Осенний жираф

Семен Ханин

Присмотритесь к падающим каплям: разве вы не видите в них мою любовь – мою гордую птицу, которая танцует в обнимку с дождем?Разве ваше сердце не вторит моему, требуя дальше и дальше продолжать этот танец небес?

Закон сохранения

Подумай, мы назвали все звезды и планеты, а может, у них уже были свои имена

Станислав Лем. Солярис

Легкое дежавю мелькнет перед тобой, как облачко, заслонив яркое солнце, и внесет сумятицу в окружающий мир. А я ведь так ясно помню это лицо, приходившее ко мне во сне, этот поцелуй, глаза и нежное прикосновение бронзовой кожи. «Вы снитесь мне каждую лунную ночь», — начал я разговор с незнакомкой, которая смешно, по-турецки, сидела на полянке в парке, охраняемая толстым сенбернаром, лениво зевавшим у ее ног. «Возможно, не самая остроумная фраза для знакомства», — пронеслась шальная мысль, но виной тому сегодняшний день и его непомерные перепады погоды — от яркого солнца, ударившего в глаза в минуту пробуждения, к утренней грозе и сразу назад, к ясному и чистому горизонту. Вот только маленькие перистые облака периодически закрывали небо, и казалось, что это сбоит телевизор, но передачу вот-вот наладят, и помехи исчезнут без следа.

Облака окончательно исчезли, и сознание стало проясняться. Улыбнувшись в ответ, девушка протянула руку. «Хари, — сказала она. — Я Хари, а это мой пес Кельвин». «Я тоже Кельвин», — радостно сказал я, и выпустив руку Хари из своей, полез целоваться к уже захрапевшему было сенбернару. Хари засмеялась. Моя красивая свежевыглаженная небесно-голубая форма пилота королевских авиалиний буквально за минуту покрылась травой и частино шерстью собаки. «Я с двумя Кельвинами, значит, могу загадать желание», — произнесла Хари и на секунду закрыла глаза.

«О боже, как она прекрасна!» — подумал я, но кто-то сбил меня с этой заманчивой мысли и настойчиво лизнул в ухо. «Я угадаю Ваше желание», — решил я не терять удачный момент. Хари внимательно смотрела на меня. «Вы хотите мороженое в компании двух Кельвинов. Я знаю прекрасное кафе неподалеку»…

Как быстро летит время. Постой! Мы не ценим тебя в минуты радости и ругаем в минуты скорби. Как все зашло так далеко? Мы сыграли с Хари свадьбу через месяц после знакомства, ее пес, наш Кельвин, ушел в его пятнадцать лет, что немало по собачьим меркам. Я бросил летать и снова засел за учебники, уже в финансовом, пять лет работал ночами, подрабатывая то сторожем, то вышибалой, а Хари научилась вязать и делала что-то особенное на заказ.

Потом выпуск, первая работа брокера в инвестиционном банке и тяжкий путь к успеху… Ушли родители, ушел Кельвин, мы перебрались из домика на колесах в приличный дом. Затем Всевышний подарил нам нашего первенца, нашего сына. Мы назвали его Икар. Я погасил ипотеку, ушел из банка и, рискнув всем, создал фонд. Свой собственный инвестиционный фонд имени Кельвина. «Это в память о нашем хвостатом Кельвине», — сказал я Хари.

Затем еще 20 лет, и вот уже сын — пилот королевских авиалиний. Он не хотел вникать в цифры и опционы. Он любил летать, и летал, как древнегреческий сын Дедала и его тезка Икар — дерзко, рискованно и красиво, не слушая никого.

Затем, как и сына Дедала, его не стало. Хари держалась молодцом, но в один из дней ушла за сыном, уколов себе что-то в вену. Я не стал слушать нудные отчеты врачей и полицейских. Зачем? Но я помню, как вошел после работы домой и увидел ее в кресле с откинутой безвольно рукой. Увидел шприц и черную точку от укола, зиявшую на безупречной бронзовой коже черной воронкой…

Я не мог позволить себе даже минуту слабости, и работал как вол, пропуская выходные и праздники, иногда забывая о времени года и путаясь в днях недели. Затем успех, почетный серебряный трофей лучшего фонда года, и имя Кельвин с нарисованным рядом долларом на обложках всех финансовых журналов. Мой дом был полон гостей, а в друзья мне старались попасть даже политические знаменитости. Автографы, фотографии, лекции для студентов Гарварда. «Мы строим мир, — говорил я им, — и важно использовать для стройки хороший кирпич. Но самое важное — фундамент, все держится на нем».

Затем — ипотечный кризис и банкротство. Я продал все, что имел. Продал дом, перебравшись в дом на колесах, продал серебряный трофей, предварительно смяв его и скатав скалкой в слиток серебра. Но все это не покрыло убытков фонда.

И дальше банально: друзья бросили меня, вкладчики, что ранее, казалось, произносили мое имя с благоговением, пытались меня линчевать. Один из них оказался неплохим юристом и сумел объединить потерпевших вместе со мной крах в общее целое и напасть на меня единым фронтом. Газеты смешали меня с грязью, и прокурор в суде блистал красноречием. «Кельвин виновен не в том, что украл деньги, — говорил он. — Он виновен в том, что украл у наших граждан веру в страну, веру в ее развитие. Он откинул нас на столетия назад, и этому преступлению есть только одна кара. Вы знаете ее, Ваша Честь».

Как все зашло так далеко? Я мог уйти за Хари, но не сделал этого. Не знаю, почему. Я не был трусом. Даже наоборот — я хотел испить чашу неудач до дна и опять выйти на лестницу, по которой можно карабкаться вверх. Я хотел, чтобы хвостатый Кельвин, Хари и Икар стояли, отлитые в бронзе, на пороге вновь отстроенного фонда. Но слушая приговор суда, я ясно осознавал несбыточность моих надежд. На носу была избирательная кампания, и судья метил на пост губернатора.

«Вы положили плохой фундамент», — сказал Ваша Честь. Наверное, это так. Я понял и принял свой приговор, я увидел его в глазах суда. Зал ахнул, и даже прокурор, похоже, не ожидал услышать это. Но я никогда не был трусом. Я не упал в отчаянии и не выстрелил себе в висок.

Когда Ньютон получил яблоком по голове, в его светлые мысли пришло не только понимание всемирного тяготения. Нечто гораздо большее, что потом окончательно развил и трансформировал Эйнштейн, было тогда сформулировано вслух. Мир есть непрерывная смена времени, материи и энергии, проистекающая от начала времен и длящаяся до его конца. Ученым тогда удалось описать в одной формуле весь миропорядок, объясняющий легенды и верования всего человечества, начиная от вечной жизни и жизни после смерти до путешествий во времени. Все оказалось достаточно прозаично: время связано с материей и энергией в единое целое, и оно также никуда не девается и не исчезает, являя собой единый замкнутый круг сохранения. Каждый прожитый нами миг не уходит безвозвратно, образуя параллельную Вселенную.

Представьте выложенные в ряд бусы. Каждая бусинка — это наш мир в единицу времени. То есть всегда есть мир, где вам пять лет, и мир, где вам пятнадцать. Просто мы не видим и не чувствуем этого. А бусы лежат в бесконечном ряду времени, и ничто не мешает путешествовать, перескакивая с бусинки на бусинку. Нет, конечно, вы не встретитесь с самим собой, мотнувшись на 5 лет назад — просто перенесется ваше Я, и вы очутитесь в теле и мире пятилетней давности, забыв прошедшие годы навсегда. Силы Вселенной сотрут из памяти прожитое, как ластиком стерев вас из миров, следующих за точкой возврата. И вы начнете свою жизнь с этой точки заново, не подозревая ни о чем, как и окружающие вас люди, заново вписывая себя в историю мира, создавая свои вечно живущие копии во времени и пространстве, заполняя образовавшуюся брешь. Как на месте отрезанной ветки дерева вырастает новая, так и вы вновь заполните собой миры будущего.

Разве что только ваша жизнь будет другой. Мир всегда наполнен роем случайностей, и только ими определены события вокруг. Вот вернулся ты в свои пятнадцать и начал жить опять. Ты легко можешь не поступить в вуз или не встретить любимую, стать великим гением или ужасным убийцей — на все воля случая. Как шарик в рулетке не будет выпадать одинаково, бросай ты его с одной силой в одно и то же время каждый день. Чтобы совершить такой переход, нужно знать Закон Сохранения, построить соответствующую машину и обладать поистине колоссальной энергией, превращая ее потом во временной сдвиг.

Это выдающееся открытие вначале привело к упадку все мировые религии, ведь воочию можно было убедиться, что вечной жизни в традиционном смысле не существует — ты не умираешь никогда, так как жив в параллельных Вселенных, каждый день в которых тебе где-то пять, а где-то пятнадцать. Стала понятна история предсказателей и провидцев, их выдающийся природный дар использовать окружающую энергию для путешествий по параллельным Вселенным.

Но как человек, открывший металл, не виновен в том, что из него сделали гильотину, так и Эйнштейн не виноват в появлении современной машины для казни преступников — «Стирателя». «Стиратель» принудительно вернет вас в прошлое, в так называемую точку перелома, в которой, по мнению суда, сломалась, пошла наперекос ваша жизнь, в точку, где в фундамент был заложен плохой кирпич.

На первый взгляд гуманное решение повергло в ужас преступников, чьи деяния могли заслужить этот приговор. Как бы ни была тяжела твоя жизнь, риск забыть все плохое сопровождался риском не встретить в новой попытке и ничего хорошего, что было так дорого тебе, что удерживало на плаву. Многие предпочитали до конца своих дней гнить в тюрьме, не рискуя переписать свою жизнь заново. Но Кельвину суд не оставил выбора — никакой альтернативной меры, никакого «на выбор подсудимого». «Стирание» — вот был его приговор.

Кельвину не разрешалось узнать, в какой возраст его вернут. Священник, чья вера была непонятна уже и ему самому, посетил Кельвина в ночь перед казнью. «Сын мой, тебе дадут новый шанс. Тебе все простится, и ты начнешь жизнь вновь. Ты снова будешь молод, и вся жизнь, прекрасная и ужасная, будет лежать перед тобой. Ты не трус и не принял яд, как многие из приговоренных. Тебе ли печалиться перед завтрашним днем?»

«Вы ведь не скажете мне, в какой миг вернут меня, отец мой?» «Нет». «Да, милосердие… Это конечно… Меня не убьют и дадут новый шанс. Почему же тогда приговоренные принимают яд, и пришедших к «Стирателю» прикручивают ремнями? От меня ушли Кельвин, Хари и Икар. Я разорен, а мое имя втоптано в грязь. Что держит меня в этом мире? Почему мне с радостью не взойти на «Стиратель», отдав себя воле случая и могуществу Вселенной?! Я отвечу Вам. После казни я могу прожить заново новую и счастливую жизнь. Все на всем временном участке стирания мгновенно забудут обо мне старом и увидят нового, думая, что так было всегда. Может, каждый из нас уже сотни раз проходил через эту машину, или это мой первый приговор. Кто знает? Но перед тем, как палач нажмет кнопку, я хочу, чтобы Вы, святой отец, осознали происходящее.

Человека можно убить, но не память о нем. В этой жизни я и все вокруг будут помнить лай Кельвина, улыбку Хари, и как летал мой сын Икар. А секундой позже это все будет стерто. Будут другие девушки, собаки и дети. Но этих, моих, скорее всего, уже не будет. Какова вероятность шарика в казино выпасть на одно и то же число? Я не знаю, когда все пошло не так, где тот камень, что был плохо положен. Я и сейчас валялся бы в форме с хвостатым Кельвином на лужайке у ног Хари, я отвел бы Икара в летное училище, основал бы свой фонд. Сейчас Вы скажете что-то о милосердном Господе, натолкнувшем Ньютона и Эйнштейна на это открытие и создание «Стирателя», чтобы прощать людей и давать им второй шанс. Знайте же: это не Он! Он не был бы так жесток с нами».

«Я прощаю тебя, сын мой, и буду молиться за тебя перед Господом, пока не нажата кнопка „Стирателя“, пока я помню тебя таким», — промолвил святой отец.

Меня не пришлось заставлять силой. Я сам взошел на эшафот. «Поехали, — сказал я в лицо палачу. — Запомните меня и моих любимых такими, пока Вы не стерли наши жизни из этого времени и из своей памяти»…

Мне 25, и я уже пилот королевских авиалиний. Небесно-голубая форма красиво смотрится на подтянутом теле. Особенно сегодня, в яркий летний день. Какое-то странное чувство у меня сегодня с утра, как будто перистые облака застилают мой взор. Надо прогуляться и прийти в себя, стряхнуть тяжелый осадок. Гроза, набежавшая с утра, ушла, и дышится легко. «Вы снитесь мне каждую лунную ночь», — начал я разговор с незнакомкой в парке, что смешно, по-турецки, сидела на полянке, охраняемая толстым сенбернаром, лениво зевавшим у ее ног. Улыбнувшись в ответ, девушка протянула руку.