут возле роддомов… а ребенок-то не твой. Нет, не твой, дедуля! Ага, давай, дыши, дыши теперь громче, никто тебя не боится!».

Год тому назад от шляпки на шестом десятке лет (нет, вы представляете?) к молодой сопернице ушёл муж-доцент. Тяжесть утраты каждый раз с новой силой растравляла старую рану, вызывая бешенство при виде старых песочниц, ясное дело, живущих со студентками. До самого Главпочтамта несчастная неслась на всех парусах, с громкостью городского глашатая рассуждая вслух на больную тему и не замечая ничего вокруг.

Тем временем сердце хлестко щёлкало по кадыку Щура, бронхи сипели на все лады дырявой гармошкой. Имея бессильную дрожь в коленях, профессор из последних сил подпирал стену, не в состоянии уяснить простой, но удивительнейшей ныне вещи: «Как это я в СМЕРШе при полной выкладке на двадцать пять километров по лесу марш-броски делал? То, верно, не я был. Соврал в анкете, что ли?».

А старуха Полыхалова, покачав головой, сказала, обращаясь к Пятакову:

— Обворовали сердешного, да разве их теперь догонишь? Ещё и побить могут, старика им легче лёгкого обидеть.

— Какой это вам старик? Это же сам профессор Щур! — боясь сойти с вычисленного счастливого места, произнёс изумлённый доцент, но подошедший троллейбус заглотил и его, и Полыхалову, а Щур осторожно, как канатоходец под небесами, двинулся домой неверной походкой отжившего своё человека.

Дав круг по центру города, беглецы вернулись к общежитию.

— Здорово я им устроил, — потирал мозолистые руки Егоров. — У этого главного Левинсона, слышь, глаза в переносье сошлись, когда понял, что погорел. Еще бы! Гроссмейстер — это вам не фунт изюма, тут марку надо держать!

— Ой, подвёл ты меня под монастырь. За нами мой завтрашний экзаменатор гонялся. Не знаю, кто тебя, Сёма, надрессировал в шахматы резаться, но теперь, будь уверен, Щур меня запомнил и уж на экзамене так начнёт гонять, что мало не покажется, можно даже не учить больше, всё одно завалю.

Высказав сомнения в целесообразности дальнейшей подготовки к экзамену вслух, Макс почувствовал известное облегчение. За столом вахтёра общежития сидел дружинник с выдающейся челюстью и микроскопическими пьяненькими глазками. Вид охранник имел бдительный и вальяжный одновременно. Он долго разглядывал портрет Макса на пропуске, а там была вклеена не его фотография, а однокашника. Просто, когда староста собирала снимки для пропусков, у Макса как всегда не оказалось денег, и он, не мудрствуя лукаво, сдал чужую фотку, выпросив лишнюю у приятеля. Никто никогда на эту фотографию не обращал внимания, достаточно было показать корочки, вплоть до сегодняшнего неудачного дня.

Егоров самодовольно поглядывал вокруг, продолжая гордиться своей удивительной и триумфальной шахматной победой.

— Это мой любимый дядя, — пояснил Макс, показав на Сёму, — он у нас проездом, только с поезда и снова на поезд.

— На самолёт, — со значительностью в голосе уточнил Егоров, засунув руки в карманы, без ложной скромности, свысока осматривая крашеные зелёной краской стены холла.

— Точно: на самолет, — поправился Макс необыкновенно легко. — дядя мой — гроссмейстер, он сегодня проводил в городском парке сеанс одновременной игры на двадцати досках. И представляете, на всех выиграл!

— Посмотрим-посмотрим, что за дядя, — старшекурсник выпустил далеко вперёд свою челюсть и залюбовался ею, — значит дядя говорите…

— Любимый, — напомнил Макс.

— Стоп! Да вовсе не похож! Может кто другой? — вахтёр-дружинник почему-то сравнивал фотографию на пропуске с лицом Егорова. — Не верю! Пусть дядя тоже предъявит документ!

При этом теряя всяческие понятия о приличиях ещё далее выдвинул умопомрачительную челюсть, отчего та достигла размеров приставного стула в кинотеатре имени Горького, на котором можно легко высидеть полуторачасовой сеанс со Снежаной на коленях.

Тут Егоров непривычно хитро для себя сощурившись строго указал на длинный розовый нос охранника, слегка облезший на самом кончике:

— Гражданин Беленький?

— Беленький, — насторожился дружинник, убавив на полсантиметра челюсть.

— Гражданин Беленький извещаю вас официально: на ваше заявление о приёме в органы безопасности дан полный и категорический отказ. Психологический тест выявил склонность к подлейшему предательству, отягощённому карьеризмом вкупе с тягой к сладкой жизни. Более того, оказывается, вы уже изначально за границей сдаться нацелились, сделаться двойным агентом, продавая за доллары своих будущих коллег — наших честных, смелых, любящих родину разведчиков. Сами понимаете, очередной генерал Калугин органам покуда не требуется, ещё с прежним толком не расхлебались. Придётся трудиться на ниве народного хозяйства. Ситуация ясна или требуются дополнительные разъяснения?

Выразившись подобным недвусмысленным образом, Егоров забрал из похолодевших рук вахтера-любителя пропуск, проследовав мимо походкой свободного человека, живущего в демократической стране, а не какой-нибудь там заштатной Америке, оставив дружинника в глубочайшем недоумении трогать отвалившуюся вниз челюсть, размерами которой действительно нетрудно будет удивить какого-нибудь археолога лет этак через триста.

Они взбежали на этаж не так скоро, как прежде, спасаясь от профессора, но всё одно запыхались, хотя вахтер и не думал бросаться в погоню, напротив, лихорадочно размышлял: куда бы ему скрыться, в какое подполье уйти? К бабушке дёрнуть на место жительства, наплевав на защиту диплома, или в контрактники пойти записаться. Нет, лучше все-таки сначала к бабушке слинять в Белоруссию, а уже от их деревеньки тропой Собчаков рукой подать до польской границы. И старшекурсник немедленно отправился к себе в комнату собирать вещи.

— Откуда знаешь про Беленького?

— А что, разве неправда? Иди сходи за ним — он уже вещи собирает, бежать намылился…

Макс вспомнил взгляд профессора Щура, предстоящий экзамен и тяжело вздохнул: что будет завтра с ним, Максимом Криницыным, какие удары судьбы падут на голову? Под ложечкой снова противно засосало.

— Давай сюда свои семечки.

— А ты мне дай книгу почитать.

— Всё равно ничего не поймёшь.

— А вдруг?

Высыпав на стол семечки из карманов, Егоров принялся изучать книжку профессора Щура с просветлённо-восторженным лицом, чуть не пыхтя от удовольствия. В какие-нибудь двадцать минут благополучно пролистав от корки до корки, даже год выпуска изучил и количество печатных листов.

— Слушай, может, за меня и экзамен завтра сдашь? Понял что-нибудь?

— Не-а, — утирая пот со лба произнёс Егоров. — Сплошная абракадабра, но дюже приятно написано, увлекательно, не оторваться, будто «Щит и меч» про Йогана Вайса перечитал по новой. Это Цифал хотел прочесть, барабашка моя внутренняя. Но и книжки ему маловато для того, что бы смыться в райские миры, слышь, Макс, возьми меня завтра на экзамен, вдруг пригожусь? Очень хочется с Щуром побалакать.

— Пошли не жалко, подсказывать будешь, если что. А мне, кстати, тоже сон про твоего Цифала как-то приснился жуткий, про жизнь клонов на Земле в будущем. А людей, кстати, я что-то не приметил. Вымерли, как мамонты, небось… Ладно, давай книгу, учиться буду.

— Ни пуха тебе завтра, ни пера.

— К чёрту, — привычно кинул вслед уходящему Макс, ни о чём таком не подозревая, но вместе с тем коротко и ёмко предвещая суровое сёмино будущее.