Душа и взгляд. Баллады в прозе

Сергей Ильин, 2022

Все здесь только о душе. Только о взгляде. И только о музыкальном созвучии между ними. Сюжеты, им служащие, могут – и должны быть – самые разные. Как в жизни. Субтильности темы соответствует и стиль: сплошные нанизывающиеся друг на друга предложения, соединенные запятой с тире. Синтаксис, таким образом, служит тому, чтобы все читалось «на одном дыхании» и воспринималось в едином ключе. Что же касается жанра, то, несмотря на определенную близость этюдам, это все-таки скорее всего баллады: философские, психологические, фантастические и обыденные.

XVI. Диптих об ангеле смерти

1. Предопределение

В лермонтовском «Фаталисте» высказывается предположение, что судьба человека, написанная на небесах, читается также в его глазах, вот этот замечательный абзац. —

«В эту минуту он (Вулич) приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я (Печорин) пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытывающий взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его; я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться», —

полное подтверждение правоты Лермонтова мы видим в портрете инфанта Филипе Проспера работы Веласкеса 1659 года: там изображен двухлетний мальчик из королевской семьи, он в парадном костюме, все в нем исполнено аристократического достоинства, мальчик опирается на спинку стула, лицо его бледное, а глаза большие и меланхолические, —

и вот в них читается тот самый «странный отпечаток неизбежной судьбы», в которым «привычным глазам трудно ошибиться», —

этот ребенок действительно умер через два года, а его художник через год, зафиксировано также, что о скорой и неминуемой смерти портретируемого инфанта высказывались люди, не знавшие его биографию, —

так что можно в этой связи говорить о посланце или ангеле смерти, предвещающих ее приход, —

но можно ограничиться и замечанием, что само выражение глаз выполняет иногда ангельскую функцию, отводя тем самым реальное существование ангелов и демонов в привычную для них область мифологии.

2. Диспут

Замечательный русский философ Лев Шестов, рассуждая о творчестве Достоевского, цитирует «одну мудрую древнюю книгу», где сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому лучше было бы вовсе не рождаться на свет божий, —

и еще сказано в этой книге: ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами, —

и случается, что он слетает за душой человека раньше срока, и тогда удаляется от него, отметив его, однако, некоторым особым знаком: он оставляет ему в придачу к его природным глазам еще два глаза от собственных многих глаз, —

и становится тот человек не похожим на прочих: он видит своими естественными глазами все, что видят другие люди, но сверх того видит обоими сверхъестественными своими глазами, подаренными ему ангелом смерти, еще и нечто такое, что недоступно простым смертным, —

и притом так, как видят не люди, а существа из других миров, —

и оба зрения в нем настолько противоположны и несовместимы, что возникает в его душе великая борьба между ними.

Шестов имел в виду внутреннее преображение Достоевского после вынесения ему на Семеновском плацу смертного приговора, однако Иван Бунин в своей книге «Освобождение Толстого» поправляет Шестова, указывая, что двойное зрение едва ли не больше характеризует Льва Толстого, нежели Достоевского, —

но тогда получается, что ангельский дар видения запредельных вещей Толстой получил изначально и без того, чтобы когда-либо находиться на грани смерти: по этому поводу Вас. Вас. Розанов ядовито заметил, что Лев Толстой прожил по большому счету пошлую жизнь, —

спонтанное же — как, впрочем, и итоговое — впечатление от творчества Достоевского такое, что не пронзительно зрячий открывает читателю новые пути, а напротив, какой-то странный и жуткий слепец с факелом бродит в подземельях человеческой души, —

и неровный, причудливый, пугающий свет факела, прорезающий мрак то в одном провале, то в другом, высвечивает в подземных туннелях тени людей вместо самих людей, —

да, мир Достоевского вполне можно сравнить с гомеровским Аидом, куда спустился Одиссей, и где уже нет и не может быть ни отчетливых лиц, ни ясно и четко очерченных характеров, ни привычных человеческих взаимоотношений, —

да и откуда и как им быть там, где существенно сдвинуты первоосновные для земной жизни законы времени, пространства и причинности?

И все-таки личность в Аиде каким-то таинственным образом сохранена — как у Гомера, так и у Достоевского, —

так что когда под влиянием тех или иных религй, да и просто задумываясь о «последних вещах», мы спрашиваем себя, каков человек «там», после прохождения сквозь игольное ушко смерти, ответы Гомера и Достоевского не могут не запасть в душу, —

и разве что ангел (или демон), посетивший Достоевского в момент вынесения смертного приговора, если и был «покрыт глазами», то закрытыми или по крайней мере полуприкрытыми: тоже довольно страшный, шокирующий образ, —

тогда как среди множества раскрытых глаз ангела, посетившего Льва Толстого в момент его рождения, должен был быть хотя бы один чуть-чуть смешливый и дерзкий и как бы говорящий: «Кому хочу, тому и раздаю дары сверхчеловеческого узрения, и никто мне не указ», —

и вот, поверив в логику вышесказанного, приходится допустить, что подобные ангелы существуют на самом деле, —

а почему, собственно, нет?