Затерянный исток

Светлана Нина, 2021

В начале времен в мифическом городе Умме власть удерживает прогрессивная царская чета, намереваясь передать трон своему сыну через женитьбу на декоративной наследнице династии. Но амбициозный военачальник Арвиум считает, что куда лучше подходит на роль выбираемого правителя. А могущественная жрица Лахама боится за тайные знания своего храма, которые могут исчезнуть в зарождающейся борьбе за власть.

3

После церемонии Амина уже без прежней робости приблизилась к Лахаме, ореол которой становился понятнее с каждым священнодействием. Как остальным девам, Амине не приходилось ютиться в узких комнатках при храме и конкурировать за лучшие куски в похлебке. И силы она тратила на осмысление манерных выбросов назидательницы, не задаваясь вопросом, не повредит ли ей эта оторванность, если придется бороться за положение при храме.

Пышно распласталась ночь, пряная испарениями листьев. Спокойная желтизна втерлась в отделку храмовых стен. Плечи Лахамы поблескивали, будто смазанные оливковым маслом лучшего отбора.

— Откуда этот танец? — с почтением, лишенным заискивания, спросила Амина.

Лахама повела ладонью по лепесткам расшитого халата, спадающего к фигурным пальцам ее длинных ступней. Разморено и непререкаемо она ответила:

— Я всю жизнь принадлежу этому храму. Было время совершенствоваться. Главное же… захватить воображение наблюдающих.

Лахама чарующе улыбнулась почти без спеси, которую Амина — одна из немногих — прощала ей. В полумраке блеснули ее зубы, вычищенные кристаллической содой — жрицам не допускалось общаться с богами грязным ртом.

— Неужели речь здесь более о зрелищности, чем об истине?..

— Удивленный человек быстрее поверит в плетеные другими истории. А нам остается шлифовать мифы подобно тому, как мастера обтачивают камень крутящимся кругом.

— А мифы о реке ты тоже шлифовала?

— Есть ли та река? Была ли в начале времен?.. Быть может, это лишь протоисточник сознания человечества. Незримое объединение, от которого мы видим только блики и принимаем это за собственные воззрения.

Амина в восхищении от этой фривольной мысли даже стала тише дышать.

— Мифы говорят, что река есть.

— Как ее понимаешь ты?

— Как место, где хранится все нам ведомое… Закатанное во все причудливые знаки, которые только мы выдумали. У берега ее можно постичь все науки, не читая табличек. Всю нашу предтечу. И так же записать в это поле свои мысли, чтобы кто-то далекий прочитал образы, а не глухие слова.

Лахама зачарованно улыбнулась, склонив голову набок.

— Много я слышала о реке от разных людей, и каждый добавлял что-то свое… Наше существование — и есть та самая назидательная сказка, из которой затем творятся мифы. Вот и выходит, что сам поток времени — и есть та река. И мы учимся общаться друг с другом вне времени, придумывая письменность и искусство. А что если есть где-то на земле еще общество, подобное нам, где все совсем иначе? И в их реку мы тоже когда-нибудь войдем.

— Кроме нас нет на земле столь же преуспевших обществ, — неуверенно ответила Амина, вспоминая о бирюзе и легчайших нитях из загадочных краев, откуда приплывали храбрые мореходы с восхищением и азартом в глазах. Поговаривали, что нити эти добывают из жирных червей, которых чужеземцы берегут и никому не показывают.

Лахама приподняла уголок рта, который расплылся эластичными волнами ее кожи.

— А за пределами земли?

В детстве Амине казалось, что за пределами этих выжженных земель, изредка обтекаемых раскатами рек, встречаются лишь единичные путники из соседствующих селений. Влекомые сюда на свет башен и онемевшие от восторга, потому что у них не бывало монументальных построек и роскошных садов, высаженных в центре города и регулярно орошаемых искусственной системой. Доселе путники эти и помыслить не могли о чем-то подобном… Но ведь путники эти где-то рождались, кормились и набирались сил для долгих странствий. Путники были родственны им, и при том совсем иными, иначе размазывающими на керамике путь многих поколений. Давно Амина читала, что их предки воспринимали землю как плоский диск. И были поражены, когда увидели других людей, пришедших невесть откуда и говорящих на тарабарщине. Чужие земли в Умме до сих пор назывались так же, как нижний ярус миров их пантеона. Ее земляки с трудом называли пришлых людьми.

— За пределами земли… Бесконечный океан.

— А небесная твердь разделена на семь сфер, — насмешливо отбила Лахама. — Для чего ты пошла в жрицы, если верила в эти россказни? Неужто чтобы только не рожать детей или богов любить, как недосягаемых мужчин?

Амина замолчала, потупив глаза.

— Не думаешь же ты, что по ту сторону мы и впрямь видим то, что рассказываем люду? Они хотят слышать то, что понятно, раздроблено в муку. А богов создает народ. Он принимает то, во что уже готов поверить.

— Все… так просто? Только выдумка?

— Боги дома ведь были трупами предков, которых когда-то хоронили под порогом в глиняном панцире. Предки лепили на них маски и делали из их тел идолы, украшенные лучшей домотканой одеждой. Они перешили в богов деревень, а затем городов. Обрастая фантазией каждого человека, языка которого касались, они достигли форм наших современных божеств. Каждому поколению отчего-то свойственно искреннее убеждение, что у предыдущего вовсе никогда не было огня в глазах… Раньше не было пропасти между богом и человеком, и по сей день наши боги внутри того же непреложного закона, что и мы. Они не всесильны, не находишь? Над ними будто стоит что-то более значимое, как и над нами. Потому что рисовали мы их с себя.

Амина не поверила в эту крамолу. Но вспомнила похороны своего отца. По его предсмертному велению тело вынесли за город и оставили на растерзание хищным птицам, как практиковалось в их роду когда-то очень давно. Отец хотел переродиться в птицах, а затем в траве, чтобы когда-нибудь вновь воплотиться в ткань живого. Когда птицы снимали мясо с его костей, Лахама говорила, что дух его высвобождается и несется к предкам. Череп отца оторвали от скелета и велели забрать Амине, как реликвию. Она спрятала его в самый отдаленный угол своих покоев и с содроганием вспоминала об этой бесценной и тяготящей ноше. А с некоторых пор ненадлежащее захоронение тел в начало расцениваться как поиск защиты у души, которая из-за этого не может уйти в мир теней. И этот древний обычай перестал поощряться.

— Возникнет когда-нибудь край с совершенно иной жизнью, — только и смогла ответить Амина.

— Может быть другой строй — но тогда цивилизация не добьется успеха. Чтобы кто-то воздвиг монументальные храмы, надо, чтобы кто-то прокаженным умер у берега вспененной реки.

— А без храмов не обойтись? Чтобы никто не умирал.

Лахама, на многолюдных собраниях действующая на эффект, не боясь быть странной, сегодня отличалась ненавязчивой жестикуляцией.

— А как мы запечатлеем себя в вечности? Если мы продолжим канализацию в самые отдаленные уголки города, останутся ли в казне деньги на обсерваторию, о которой так давно грезят учителя?

— Но существование нищих тяжело…

Лахама пожала плечами.

— Даже если существование тяжело, оно все равно прекрасно.

— И все же обсерватория важна… так же, как канализация.

Лахама явно не была настроена обсуждать проекты развития города. Она вытянула спину и, заострив плечи в приподнятом положении, поджала губы в играючи-капризном отсвете.

— Быть может, даже процесс мышления о количестве голов скота и удачном замужестве для дочерей несет для мира неоценимую услугу. Подпитывает его энергией, благодаря которой все сущее продолжает существовать и рождаться дальше… Мы чересчур внимательны к геройству и выдающимся деяниям. Но величайшие изобретения человечества сделаны мирными горожанами, понемногу блюдущими свои жирные куски. Рынок и одержимость вечным стоят бок о бок. Сытому о вечном думать куда как легче. Даже письменность и счет возникли не для записей великих эпосов и астрономических наблюдений, а для того, чтобы торговцы по обе стороны моря не обокрали друг друга.

— Порой мне так не хочется что-то делать, разучивать погребальные тексты… — нехотя отозвалась Амина, стыдясь, что вновь заговаривает о земном, не соответствуя мечтательной невесомости взгляда Лахамы. — А тянет побежать на пляски с простыми девицами. Но девицы эти затем вернутся в приземистый дом отца, который возьмет с их жениха несколько мешков зерна. А сами они будут корчиться в родах, пока однажды не умрут от кровопотери или всю оставшуюся жизнь будут ходить забинтованные во избежание выпадения нутра. Ведь не всегда действуют золотые колпачки, да и многим они не по карману. А отказ от супружеской постели — повод для расторжения брачного договора. А моя жизнь в храме — накопление чудес.

Лахама мечтательно сузила глаза. Амина не могла оторвать взора от колдовства ее напоенности.

— Накопление чудес… Как верно ты подметила. Быть может, душа — лишь следующая ступень развития материи, которой мы все окружены. Нам кажется, будто она разделена с телом, будто именно она спустится в загробный мир. А в реальности они — единое целое, но мы этого не понимаем. В любом случае то, что мы считаем потусторонним, быть может, выдуманным, вполне может оказаться более реальным, чем наши собственные конечности. Мы только предполагаем, но доселе ничего не знаем наверняка.

— Мертвые и правда нуждаются в живых?

— Как и мы в них… Вот почему мы пишем нашу летопись для них. Не только для будущих поколений, но и в подношение прошлому. Незримая сеть объединяет всех людей. С ее помощью вселенная осознается через каждого. Она бессознательна в нашем понимании, мы видим ее как какой-то сосуд для нас. Но все может быть куда более интригующе. Что если, создав человека, она увидела сама себя с ракурса землян, чего не могла сделать прежде? Мы в глубочайшем симбиозе со всем сущим, и это не выглядит случайностью. Я глубоко убеждена, что вселенная создает разум, потому что осознание ее другими существами является для нее пищей, радостью, любовью. Она сильнее и ярче от сознания единения с детьми и процветает как истинная мать, глядя на созданную ей гармонию.

— В таком случае что же она делает, наблюдая за тем, как страдают дети?

— Ты слишком много на нее перекладываешь. Души модулируют вселенную. Каждая мышь моделирует свою душу просто тем, что видит и воспринимает. А душа уже создает мир, в котором живет. Вселенная рождает нас, а мы — ее. Не только в своих ограниченных органах чувств, но и в сцепленной с каждым реальности. Поэтому события и смерти — случайность.