Обнажённая натура продаст художников

Сергей Е. Динов (2022)

Из полевого дневника сценариста: «Эта история — хулиганские зарисовки про балбесов, попавших под бандитский замес в 90-ХХL». Или вынужденные приключения двух художников, афроамериканца (приёмного сына одного из них) и неудачника-сценариста, обворованных предприимчивой авантюристкой, в которую все четверо были влюблены.

Впечатление

После дикого вопля Артура у Точилина запрыгали по затылку патефонные иголки. Он сидел и не мог произнести ни слова, только гыкал, как заезженная пластинка, пытаясь спросить Лемкова, в чём там, в сортире может быть дело.

Обезумевший Артур не забыл поддёрнуть брючки на коленях, уселся на холодном бетонном полу, трясся и шептал, заикаясь:

— Пов-вернулся с заж-жигалкой, а-а т-там, в эт-том… т-таком кор-рыте д-для д-душа, — н-нога, р-рука. И-и… в-всё от-дельно ос-стальное…

Лемков преспокойно жевал. Стебли чёрных растений свисали по растрёпанной бороде, как усы у моржа.

— И г-грудь, Точила, т-тоже там, — продолжал подвывать жалкий Артур, — ж-женская. Кр-р-рупная такая.

— Да, — громко и торжественно заявил Тимофей. — Эту стерву я кончил и расчленил. Заслужила. Столько кровищщи было, Жорик, о-о-о! Полнокровная, зараза, оказалась!

Ужасный, в своем диком спокойствии, Лемков, как ни в чём не бывало, продолжил закусывать очередную порцию водки, словно поведал собеседникам о чём-то совершенно обыденном. Червяки квашеной капусты дополняли отвратительными гирляндами его лопастую бороду. Взлохмаченный Лемков выглядел мерзко, будто упырина, что сожрал возлюбленную, и теперь давится, не может пережевать человеческие сухожилия.

— Что там? — сипло от волнения переспросил Точилин.

Лемков мрачно усмехнулся.

— Труп.

— Ч-че, с-серьезно? — начал заикаться Точилин.

— Сходи, проверь, — ответил невозмутимый Тимофей.

— Т-там, — промычал Артур, кивнул головой в направлении туалета. — С-сходи.

— Зрелище не из приятных, — предупредил Тимофей, — сходи-сходи, Жорик. Посмотри. Полюбуйся на свою возлюбленную. В последний раз. Извини. Разобранная…

— Почему возлюбленную?! — тихо возмутился Точилин. — Она — твоя, а не моя…

— Знаю-знаю, — погрозил ему скрюченным пальцем чудовищный, бородатый упырь Лемков. Сидя на диване, в растянутом свитере, растрепанный, он реально выглядел бесформенным чудовищем.

— Иди, дружок. Там, в поддоне всё и увидишь. Все части её великолепного тела. И голову. И грудь. Узнаешь, — и мстительно добавил:

— Знаю-знаю, вы встречались. Она позировала тебе, милый друг, я знаю. Ты писал её голую.

— Только писал, Лёма. Она ничего не позволила.

— А я и писал. И мне позволяла всё! — со старческой гордостью заявил Тимофей.

— Неужели ты её?.. — в ужасе прошептал Точилин.

— Угу, — деловито мотнул головой Тимофей.

— Зачем?! Пусть бы жила…

— Не случилось у меня своей Данаи, Жорик! — прошептал Тимофей. — Не случилось. А у тебя?!

— Что?!

— Получилось написать её под Тициана? — уточнил Точилин.

— Не мне судить. На паре холстов приличная экспрессия случилась, под Гойю. Но с мягкостью и прозрачностью кисти Тициана… Помнишь, мы ещё удивились с тобой при первой встрече. Думали, это знак «виктория! — Тамаркин жест под тициановскую Флору: два разведённых пальца левой руки, указательный и средний?

— Помню, как не помнить. Эх, пальцы и ноги разводить — это она была мастерица, — с большим сожалением, без осуждения сказал Точилин. — Я ж портрет её в образе тициановской Флоры раз пятнадцать писал.

— И я. Даже типа шаржа написал…

— Шаржа?! — удивился Точилин.

— Да-а. В отместку, что покинула меня. Кстати, эксперты до сих пор устраивают дискуссии: с кого Тициан написал портрет Флоры! По мне так — с известной куртизанки шестнадцатого века…

— О чём вы, мазилы?! — дико заорал Бальзакер. — Этот старый дурак там вашу тёлку распилил! А вы — Тициан, Флора?! Охренели?!

Артур, с выпученными глазами, так и сидел на грязном бетонном полу, свернувшись, охватив руками худые коленки в дешёвых помятых, коротких брючках.

— Иди, Жорик, попрощайся с возлюбленной, — зловеще прошипел Лемков. — Можешь, кусочек забрать. На память. Хочешь, грудь забери целиком. Она же тебе нравилась…

— Она… она нравилась мне целиком, Тима! Что ты наделал?! — в ужасе прошептал Точилин.

Тимофей улёгся обратно на диван, будто исчез, растворился в застенной черноте подвала и опустевших ребер железных стеллажей. Слышен был только его голос, утробный, сипящий, хрипящий.

Внезапно ослабевший Точилин не сразу поднялся. Ноги подгибались, словно пластилиновые. Голова и волосы, вероятно, запылали газовым пламенем. В сумраке красно-кирпичного подвала он всё отчетливо разглядел на своём пути. Неприбранный предбанник мастерской Лемкова, куда тот сгрёб, похоже, весь оставшийся и ненужный хлам и мусор: драные, грязные, плетёные половички, ковровые дорожки, ломаные подрамники, кипы газет, разодранных книг. Точилин преодолевал это пространство, казалось, долгие минуты. Пощелкал выключателем на стене. Свет в туалете не зажёгся.

— Даже линию отрезали, — пояснили из глубины подвала хриплым голосом Лемкова. Его лик безумного кровавого упыря вновь возник над тазиком с трапезой и освещался единственным жёлтым огарком свечи от лавки. На стене за его спиной покачивалась уродливая волосатая тень.

— Т-там на п-полу за-аж-жигалка, — прошипел Артур. — П-поищ-щи.

Минут десять в полной темноте Точилин шарил рукой по грязному, влажному кафельному полу сортира, задыхаясь от вони нечищеной сантехники. Трудно описать состояние тихого ужаса, которое объяло впечатлительного художника. Казалось, сейчас он завалится в обморок от прилива крови к голове, от гула в ушах, от слабости в членах. Но тупое желание увидеть нечто жуткое, но узнаваемое в поддоне душевой заставляло его двигаться, будто заржавленный механизм на издыхающем заводе пружины.

Наконец, на кафеле он нащупал холодный металлический предмет — зажигалку «Зиппо». Откинул крышечку. Запах бензина показался благоуханием в этом смраде и подействовал как освежающий дезодорант.

Вслед за крохотным фейерверком искорок синий огонек высветил в коричневом корыте… бледно-жёлтые человеческие конечности с синими прожилками вен. Ногу с крохотными аккуратными пальчиками. Руку, ровно отрезанную выше локтя. Округлый живот с углублением пупка, аккуратные вершинки женской груди. За драным, почерневшим от плесени полиэтиленовым занавесом были видны чёрные длинные волосы, змеящиеся по грязно-коричневому пластику поддона.

Кто-нибудь когда-нибудь перепивал, скажем, пива, а потом заедал неимоверным количеством квашеной капусты, сможет понять состояние Точилина, когда это месиво в желудке внезапно приходит в волнение, набухает и начинает выпирать из нутра вулканом, как прокисшее забродившее варенье.

Не стоит в подробностях описывать жуткое состояние впечатлительного, ранимого художника, с пересказов которого, в основном, и передается эта история.

Опомнился Точилин, опустошенный и обессиленный, перед лавкой с закусками. Судорожно налил себе водки в хрупкий стаканчик, выпил одним глотком, обжигая горло.

— Лёма, да ты охренел?! — прохрипел он. По злости и недовольству именовали Лемкова иногда Лёма.

Артур так и сидел свёрнутым болваном на полу, вяло кивнул, соглашаясь с ним.

Худой, всклоченный Лемков восседал на продавленном диване в позе засохшего лотоса, намеренно спокойно жевал. Не удостоил бывших друзей ответом.

— Чё ж теперь? — в ужасе прошептал Артур. — Зарыть? Или в мешок и — на дно?!

— Эт-то Тамар-ра т-там? — прошептал Точилин.

— Узнал? — зловеще уточнил Тимофей.

— Наверно, я пойду, — неожиданно принял решение Артур, словно очнулся после комы, тяжело поднялся, принялся отряхивать от пыли перепачканные брючки, пиджак, заправлять мятую рубашку за пояс. — П-поминать эт-ту тёлку с вами я не буду. Я её совершенно не знал. И зарывать или топить, — точно не буду.

— Сидеть, — значительным голосом приказал Лемков. — Она тебе не тёлка! Мы эту тварь с Жориком безумно любили. Оба. Любили до помрачения.

Артур медленно опустился обратно задом на бетонный пол.

— Мы теперь с вами, друзья, помазаны кровью! И смертью! — всхрипнул Лемков, громко, безудержно расхохотался. Его мутные безумные глаза были широко распахнуты. Однако, хохотал он без истерического надрыва сумасшедшего. Точилин, хотя и трясся от противного озноба, нашёл в себе силы спросить спокойно:

— Что ж теперь будет, Тима?

— Тюрьма, кандалы, каторга, — просто и насмешливо ответил Тимофей. — Мне — пожизненное. Вам — за соучастие.

— Участие?! — жалобно завыл Артур. — Я ж просто зашёл на поминки. Ты распилил её до меня!

— Замолчи! — прикрикнул Точилин на пьяного Бальзакера. — Всё она вынесла? — он кивнул на пустые стеллажи.

— Она, — прохрипел Лемков, снова налил себе в стаканчик водки.

— Погоди напиваться, — попросил Точилин. — Надо что-то придумать.

— Н-никто н-не видел, как ты её рас… распиливал? — спросил Артур.

— Нет.

— Тогда нормально, — оживился Артур. — Мне налей.

— Нормально?! — заорал Точилин, понизил голос до зловещего шёпота и повторил:

— Нормально? Вы охренели?! Оба?! Грабёж, кража — это одно! Но убийство?!

— Точил, интель позорный, заткнись, пожалуйста, — попросил вдруг Артур вкрадчивым голосом, буднично и жизнерадостно, подсел на диван к Тимофею, приобнял его за худенькие плечи. — Ты, наверное, правильно сделал, друг мой Тима. Суд Линча, правда, не самый лучший способ покончить с испепеляющей любовью, но… Давно надо было эту вашу стерву прикончить! Эту вашу драную царевну Тамару. Даная, блин, выискалась…

— Заткнись, — спокойно попросил Тимофей.

— Понял, — ответил Артур, отсел на валик старого дивана, на безопасное расстояние от предполагаемого маньяка и убийцы.

— Так, ребята… — деловито начал Точилин, лихорадочно пытаясь совладать с нервами, и сообразить, что же можно предпринять в подобной дикой ситуации. — М-мы как-то п-писали эскизы надгробий по заказу новых русских братков. А п-потом помогали бандитам хоронить их тов-варищей на одном кладбище. М-может, там м-могилокопателей подпоить и-и захоронить её ночью по-людски. По-тихому. Всё-таки девка она была хотя и отвратная, но ж-жутко волнительная и кр-расивая. А п-потом тебе надо бы свалить из города, Тимоша. Свалить, если не навсегда, то надолго. Или, хочешь, поехали куда-нибудь вместе? На Азов или Чёрное…

— Поехали, — обреченно мотнул головой Лемков. — Поехали, друг мой Жорик Олегович, к морю. Чёрному-пречёрному. Отдохнём, отлежимся на горячем песочке, а уж после — утоплюсь. Бросишь венок из полевых цветов в мутные волны. Бальзакер будет «Гарики» читать и прочую свою лабуду. Ля-по-та. Поплыву себе в холодной мгле, пока смогу не дышать водой. Потом меня сожрут рыбы…

— Н-ну, я серьезно, — продолжал, заикаясь, Точилин.

— И я. Завтра надо выметаться из мастерской. Придёт домуправ с ментами опечатывать наш ковчег. Выселяют. И податься художнику решительно некуда, ты ж знаешь, — грустно сказал Лемков, откинулся на спинку дивана, задрал бороду в потолок, дёрнул кадыком на худой шее и так, казалось, задремал. Ягодкин с Точилиным подождали некоторое время, затем оба одновременно поднялись. Артур направился к выходу.

— Ни хрена, — тихо и решительно сказал Точилин. — Никуда не пойдешь, Бальзакер. Будешь помогать.

— Нет! Не буду! — истерически взвизгнул Артур. — Из-за этого старого дурака не хочу оказаться в тюряге! Не хочу! Такая девка у вас была классная! Пох-хожая на Алабаму, тока волосы чёрные. А этот!.. этот урод взял и-и распилил её! Не трогай меня! — одёрнул рукав пиджака Артур, когда Точилин попытался взять его под руку. — Ты, такая же сволочь, Точила, как и твой друг — убийца, маньяк и расчленитель! Не трогай меня!

В ярости Точилин хлестнул Артура ладонью по щеке, чтоб прекратить его пьяную истерику. Ягодкин обмяк, сполз вдоль стены на пол, закрыл ладонями лицо и завыл, тихонько, по-бабьи.

— Во, блин, попали! — прошептал Точилин, беспомощно оглянулся на жирный огненный червяк догорающей свечи, за которым торчало помело Тимофеевой бороды.

В подвальной гулкоте раздался стук кулаком во входную железную дверь. Сердце Точилина, казалось, прыгнуло к самым гландам и там забилось как сумасшедшее.

— Ай! — дико вскрикнул Артур. — Что-й?! Менты?! Уже пришли?! Это конец!

— Иди. Глянь. Кто, — прошипел Точилин.

— Сам.

— Иди, глянь! — страшным шепотом приказал Точилин. Ноги его с места не двигались, не подчинялись.

На полусогнутых Артур засеменил вверх по разбитым ступенькам лестницы, дёргая головой на каждый удар кулака по железной двери. Тут же скатился обратно.

— Что? — прошептал Точилин. — Кто?

— Н-не знаю! — жутко взвыл Артем и свернулся в сидячий кокон на корточках.

— Как это не знаю?! — удивился Точилин. — Кто там колотится?

— Кто-то.

— Кто «кто-то»?!

— Стоит кто-то. И колотится. Р-рубашка б-белая. Галстук — ч-чёрный. А г-головы нет. Стучится… рукавом, — проблеял Артур.

— Рехнулся? Как это рукавом?

— К-кажется, не рехнулся. Но ещё чуть-чуть — и мозги расплав-вятся и точно уп-лывут, — ответил Артур, ткнулся лбом в коленки. — Сейчас сойду с ума! — всхлипнул он. — В-возьму и сойду. Раз, два, три… Уж-же голова г-горячая, как кастрюля. И уш-ши… как ручки… от кастрюли. Сойду, — причитал он по-детски.

— Я тоже, похоже, сойду… но на следующей остановке сознания, — философски заметил Точилин. У него случился полный ступор в развитии эмоций. Будто зафиксировали организм неким физиологическим раствором. Ввели литров пять через вену, заполнили всю кровеносную систему, отчего всё в нем застыло до вязкости. Но продолжало медленно функционировать сознание. Сердце. Обоняние. Зрение.

Стук кулаком в железную дверь продолжался.

— Есть там кто?! — крикнули с улицы. — Открывай, ну!

Двадцать две ступеньки наверх Точилин преодолевал одну на стук. Удар — ступенька. Глянул в прожжённую в металле дыру. И остановилось дыхание, словно грудную клетку с хрустом сдавило корсетом из железных обручей.

Уличное освещение выключили. Раннее утро ещё не разбавило серыми красками чернильную синь ночи, мрак которой усиливали шевелящиеся чёрные ладошки листвы деревьев. На фоне этой шевелящейся черноты Точилин различил в дырку серый, отливающий металлом костюм без пуговиц. Ослепительный белый ошейник рубашки и чёрный провал вместо головы. Почти всё, как описал Бальзакер: стальной костюм стучал рукавом в железную дверь. Беле манжеты рубашки, воротник с чёрной селедкой галстука. А головы у костюма не было.

Точилин охнул, присел на корточки, упёрся лбом и коленями в шершавое холодное железо двери. Удар каблуком стучащего пришёлся как раз ему по коленке.

— Открывайте, ну! Слышу — ходят, — культурно попросили с улицы высоким мужским тенором. — Открывайте, ну! Пришёл папу увидеть.

— П-папу?! — истерически хихикнул Точилин, икнул. — Какого папу?! Ты-й кто?!

— Тима, — ответили из-за двери достойным мужским голосом. — Тима! Открывай!

— Тима?! Ещё один?! Без головы?! — вскрикнул Точилин, вновь прильнул к выжженному сваркой отверстию в толстом металле двери. Вновь у него остановилось дыхание. Костюм без пуговиц, обрамлённый сверху белым ошейником провернулся, как бы вокруг оси и… улыбнулся прямо в дырку огромными белыми зубами, что повисли над белым ошейником.

— Ти-и-има-а-а! — дико завыло с улицы. — Открывайте, гады-сволочи! Папа умер!

— Белила цинковые, — ни к месту проговорил Точилин, потрясённый страшными видениями, оступился и с грохотом покатился вниз по ступенькам, увлекая за собой всё, что попадалось под руки: вёдра, жестяные банки, ящики, ещё какой-то лязгающий, хрустящий хлам.

Он пролежал пару минут на холодном бетонном полу. Приходил в себя, спокойно посматривал на багровый сводчатый потолок подвала, где метались ризраками летучих мышей чёрные тени. Над ним склонилась лохматая голова Артура и подышала перегаром в лицо:

— Что там?

Точилин бессознательно ответил за свое безвольное тело:

— Майн Рид. Или Конан Дойль? Не помню. В общем, Бальзакер, они пришли втроём, вместе с Эдгаром По. Заявились ПО наши души! Подмывайся.

— Бредишь, Точила, — страшным шёпотом переспросил Артур. — Что ты несёшь?! Кто там пришёл, разглядел?!

— Всадник без головы.