Пастыри. Последнее желание

Сергей Волков, 2004

Бывший «афганец» Илья Привалов неожиданно узнал в нищем на церковной паперти своего школьного приятеля Костю Житягина, погибшего год назад в автокатастрофе. В руки майора Громыко попало письмо, в котором священнослужитель рассказывает некоему историку о сверхъестественных силах, когда-то имевших власть над миром, но оставшихся и ныне, о полулюдях-полубогах. Ученик средней школы, тихий «ботаник» Митя Филиппов находит в заброшенном подземелье в Терлецком парке странные записи. В них граф Торлецкий повествует о том, как в начале двадцатого века он, будучи членом группы эзотериков, услышал страшное пророчество о будущих катастрофах, ждущих Россию.

Глава первая

В детстве Илья не любил осень, зато очень любил весну. Конечно же, дело было вовсе не в банальном природопробуждении, да и какая в Москве может быть природа? Так, симуляция одна — чахлый скверик, тухлый прудик…

Нет, тогда, в детстве, весна для него, как и для миллионов пацанов и девчонок, в первую очередь означала: все, учебе — конец, и на носу — вовсе не веснушки, а каникулы!

Эх, время-времечко… До сих пор Илья с какой-то щемящей тоской вспоминал ту пору, и в памяти всегда всплывали два детских стишка. Первый, написанный Барто еще чуть ли не до Великой Отечественной:

Весна, весна на улице, весенние деньки!

Как птицы, заливаются трамвайные звонки.

Шумная, веселая, весенняя Москва.

Еще не запыленная зеленая листва!

И второй, уже другого автора, кажется Михаила Яснова. В общем-то, это был даже не стишок, а песенка из мультфильма «Чучело-мяучело»:

Утро начинается, начинается!

Город улыбается, улыбается!

Открываются окошки,

Разбегаются дорожки,

Громко хлопая в ладошки,

Запели громко дети!

Когда детство кончилось, Илья не заметил. Скорее всего, наиболее ярко он ощутил, что все, детства больше нет и никогда не будет, в армии.

Вроде такая же весна, такое же небо и даже тополя у дувалов такие же — с блестящими, словно бы лаковыми, листочками…

Только все дорожки в той забытой всеми богами стране у подножья фантастически красивых гор — кривые…

И окошек в сложенных из камня хижинах нет…

И дети, а также их родители в ладоши хлопают, только когда танцуют сарги, бешеную пляску над телом убитого врага…

А еще эти черноголовые дети не умеют смеяться. Правда, взамен они умеют минировать горные тропы и стрелять из всего, что стреляет. Эхо от выстрелов долго гуляет между скал, а ты уже знаешь — кто-то из пацанов, из тех, с кем еще пару минут назад курил один хабарик на двоих, уткнулся лицом в сухую траву. Все, он — больше не человек, не Вован, не Игоряха, не Санек. Он — «груз 200», похоронка на сероватой бумаге и слезы матери…

И все же, все же, даже если они стреляют в тебя, они — дети, и нет большей несправедливости, чем убитый ясным весенним утром ребенок. Он лежит на желтых камнях, под синим-синим небом, и в глазах его отражаются маленькие белые облачка, похожие на овец, которых он еще вчера гнал с пастбища.

С тех пор Илья возненавидел весну…

Впрочем, это все уже давно в прошлом — и чужие горы, и никелированная длинная «буровская» пуля, пробившая плечо за месяц до дембеля. Самолет, госпиталь, операция, другой госпиталь, еще одна операция и — суровая врачебная космиссия, единодушно вынесшая вердикт: «К строевой службе не годен по состоянию здоровья».

Вернувшись из горной азиатской страны в Москву, Илья вдруг остро ощутил, насколько столица оторвана от остальной России, да и всего мира. И еще он понял, почему ТАМ, на войне, не любят тех, кто родился и жил ТУТ, в Москве. Это как с американцами — вроде и неплохие они люди, однако ненавидят их во всем мире люто. А москвичи, выходило, — это русские американцы, люди добрые, но инфантильные, шумные и бестолковые, сытые и без комплексов.

Для тех, кто не живет, а выживает, нет ничего страшнее человека без комплексов. Это Илья почувствовал, ощутил, впитал в себя. И перестал быть москвичом…

Поддавшись уговорам отца и настоятельным просьбам матери («Ты уж как хочешь, сынок, а без образования сегодня — никуда. Мы люди не богатые, так жизнь сложилась. Так хоть ты карьеру сделай»), Илья поступил в финансово-экономический университет. Не то чтоб он спал и видел себя бухгалтером, просто все равно ему было. Перед глазами еще стояла желтая горная пыль, в ушах еще слышался грохот талибских ДШК, а по ночам снились такие сны, после которых хотелось по неимению огнестрельного оружия просто вскрыть себе вены…

Годы учебы… Наверное, они должны были стать для Ильи если не самыми счастливыми, то, по крайней мере, самыми беззаботными в жизни. Группа подобралась боевая, веселая. Москвичей, ненавистных Илье земляков, раз-два и обчелся. Зато полно уроженцев таких замечательных краев, как Алтай, Урал, Поволжье и прочая Сибирь. Причем парней в группе оказалось вместе с Ильей всего пятеро, а все остальные — девчонки. И не наивные недотроги-школьницы, аленькие цветочки, а лихие девки глубоко за двадцать, уже очень хорошо понимающие, чего они в жизни стоят и хотят.

Как говаривала пермячка Зинка Кочеткова, успевшая до поступления в университет и замужем побывать, и в следственном изоляторе за растрату в магазине, где работала продавщицей, посидеть, — «У нас у всех была своя армия».

Группа дружно гуляла в уютной МФЭУ-шной общаге, где Илья ночевал чуть ли не чаще, чем дома, так же дружно сдавала зачеты и экзамены, щедро делясь друг с другом шпорами и различными хитростями непростого экзаменационного дела.

Но к четвертому курсу боевые подруги озаботились устройством своей личной жизни и по одной начали упархивать в объятия Гименея. Ряды завсегдатаев общажных посиделок стали стремительно редеть, что, в общем-то, было вполне понятно. Какой же здравомыслящий муж станет отпускать свою дражайшую супругу молодого возраста и аппетитной наружности на студенческий гульбарий? Если уж козла в огород не пускают, то лису в курятник — тем более…

Илья тоже попал в поле зрения алчущих семейных уз одногруппниц. Высокая чернявая Лиза, стройная шатенка Даша, спортивная пышка Танечка… Не чувствуя в себе готовности создать и возглавить ячейку общества, Илья отбивался от девушек так самозабвенно и увлеченно, что как-то пропустил момент, когда остался совсем один.

Тогда он сам попытался найти себе если не супругу, то хотя бы герлфренд. Чернобровая Ксюша, которую Илья подцепил на универском вечере выпускников, оказалась разведенной москвичкой без детей и жилищно-материальных проблем. Они встречались два месяца. Чаша терпения Ильи переполнилась после того, как нежащаяся на шелковом белье по окончании зажигательного секса подруга выдала: «Скучно с тобой, Привалов. У тебя, Привалов, нет ни своей квартиры, ни джакузи. А я люблю джакузи… В нем трахаться хорошо, можно пукнуть — и никто не заметит!» Илья молча оделся, вытащил из мобильника симку, выкинул ее в унитаз, спустил воду и ушел от Ксюши навсегда. С тех пор попыток устроить свою личную жизнь он не делал, решив, что все как-нибудь когда-нибудь устроится само собой.

Потом наступила пора специализации, нащупывания путей, по которым предстояло двинуться после окончания универа. Илья, как и большинство однокурсников, давно уже подрабатывал приходящим бухгалтером в нескольких небольших фирмочках, но закидывать удочки в банки и солидные конторы не спешил. Деньги, проводки, платежки, счета, перечисления, нал-безнал — не его все это было, совсем не его. Вот только понял это Илья на пятом курсе. Понял — и загрустил. Загрустил «по полной водочной программе», как грустят русские мужики.

Мать места себе не находила, отец хмурил брови. Пару раз состоялись «мужские разговоры», пару раз были скандалы. Но всему на свете бывает конец, все проходит. Прошло и это…

И вот шагает по Москве без пяти минут бывший студент Илья Привалов, щурится на сентябрьское солнце и радуется, что до весны еще целых полгода. Радости прибавляет и лежащая в кармане зачетка, в которой на последней страничке стоит синий штамп: «Допущен к государственным экзаменам». Все хвосты сданы, все долги розданы, разрешение экзаменационной комиссии получено. Пусть и с запозданием — ах, как некстати он тогда по пьяной лавочке высказал толстопузому декану все, что о нем думает, — но Илья все же вышел на финишную прямую.

Как говорится, мы все учились понемногу, и лишь немногие — помногу…

Пять лет учебы, пять лет, в течение которых он старательно забывал далекую горную страну и ее мертвых детей, — позади. Один рывок, одно последнее усилие и все. Диплом и свобода!

Илья запел про себя: «…Последний бой, он трудный самый!», нырнул в подземный переход, отбил лихую чечетку на ступеньках, миновал стеклянные двери метро и быстро взбежал по лестнице уже на другой стороне проспекта.

До дома оставалось полквартала. Остановившись у ларька, Илья купил сигарет. Из церкви — старинного пятикупольного храма Николы в Хамовниках, всегда поражавшего Илью красивой узорчатой шатровой колокольней, пахнуло воском и ладаном. Многоголосый хор тянул какую-то суровую песнь, и новодельные колокола надтреснуто вторили древнему напеву.

У узорчатой церковной ограды сидели нищие и те, кого в старину называли юродивыми. Проходить мимо них Илья не любил. Ему было стыдно. Стыдно видеть чужое уродство, выставленное напоказ, стыдно, что он не подает им деньги. И подавать тоже было стыдно… Как будто ты должен, но твердо знаешь — этот долг платежом не красен. Понятно, что все это рефлексия, понятно, что почти все они — никакие не несчастные жертвы обстоятельств, а самые что ни на есть профессионалы-побирушки.

Друг Ильи — Зава, Вадик Завадский, социолог-мультиинструменталист, погоняемый исследовательским зудом, однажды угробил целую неделю, изучая московских нищих. Результаты его наблюдений Илью потрясли. Оказалось, что девочка, пронзительно вопящая на весь вагон метро традиционное: «Люди добрые! Сами мы не местные…», имеет с вагона по минимуму пять рублей. За те четыре часа, что Зава ходил за ней, неместная побирушка обошла пятьдесят шесть вагонов.

«За стандартный рабочий день, ну, за восемь часов, она этих вагонов „делает“ как минимум сотню! — возбужденно рассказывал Илье Вадик. — То есть, получается пятьсот рублей в день. Поди плохо для такой соплячки? Зачем ей учиться, зачем профессией овладевать, если она уже больше нас с тобой зашибает? И имей в виду — пять рублей, это я так, самый нижний уровень взял. При мне ей раза четыре по десятке давали, а один мужик полтинник сунул…»

С церковными нищими ситуация оказалась еще более удивительная. Зава торчал возле церкви три с лишним часа, и за это время, по его подсчетам, только одна красномордая бабуля с распухшими ногами в ответ на свое классическое: «Подайте Христа ради!» — получила больше семисот рублей. Каждый входящий и выходящий из церковных ворот кидал в грязную коробочку нищей «денюжку», причем, как правило, бумажную.

Но все же Илья, проходя мимо попрошаек, никак не мог отделаться от неприятного чувства собственной успешности и даже какой-то избранности. Словно бы вот сидит перед ним на паперти пресловутый «русский народ», весь в лохмотьях, дышит перегаром, протягивает грязные заскорузлые ладони, а ты идешь мимо, и у тебя все есть, а у него, народа, нет. И ты — виноват…

Стараясь не смотреть по сторонам, Илья быстрым шагом двинулся в сторону дома, стремясь как можно скорее миновать церковную ограду. Как назло, навстречу валила толпа пассажиров, выгрузившихся из рейсового автобуса, и пришлось лавировать в этой толпе, уворачиваться от энергичных пенсионерок, опоздавших на церковную службу.

— Эй, молодой человек… Ты че толкаешься?! — визгливо возмутилась пожилая дама с объемистой кормой, астматично хватая воздух синими губами, и тут же привычно завопила, размахивая сумочкой. — Понаехали тут в нашу Москву, не пройти, не проехать!..

— Извините… — Илья смутился, агрессивное несправедливое хамство всегда ставило его в тупик. Хорошо жить бегемоту, но не потому, что у него кожа толстая, а потому, что он русского языка не понимает…

Илья крепко стиснул зубы от злости на себя самого, безответного, обошел продолжавшую разоряться тетку, мазнул взглядом по шеренге нищих… И вздрогнул, словно бы ему за шиворот высыпали пригоршню январского снега!

У беленого основания церковной ограды, на пластиковом синем ящике сидел, сгорбив обтянутые грязным полопавшимся пуховиком плечи, Костя Житягин. Костя Рама, одноклассник, друг детства, почти двухметровый молчун, после школы уверенно двинувший в физкультурный институт, закончивший его и, к зависти миллионов болельщиков, устроившийся тренером в спортклуб «Спартак».

И разбившийся на клубном «вольво» в октябре прошлого года…

Илья, очумело тряхнув головой, выбрался из гомонящей толпы. Костя? Жив? Бомжует? Илья остановился, вскрыл купленную пачку сигарет, прикурил и снова бросил взгляд на нищих.

Нет, умом он прекрасно понимал — этого быть не может. Не может, ну, никак. Этот здоровенный и наверняка полупьяный бомж, натянувший опушенный грязным мехом капюшон пуховика чуть не до подбородка, просто похож на Костю. Конечно, просто похож. Бывает же так — фигуры у людей одинаковые. Вон, если сборную по баскетболу со спины рассматривать, там через одного все одинаковые — как фонарные столбы.

Правда, Костя Илье был знаком гораздо лучше, чем какие-то абстрактные баскетболисты. Да чего уж там — Илья знал его всю жизнь, с первого класса. Правда, подружились они в пятом… Или в шестом? Точно, в шестом. Тогда еще по телику фильм «Три мушкетера» показывали, и они, зафанатев, сбегали с уроков, чтобы посмотреть утренний повтор. Зава сказал, что он — Арамис, Илья не без удовольствия стал зваться Атосом, ну, а Косте-Раме пришлось стать Портосом. «А д’Артаньян появится позже!» — решил Зава, когда Портос спросил, почему ему нельзя быть холеричным гасконцем. Так они и дружили до самого выпускного — три мушкетера без д’Артаньяна…

Теперь Арамис-Зава — без пяти минут кандидат социологических наук, Атос-Илья — без пяти минут дипломированный экономист.

А Портос-Костя лежит на Введенском кладбище…

«Чушь! Зачем я тут стою?» — подумал Илья. Но что-то в глубине души мешало ему бросить окурок и просто уйти. Что-то, чему нет названия. Интуиция, что ли? Или просто он перегрелся на майском солнце?

«Так, — сказал себе Илья. — Сейчас я идут обратно к ларьку, покупаю бутылку холодного пива, выпиваю ее, а потом прохожу мимо нищих, заглядываю в лицо этому бомжаре…»

Ему вдруг стало смешно — зачем заглядывать-то? Умер Костя. Трагически погиб в тройной аварии на МКАДе. Илья сам опускал гроб в могилу. Сам бросал горсть земли. Утешал Костину маму — Веру Семеновну. Пил с Костиным отчимом — Виктором Михайловичем, который был, это все знали, для Кости ближе отца. Вместе с Завой помогал ставить памятник…

Вот! Вот почему что-то гложет душу и мешает уйти — никто, ни Илья, ни Зава, ни другие друзья и знакомые Кости не видели его мертвым! После аварии, как сказала им Вера Семеновна, у Кости сильно пострадали лицо, голова, и поэтому хоронили его в закрытом гробу…

«Да, но родители-то видели, — возразил себе Илья. — Видели, когда забирали тело сына из морга… Нет, это — паранойя. Я перенервничал с этими экзаменами, — он постарался успокоиться. — Все-таки надо долбануть пивка и домой, кемарнуть минуток двести».

Вернувшись к ларьку, Илья купил бутылку «Волжского светлого», взялся за железную открывалку, заботливо привязанную ларечницей с внешней стороны.

Чпок! Пшшш! Глотнув, Илья скривился — пиво в ларьке оказалось теплым, несмотря на многообещающую надпись: «Пиво и вода из холодильника».

Теплое пиво — это как песчинка в презервативе. Вроде и удовольствие, а вроде и мазохизм…

Отойдя в сторонку, он, в три глотка влив в себя колючую жидкость, сунул пустую бутылку пасущемуся поодаль мужичку с отсутствующим взглядом профессионального сборщика стеклотары и снова закурил.

Пиво подействовало — глупые мысли куда-то улетучились, на душе стало спокойно и даже весело. Вот теперь можно было пройтись мимо попрошаек, заглянуть на всякий случай под капюшон бомжу в пуховике и двигать домой — от желания завалиться на диван и вздремнуть у Ильи зевотой аж челюсть свело.

Толпа между остановкой и церковными воротами рассосалась. Крайняя нищенка, вся какая-то скукоженная, сморщенная старушка, с надеждой протянула Илье пластиковую плошку:

— Сынок! Дай тебе бог здоровья. Помоги, чем можешь…

Но совесть, в другое время уже изглодавшая бы его изнутри, благополучно утонула в пиве, и Илья даже бровью не повел, шагая мимо ограды.

Несмотря на пиво, одно неудобство, правда, оставалось. Запах. Ужасный, тошнотворный запах давно махнувших на себя людей — смесь аммиака, перепрелого пота, сивухи и помойки. Дядя Ильи — Семен Иванович, профессор Новосибирского университета — утверждал, что вся Москва пропитана этим запахом, называл столицу «Большая Ссычь» и старался пореже бывать в Первопрестольной…

В какой-то момент у Ильи аж в глазах потемнело, а выпитое пиво рванулось наружу. Он ускорил шаг, стараясь дышать ртом. Мимо проплывала нищенская разноголосица:

— Помогите, кто сколько мо-о-о…

— Пода-а-айте-е ра-ади-и…

— Мужчина, имейте милосе-е-е…

— На строительство храма поспособству-у-у…

— Копеечку, не пожалейте копее-е-е…

— На хлебушко, родимы-ы-ы…

— Век молиться за вас-с-с… Сгорбившийся бомж, которого Илья принял за Костю, низким глухим голосом хрипел одно и тоже:

— Подайте… Подайте… Подайте…

И голос был не Костин, и фигура, Илья теперь ясно это видел, тоже мало походила на Костину. Спортсмен Рама — торс, плечи, бицепсы-трицепсы — себя держал в форме, которую ни за полгода, ни за пять лет не потеряешь. Бомжара же сидел оплывшим комом, жутко грязный пуховик сально блестел на солнце.

Да уж, воистину — никто не может сделать из человека скотину, только он сам…

И тем не менее, тем не менее — последняя проверка. Илья сделал шаг в сторону, присел, вроде как завязывая шнурок, и посмотрел бомжу в лицо. Рассмотреть ему удалось до обидного мало. Капюшон давал густую тень, да к тому же бомжара чуть не до самых глаз зарос какими-то буро-зелеными волосами. Землистого цвета нос и подбородок, проглядывающие сквозь растительность, могли принадлежать кому угодно, настолько они оказались грязными и бесформенными.

Илья выпрямился, с облегчением вздохнул — вот дурень-то, напридумывал себе! Нет, все, домой и спать, спать немедленно…

Церковная ограда и нищие остались позади, из переулка повеяло свежим московским ветерком, запах разномастного парфюма и бензина тут же перебил ароматы паперти.

— Ну как, работнички? У-у-у, хреново сёння! Э, говноеды, айда-ка в машину, поедем на Солянку, там дуром подают…

Илья чуть сбавил шаг, обернулся. У шеренги нищих остановилась белая «газель» с расколотой фарой, и разбитной цыганистый мужичок, скаля золотые зубы, жестами приглашал попрошаек в салон.

«Все нищие христарадничают не просто так. Они под «крышами» сидят и за место проценты отстегивают. Бывает, что «крыша» сама возит бригады нищих и рассаживает, где выгоднее. Часто даже жильем обеспечивает — подвалом каким-нибудь или квартирой в ремонтируемом доме», — вспомнил Илья рассказ исследователя московского дна Завы и сообразил: «А это, стало быть, бригадир приехал».

— Э, ну шевелись, доходяги, мать вашу! — золотозубый сплюнул. — Ты, бугаина, че, нюх потерял? Быстрее давай! Или работать не хочешь?

Десяток попрошаек суетливо залезли в «газель», и обращался он теперь к тому самому бомжу, который показался Илье чем-то похожим на Костю.

— Тацито консэнсу… — пробурчал бомж, и его грязная необъятная спина скрылась в чреве «газели».

С грохотом скользнула по полозьям и захлопнулась дверца. Бригадир забрался за руль, микроавтобус натужно взревел и вклинился в поток автомобилей, деловито снующих по проспекту.

А Илья стоял, тупо глядя на синий пластмассовый ящик, стоящий у церковной ограды.

Tacito consensu. С молчаливого согласия. Единственная латинская поговорка, которую знал и любил вставлять к месту и не к месту Костя Житягин…

* * *

— Алло, Зава?

— Да… Кто это?! Илюха, ты?

— Я, я… Спишь, что ли?

— А-а-ага… Всю ночь в Инете просидел, проги качал…Ч-чер-р-рт!

— Чего ты?

— Да зева-а-а-аю я… Что хотел-то?

— Вадик, мне поговорить с тобой нужно.

— Ну давай, завтра пересечемся…

— Нет, мне сегодня надо. Сейчас.

— Илюха, у тебя совесть есть? Я ж тебе русским языком говорю — я ночь не спал…

— Вадик, это касается Кости…

— Какого? Житягина? А что случилось? С родителями что-то? Или на кладбище?

— Короче, я еду к тебе. Все, давай, пока…

— Э-эй! Погоди, Илюха! Илюха! Тьфу ты! Поспал, называется…

* * *

Вадик Завадский никогда в жизни не матерился. И не пил. И не курил. Но если бы кто-то подумал, что Зава — это такой безответный забитый очкастый ботан, сюся-мусюся, то разочарование оказалось бы для этого «кого-то» весьма горьким.

«Всякий разум лишь тогда чего-нибудь стоит, когда умеет защищаться!» — любил повторять Зава перефразированную мысль классика марксизма-ленинизма.

Сам себя Вадик называл «неуправляемый интеллектуал». Что это значило, Илья не совсем понимал, но зато он хорошо знал Арамиса-Заву. Блестящий эрудит, умница, схватывающий на лету то, до чего другие доходили годами — это с одной стороны. Шило в заднице, полнейшая неприспособленность к обыденной жизни, полнейшее наплевательство на общепринятые нормы и правила — это с другой. А были еще и третья, и четвертая, и пятая стороны… Зава был многомудр, как китайский дракон Ху, многолик, как индусский бог Индра, и при этом без рук, как Венера Милосская, без ног, как питон Каа, и без тормозов, как «жигули»-пятерка девяностого года выпуска.

Что интересно, семья Завадских особой интеллектуальностью вроде как и не отличалась — отец Вадика работал слесарем на «Салюте», мать трудилась бухгалтером на суконной фабрике.

Правда, и Борис Сергеевич был не простым слесарем, а каким-то супермастером (Зава любил хвастаться: «Мой папахен — тот самый Гоша из „Москва слезам не верит!“», да и Варвара Олеговна в свободное от работы и семьи время отнюдь не мыльные оперы смотрела, предпочитая им оперы настоящие, классические.

Словом, все семейство Завадских отличалось некой нестандартностью, причем каждый из них и тайно, и явно этой нестандартностью гордился.

От Парка Культуры до Таганки путь недальний — пять остановок на метро. Из Ильи еще не до конца выветрилось пиво, а он уже стоял перед огромным, как Тадж-Махал, сталинским домом на Гончарной улице.

Заспанный Зава встретил друга нытьем — ну вот, что за спешка, вечно ты так, уважать нужно потребности и желания других и все такое прочее…

Илья молча прошел на кухню, налил из чайника в стакан воды, выпил и уселся за стол. Вадик, с удивлением наблюдавший за другом, сел напротив, повертел в руках солонку:

— Ну и?..

— Понимаешь, Вадим… — Илья сглотнул комок в горле. — Вот думай что хочешь, а я сегодня видел Раму… Ну, то есть Костю Житягина. Живого…

— О! — сказал Зава, да так и замер с открытым ртом. Спустя секунд десять рот он закрыл, зато вытаращил глаза. Потом по помятому со сна лицу Вадика пронеслась тень легкого сольного мозгового штурма, и он облегченно вздохнул:

— Тьфу ты, Илюха! Ты пьяный, что ли? Ыы-ы, нажрался на радостях, что последний хвост сдал? Не, ну ты гад!

— Сам ты… — Илья встал, слил из чайника остатки, дернул кадыком, проталкивая отдающую железом воду внутрь, и начал рассказывать…

–…И тут он говорит: «Tacito consensu», садится в «газель», и машина ту-ту. А я, урод, даже номер не запомнил… Ну, вернее, не подумал, что надо его запомнить…

Теперь ошарашенное молчание Завадского длилось куда дольше. Наконец он встал, наполнил многострадальный чайник водой из-под крана, зажег газ, в глубокой задумчивости поставил чайник мимо конфорки и снова опустился на табуретку.

— Ну, чего молчишь? — не выдержал Илья. — Давай говори, опровергай меня, раскладывай по полочкам, бей логикой и интеллектом…

— Вот если бы ты все это рассказал без последней фразы, я бы решил, что тебе просто померещилось…

Зава почесал подбородок, что означало крайнюю степень замешательства. Помолчав, он продолжил:

— С последней фразой твой рассказ приобретает достоверность, но противоречит реальности. Следовательно, я, по идее, должен был бы предположить, что это — шутка. Однако я тебя знаю более чем хорошо, чтобы быть уверенным — ты такими вещами шутить не будешь никогда. Вывод…

Он вновь задумался. Илья хмыкнул, переставил чайник на огонь, глянул в окно — там под голубым сентябрьским небом привычно суетился и шумел город-герой.

— Вывод… — повторил Зава. — Вывод такой: либо ты стал жертвой чьего-то дурацкого розыгрыша, либо… либо то, чего не может быть, все-таки бывает!

— Что бывает?! — вскипел Илья. — Костя умер почти год назад. Умер!

Не обращая на друга никакого внимания, Вадик закатил глаза и забубнил:

— Рассуждаем дальше. Такой злой розыгрыш мог устроить только очень-очень обиженный на тебя человек. Это по первому пункту. Но у тебя, насколько я знаю, врагов нет. Ведь нет?

Илья отрицательно помотал головой — нет.

— Ага. Тогда по второму пункту. Предположим, что Костя выжил во время аварии. Родители ошиблись на опознании, и мы похоронили кого-то другого. Возможен такой вариант?

— Да думал я уже… — протянул Илья, открыл форточку и закурил. — Ну и как ты себе это представляешь? Три машины бьются всмятку. Сразу понаехали менты, спасатели. Скорая, пожарные даже были, я помню, по телевизору же показывали… И что, столько народу не заметили, что Костя жив?

Зава решительно хлопнул ладонью по столу и изрек свою любимую фразу:

— Моделируем ситуацию! Вот смотри: Костю вытаскивают из его этой… как ее, бишь?

— «Вольво», — подсказал Илья.

— Ну да, «вольво». Он — в глубокой коме. Дыхание практически отсутствует, давление сродни атмосферному, пульс не прощупывается, зрачки не реагируют на свет. Что делает врач, у которого рядом еще пять тел лежат? Он констатирует смерть. Тело… Чер-р-рт… Костю увозят на Скорой. Куда?

Илья выпустил облачко сизого дыма в форточку, пожал плечами:

— Ну, не знаю… В больницу, наверное… Или сразу в морг?

— Вот! — Зава торжествующе задрал подбородок. — Помимо врача Скорой, смерть должен засвидетельствовать врач больницы — порядок такой. И только потом — в морг. Идем дальше, тело… Костю кладут на каталку в больничном коридоре, эскулап со Скорой передает дежурному врачу бумажку — неизвестный, документы у ментов, смерть в результате аварии, травмы, не совместимые с жизнью, бла-бла-бла… И уезжает. Как ты думаешь, дежурный врач сразу бросится осматривать покойника?

— Я тебя понял, — кивнул Илья. — Ты хочешь сказать, что Костя ожил, и его забрали в реанимацию…

— А в это время… — подхватил Вадик, — привезли какого-то другого мертвеца. И закатили на то самое место в коридоре, где стояла каталка с Костей!

— Бляха, убедительно!.. А у Кости, допустим, потеря памяти в результате травмы, ну, амнезия. Его вылечили, но он ни хрена не помнит — кто он, откуда, и все такое прочее… — Илья выкинул окурок в форточку и продолжил: — И самое главное — никто его не ищет! Ведь чье-то изуродованное тело уже опознано как Костино, оплакано и похоронено!

— Вот! Вот именно! — Зава вскочил и забегал по просторной кухне. — Ты понимаешь, как все совпадает, а? Я вчера краем глаза в телевизоре увидел: разоблачена шайка-лейка, в которую входили врачи-психиатры и цыгане. Помнишь, я тебе рассказывал, что цыгане традиционно побирушек крышуют! А какой попрошайка самый лучший? Да тот, которому ничего уже и не надо. Аутист, даун и прочее. Вот и сдавали эти люди в белых халатах своих пациентов в аренду цыганам, а те заставляли их милостыню просить…

— Ты хочешь сказать, что Костя мог попасть в психушку?

— А куда он, по-твоему, с амнезией должен был попасть, в Госдуму?!

На какое-то время на кухне воцарилось напряженное молчание. Сипел на плите закипающий чайник, чирикали воробьи на карнизе за окном.

Илья и Вадик переглянулись и одновременно, не сговариваясь, встали.

— Едем?

— Ага… Сейчас, только физию ополосну.

Пока Зава умывался, Илья, чтобы чем-то занять себя, заварил чай, но пить его друзья не стали — гипотетическое чудесное воскрешение погибшего друга подстегивало обоих, заставляя торопиться. К тому же день перевалил за середину, а к вечеру, Илья это хорошо знал, поскольку наблюдал ежедневно, нищие от церкви расползались кто куда.

Первым делом решено было поговорить с завсегдатаями паперти — наверняка кто-нибудь да знал, откуда золотозубый привозил своих бомжей и куда потом увозил.

Они уже спускались по широкой подъездной лестнице, как вдруг Зава хлопнул себя по лбу:

— Балда, я ж ключи от машины забыл!

— Может, лучше на метро? — уныло спросил Илья.

— Да ты что!.. — выпучил глаза Вадик. — Там же…

— Знаю, знаю: темно, страшно и плохо пахнет. Но на твоей дрим-бибике мы час будем ехать.

— Заметь, — Зава торжествующе улыбнулся, — ехать! С комфортом. Перевод слова «дрим-бибика» знаешь? Нет? «Машина-мечта»! То-то…

И он бойко затопал вверх по ступеням.

— В зеркало не забудь посмотреться! — крикнул вслед другу Илья.

— Суеверие — лучший способ оправдания шизофрении, — донеслось в ответ.

Илья махнул рукой и побежал по лестнице вниз.

* * *

Автомобиль Вадима Завадского, он же «троль», он же «боров», он же «дрим-бибика», он же «девочка моя», в зависимости от настроения хозяина — это тема для отдельного романа, причем в стиле черного юмора.

Практически никто из наших соотечественников не знает, что в Бразилии делают машины. Никто не знает, а их делают! И иногда даже продают за границу. Как назвать покупателя продукции бразильского автопрома — любителем экзотики или лохом, это — дело вкуса. Факт в том, что когда Вадик Завадский, учившийся тогда на втором курсе, решил приобрести машину, главными для него были три момента: во-первых, чтобы она ездила, во-вторых, чтобы это был джип, и в третьих, чтобы цена не кусалась, причем совсем.

Купить в Москве джип на ходу по беззубой цене в полторы тысячи зеленых американских денег — это, конечно же, фантастика. Но Зава, как назло, фантастику любил всем сердцем, поэтому за решение поставленной перед самим собой задачи взялся рьяно, с энергией религиозного фанатика.

«Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики!», — заявил он торжественным голосом и для начала объездил все столичные авторынки и десятка полтора автосалонов, в которых торговали подержанными машинами. После вояжа наступило горькое разочарование — Зава понял, что с ценой он промахнулся раза в четыре, естественно в сторону занижения.

Другой бы опустил руки, этими же самыми руками махнул, мол, фиг с ним, и купил сорок первый «москвич»… Но не таков был Вадик Завадский! С головой погрузившись в Интернет, он обшарил все сайты, на которых размещались объявления о продаже автомобилей, и нашел-таки себе машину, отвечающую всем его требованиям.

Тупоносый ярко-желтый джип «Троллер-Т4». На первый взгляд — техника хоть куда. На второй — две двери и пластиковая крыша. При более внимательном изучении выяснилось, что внедорожник создан не где-нибудь, а аж в той самой удивительной стране, где немало Педров и в лесах живет много-много диких обезьян, причем создан давно — в девяносто первом году.

Вадик колебался недолго. Отпрыску нестандартной семьи понравилась нестандартная машина, а цена в тысячу двести баксов стала той соломинкой, которая переломала верблюду сомнения все кости.

Откуда у пожилого кавказца, теперь уже бывшего хозяина джипа, появилось это чудо техники, так навсегда и осталось тайной, покрытой мраком и всякими другими субстанциями. Продавец, вручив Вадику документы и ключи, забрал деньги и исчез навсегда.

Подлянки начали вываливаться из «троллера» буквально на второй же день. Когда Зава пригнал машину в автосервис к знакомым отца, спецы гурьбой высыпали поглазеть на желтого монстра. Глазение, в их понимании, заключалось в обнюхивании, обстукивании и общупывании джипа. Тут и выяснилось, что троллерский двигатель изначально делался под спирт, который в Бразилии заменяет бензин, а уж потом некие умельцы воткнули в него волговский карбюратор, что сказалось и на заводимости, и на мощности машины.

Неприятности на этом не закончились. Мосты джипа дышали на ладан, подвеска сыпалась, как конфетти. Латаная-перелатанная проводка искрила и грозила сжечь автомобиль прямо в момент движения.

«Парень, выкинь ты эту развалюху на хрен!», — посоветовали Заве слесаря, но Вадик уперся: нет, он будет ездить на «троллере», потому что тот ему нравится. Мужики повздыхали, покрутили пальцами у висков, честно предупредили счастливого обладателя «джипа на ходу, недорого», что запчастей к такой технике нет и не бывает, и принялись за дело.

С некоторыми проблемами — плохо закрывающимися дверцами, прогоревшим глушителем, мятым крылом и прочими мелочами — удалось справиться. Все остальное ремонту практически не подлежало, и с тех пор канареечный рыдван Завы вместе с водителем стал любимым объектом насмешек всех друзей, знакомых, родственников, а также жителей соседних домов.

Вот на этом, с позволения сказать, джипе им и предстояло ехать. Илью это обстоятельство не то чтобы смущало, просто он не раз ездил с Вадиком на «троллере» и знал, что капризная бразильская техника ломается всякий раз, когда этого ну никак не ожидаешь, словно бы и впрямь в моторе живут коварные гремлины-латинос.

* * *

Зава выскочил из подъезда, вертя на пальце колечко с ключами. Пикнула сигнализация. Илья влез в салон «троля», самолично обшитый Завой изнутри ковролином, обреченно откинулся на жесткую спинку кресла и ткнул кнопку радио. Из могучих колонок за спиной Ильи послышался грассирующий голос Вертинского:

–…И какая-то женщина с изможденным лицом Целовала покойника в посиневшие губы, И швырнула в священника обручальным кольцом…

— Да что же это такое, а?! — рявкнул Илья, выключая радио. — Что за день сегодня такой? Все одно к одному. Зава, мне это не нравится…

— Нравится, не нравится — это критерии эгоиста, — философски заметил Вадик, вставляя ключ в замок зажигания, расположенный у «троллера» «по-бразильски», снизу, под рулем. — Ты должен сказать так: если несколько снарядов упали в одну воронку, значит, это не просто воронка… да?

— Ну да… — хмыкнул Илья, сгорбился и нетерпеливо постучал костяшками пальцев по крышке бардачка. — Кого ждем-то? Поехали уже…