Обнажённая натура продаст художников

Сергей Е. Динов (2022)

Из полевого дневника сценариста: «Эта история — хулиганские зарисовки про балбесов, попавших под бандитский замес в 90-ХХL». Или вынужденные приключения двух художников, афроамериканца (приёмного сына одного из них) и неудачника-сценариста, обворованных предприимчивой авантюристкой, в которую все четверо были влюблены.

Чёрный ангел

В дверь грохотали кулаком беспрерывно. Наглым, уверенным голосом требовали:

— Открывайте, придурки, подлецы, уроды, ну! Урою, морды убью! Милицию зову, ну! — и добавляли непрерывную руладу из русского мата.

— Открывай, — согласился лежащий на полу Точилин. — Наш. Кто-то из наших. Матерится, значит, наш.

Артур покорно пополз на четвереньках вверх по лестнице. Громыхнул засов. Тем же высоким мужским тенором более спокойно заявили:

— Водку жрёте, сволочи! Папу пропиваете?! Не открывают тут! Обнаглели?!

Послышался удивленный вопль Артура, его идиотское завывание и выкрик:

— Ангел! Чёрный! Капец!

Ушибленный во всех местах, с головы до коленок, Точилин продолжал валяться на холодном, колючем, бетонном полу. Сверху на него надвинулся огромный железный костюм, отблескивающий кровавыми звёздочками. Будто пришёл безголовый Железный Дровосек из детской сказки про «Изумрудный город». Стальные брючины перешагнули через распластанное тело.

— Как же ты мо-о-ог! — завыли тем же голосом, но уже со стороны мастерской и дивана. — Зачем меня оставил?! Папа-а-а!

Точилин с трудом перевернулся со спины, встал на четвереньки, поднялся на ноги. Светлый металлический костюм, словно был сделан из мерцающей фольги, лежал поверх ног Тимофея. Подлец Лемков с горящей тоненькой свечкой в руках вновь прикидывался покойником. Нервный огонёк высвечивал плотную кучерявую шапку волос, которая, несомненно, принадлежала, светлому костюму.

— Пап-па-а-а, — завывал костюм, — зачем ты умер?!

— Па-па, — произнес за спиной Точилина скрипучим кукольным голоском Артур. — Па-па. Тимофей — это папа?

Идиотская до безумия сцена могла продолжаться столько, сколько выдержал бы свою роль повторно усопшего Тимофей Лемков. Но, видимо, трогательное завывание обладателя металлического костюма тронуло чёрствую душу ограбленного художника. Лемков легонько погладил ладонью кучерявые волосы стального пришельца.

— Что ты, Тима! Перестань, — нежно сказал Тимофей. — Разве могу я покинуть тебя и не попрощаться, — и приподнялся. — Здравствуй, сынок.

Светлый стальной костюм взмахнул в ужасе рукавами, отвалился на спину и… перекрестился.

— Чур! Чур меня! — заорал отпрянувший на край дивана… негр. Теперь Точилин и Ягодкин в мареве свечного отсвета могли разглядеть потную черноту лица гостя, его красиво вывернутые, пухлые губы, приплюснутый африканский нос.

Лемков сидел на диване с вытянутой рукой и ласково манил негра пальцами.

— Успокойся, Тимоша. Я живой, живой! Хотел умереть, но… друзья вот не дали. Не позволили. Оживили.

— Друзя, — жалобно пролепетал чёрный Тима, оглянулся на Ягодкина и Точилина. Наконец, и Точилин приблизился, рассмотрел вполне милое лицо шоколадного пришельца с выразительными влажными глазами.

— Друзья! — воскликнул Лемков. — Знакомьтесь, мой Тима. Я вам о нём рассказывал.

— Т-ты не говорил, что он… такой, — прошептал зачарованный Артур, — с-симпотный сынуля, я бы сказ-зал, как… это… как Мерфи из «Сорока восьми часов».

— Не говорил, — согласился Лемков, принял в объятья чёрную, плюшевую голову приёмного сына. Тот обнял его и зарыдал с таким искренним надрывом, что прослезились и Точилин с Ягодкиным.

Вскоре они вчетвером безмятежно пили водку, беззвучно соединяли пластиковые стаканчики, не произнося формальных слов. Чёрный Тима иногда радостно гыгыкал, тыкал бородатого Лемкова пальцем, шамкал сочными влажными губами:

— Па-па! Жив!

— Жив я, Тима, жив! Куда я на хрен денусь?!

— Папа! Жив! — повторял чёрнокожий Тима.

— Жив-жив! — соглашались трое выпивающих.

— Щас, — сказал вдруг чёрный Тима и поднялся. — Долго ехал эапот, долго шёл по Москва. Схожу туалет, а то штаны… Новые. Испачкал. Чистить.

— Не надо в туалет, — мягко попросил Артур. — Нет света.

— Не ходи туда, не надо. Сходи, малыш, во дворик, — предложил Точилин.

Негр ослепительно, даже для сумрака подвала, улыбнулся.

— А зажигалка? — лукаво спросил он и понёс к туалету крохотный газовый факел.

Ягодкин с Точилиным с ужасом глянули на старшего Тимофея. Тот сидел на диване в той же позе киргиза, сгорбленный, жалкий, тяжко сипел, как астматик:

— О-хо-хо, что ж мне теперь делать-то, грешному?!

— Повеситься, — осмелел осипший Артур и зашипел негодующий:

— Закопаем обоих. Квазиморда противная! Убийца! Маньяк! Ты охренел совсем, мясник остоженский?!

— В ту прекрасную ночь застрелиться не прочь! — беззаботно пропел Лемков. — Но напьюсь — и опять промахнусь!

— Папа, — раздался спокойный, но подсевший, будто от простуды, голос чернокожего Тимы из-за фанерной двери туалета. — У тебя здесь человек на части.

Элегантный, будто скульптура из металла, невозмутимый чёрный Тима, в элегантном костюме стального цвета, вышел из сортира. Беззаботно вжикнул «молнией» на ширинке.

— Да, сынок, это моя бывшая возлюбленная, — ответил Лемков, низко, повинно склонил голову.

— Её пилили твои друзя? — простодушно спросил Тима-сын, подсел на диван к Тимофею-отцу, приобнял за плечо.

— Н-не-ет, ты что-о-о?! — хором заблажили Точилин с Ягодкиным.

— Эт-то он сам! Твой дикий папа! — воскликнул Артур.

— Да? Папа, ты сам? — тихо спросил черный Тима. — Зачем так? Сильно любил её? Да?

— Да, — кивнул Лемков. — Сильно и больно любил.

— Зачем пилить?

— Отомстил, — ответил Лемков.

— Понимаю, — спокойно сказал Тима-сын. — Пить водка дальше будем? За любовь.

— Наливай, сынок.

Тима-сын набулькал водки в четыре стаканчика. Все молча, не чокаясь, выпили. Тимофей-старший, кряхтя, встал, поплёлся в туалет.

Ягодкин и Точилин переглянулись, будто заговорщики, пересели к уверенному, спокойному чёрнокожему гостю на диван.

— Послушай, Тим, — просипел Точилин. Из-за сухости во рту он едва мог выговаривать фразы. — Ужасная история. Надо помочь папе.

— Надо, — мотнул головой Тима. — Тоже думаю.

— П-послушай, Мэрфи, — неожиданно влез в разговор вновь опьяневший Артур. Похоже, он успокоился от дикого поступка Лемкова по расчленению подруги. Свыкся с мыслью, что он сам невольный соучастник и товарищ убийцы, раз выпивает с ним за одним столом. Глаза Артура, ошалевшего от водки, от безумных событий последних дней раскосо подёргивались в разные стороны. Тонкие, бледные губы кривились в улыбке шизофреника. — П-послушай, а-а п-почему ты, собственно, негр? Как это случилось? Когда ты почернел?

— Ты — зачем белый? — спросил Тима-сын.

— Реально. Зачем? — удивился Артур. — Судя по моей дурной жизни, это я — чёрный, а ты — белый. Костюм дорогущий, от Версачи небось? Цельнометаллический! Галстук прикольный, хотя тоже чёрный. Гуччи? Луи Виттон, Армани?! Подкаченный железом атлет! А кто я? Какой же я белый? Ничтожный, навозный червяк. Это я — чёрный! Реальный российский белонегр! Россисткий, о!..

— Бальзакер, прекрати! — сдержанно попросил Точилин. — Ещё не хватало расизм разводить тут!

— Не обижаюсь, — мягко, без упрека ответил чёрный Тима. — Привык. Мама — белый. Был. Негодяй, что делал меня маме, наверно, чёрный был. Какой-то нигер. Наверно, с Нигерии. Может, Сомали. Не знаю. В Ленинград наркотики продавал. Убили. Его не помню. Маленкий был. Потом мама умер. Дозировка, говорят. Сердце стало. Мне четыре было. Папа Тимофей меня квартире нашёл, накормил, помыл. Садик водил, школу-интернат отдал. Платил деньги за всё. Папой стал.

Точилин знал в жутких подробностях эту душераздирающую историю. Тимофей Лемков в юности сбежал от родителей в Ленинград, пытался поступить в художественное училище. Не удавалось несколько лет. Бродяжничал, ночевал по подвалам и чердакам. Не выдержал, созвонился с отцом. Московский авангардист простил беглого сына, позаботился, обзвонил ленинградских друзей, знакомых. У реки Пряжка, недалеко от Мариинского театра, наконец, пристроился Тимофей Лемков приживалкой в комнате коммунальной квартиры у дальних родственников. В училище так и не смог поступить. Возвращаться в Москву не торопился. Каменный мешок города на Неве не отпускал своим мрачным очарованием. И непроходящим вдохновением крылатых мостов, театральных декораций дворцов, соборов, обшарпанных домов. Устроился Лемков в котельную на Фурштадской. Как-то утром, после ночной смены вернулся в коммуналку, услышал тихий, умирающий детский писк в соседней комнате. С милицией вскрыли дверь. На бездыханном теле матери едва шевелился голодный трёхлетний ребенок. Четверо суток никто из двадцати трех коммунальных соседей даже не задумался, почему мать с сыном не выходят из комнаты. Тимофей забрал мальчика, с большими трудностями усыновил. Комиссия по делам несовершеннолетних всё ж не разрешила одинокому мужчине воспитывать ребенка и «содержать в условиях комнаты в десять квадратных метров», как было написано в протоколе. Пришлось определять Тиму в интернат Колпино, что рядом с Ленинградом. Но никогда Тимофей-старший не рассказывал, что Тима — чернокожий. Ещё до окончания интерната мальчик Тима уехал учиться в физико-математическую школу Академ-городка под Новосибирском. Его единственного из средних школ Колпино, как наиболее талантливого и одарённого, отметила комиссия Сибирской академии наук, что приехала набирать по областям и районам будущих учёных. Могущество России, по словам крестьянина Михайлы Ломоносова, будет произрастать, в конце концов, Сибирью. В Новосибирске Тима окончил университет, расправил чёрные крылья и улетел на Запад. Лемков постоянно отсылал приёмному сыну деньги на содержание в интернате, на обучение и пропитание в университете, благо в советские времена это были незначительные суммы: сто, сто двадцать рублей. На одних картинках на оргалите художники зарабатывали за неделю в два-три раза больше, каждый, и пропивали ту половину, которую Тимофей не отсылал.

Нынче чернокожему Тиме было где-то под тридцать годков. Ровесник. Он протянул глянцевую руку к Точилину с зажатым в огромном кулаке стаканчиком и сказал:

— Давай. Пьём. Знаю, ты — хороший человек. Точила… Правильно фамилия? Папа много рассказывал о тебье. Пьём.

— Выпьем, — Точилин растроганно сморщился, с благодарность прикоснулся краешком пластикового стакана к чёрным ногтям приёмного сына Лемкова. — И ты, Тима, — тоже. Очень хороший. Папа тебя всегда любил.

Они выпили вдвоём.

— Понятно, — обиженно проворчал Артур, отсел от них на край дивана, — один я в этом ковчеге изгоев — полное дерьмо. Все хорошие. Один я — чмо! Человек Московской Области.

— Ты — эгоист, — заявил чёрный Тима, зажевал капустой выпитую водку. — Живёшь для себья. Знаю. Папа рассказывал. Писал письма. Ты — Бальзакер.

— Я тебе не Бальзакер! Папа ему рассказывал, — разозлился Артур. — Твой папаша человека убил. И разрезал на куски! Вот. Он убийца и маньяк! А я людей не убивал. И я — плохой?! Плохой, да?! А костюмчик-то у тебя — железный! — с неприязнью и сложным восхищением проворчал Артур, имея в виду, поблескивающий в полумраке, будто металлический, элегантный костюм Тимы-сына.

— Зачем железный? — удивился Тима.

— Дорогой небось? — продолжал Артур.

— Тысяча триста долларз, — не без хвастовства и самолюбования отозвался Тима.

— И ты его носишь?! — издевательски глумился Артур.

— Нет, шкафу держу! — отшутился Тима-сын.

— Может, в нём смонтирован холодильник или обогреватель? — обратился к Точилину за поддержкой Артур.

— Остынь, Бальзакер, — миролюбиво попросил Точилин. — Хватит юморить. Надоело.

— Тима! — позвал из туалета Лемков. — Помоги!

— Иди-иди, Железный Дровосек, помогай своему папаше — маньяку и убийце, — злобно прошипел Артур.

— Зубы дать? — спросил Тима-сын.

— Чиво-о-о?! — взвыл Артем и замахнулся кулачишком. Но тут же откинулся от лёгкого удара в лоб раскрытой ладонью чернокожего Тимы.

— Молчи больше, да. Может, умным станешь, — спокойно попросил Тима и отправился к отцу на помощь.

— Нет, ты понял? Вот так, — заявил опешивший Артур. — Негры белых бьют. Гарлем тут нынче, что ли? Бронкс? Или всё же центр Москвы?

— Помолчи, — попросил и Точилин. — Сам напросился. Скажи спасибо, что в зубы не дали.

— Спасибо, — прошипел возмущённый Ягодкин.

Странно, огромное количество водки, которое они за эту ночь выпили, не оказывало никакого видимого воздействия на их возбуждённые, растревоженные организмы. Ягодкин выглядел почти трезвым, хотя осоловело водил по сторонам расширенными глазами. Точилин чувствовал, что в состоянии выпить столько же. Видимо, невероятные события этой ночи так завели и взбодрили их психически, вздёрнули эмоционально, что энергии и здоровья хватило бы, чтоб куралесить ещё ни один день и ни одну ночь.

У двери, совмещённого с душевой, туалета послышалось кряхтение, возня и фырканье, будто сводные родственники рассказывали друг другу шёпотом неприличные анекдоты. В затемнённом тоннеле мастерской раздался дикий хохот обоих. На стенах лестничного подъёма догорали последние свечи. Желтоватый, мрачный отсвет на кирпичной стене подвала создавал мираж фантастического портала в нереальность. Папаша с чернокожим сыном с железными посвистами и скрипами вытащили в прихожую нечто тяжёлое. Разогнулись. Тима-сын успел снять пиджак и галстук, остался в белой рубашке и металлических штанах.

— Понял, сынок? — прохрипело из темноты голосом Лемкова. — Соцсюрреализм и постмодернизм. Инсталляция. Будем её сейчас жарить! Устроим ей ад на земле! Говорят, помогает. Как там в Африке?! Куклы-муклы! Колдовство и магия Вуду! Исправляет живых, корёжит мёртвых!

— Понял, папа! Так можно! Конечно, можно! — весело откликнулся Тима-сын. — Вуду не трогай. Опасно. Накликаешь на голову. Но так, — он кивнул под ноги, — можно.

— Нужно! — с неуемным энтузиазмом гаркнул Тимофей.

И оба, отец с сыном, вновь зашлись истеричным хохотом.