Мера за меру

Светлана Игоревна Бестужева-Лада, 2015

Три молодые женщины одновременно попадают в больницу по прихоти своих мужей, которые их таким образом «воспитывают». Объединив усилия и призвав на помощь друзей, женщины платят свои обидчикам той же монетой.

Глава вторая. Костер любви. Нина

Наша новая соседка отключилась через две минуты после укола. Даже головы от подушки не подняла. Мне бы так! Но на меня, к сожалению, снотворное действовало медленнее, так что я успела и покурить, и — в который раз! — кое о чем поразмыслить. Точнее, снова восстановить в памяти реальный ход событий.

До того, как угодить в хоть и комфортабельную, но все-таки психушку, я работала старшим менеджером в довольно большом отеле. Работа нервная, день ненормированный, но мне нравилось решать неразрешимые, казалось бы, проблемы, каждый день встречаться с новыми людьми, руководить многочисленным персоналом. Это было мое.

К сожалению, муж мой так не думал. Имея изрядную долю восточной крови, он совершенно искренне полагал, что место женщины — в доме. На кухне или в спальне — неважно, главное, чтобы сидела дома и рожала детей. А мне как раз не хотелось ни того, ни другого.

«Залетев» один раз по глупой случайности, я сумела в полной тайне от мужа сделать аборт, да еще умудрилась скрыть это от коллег, а главное — от начальства. Но больше рисковать не желала и поэтому приняла радикальные меры. Спираль и таблетки. Пять лет меня это не подводило, но муж все чаще заговаривал о том, что мне нужно обследоваться на предмет возможного бесплодия.

— А если окажется, что я не могу иметь детей? — осведомилась я у него после очередной беседы «тебе бы надо бы…». — Ты со мной разведешься?

Муж посмотрел на меня, как на умственно отсталого ребенка и изрек:

— Естественно.

Мило, не правда ли? Плюс — бешеная ревность в сочетании с неприкосновенностью его собственной личной жизни. И как меня угораздило выйти замуж за такого человека?! Впрочем, Армен взял меня штурмом, после долгой и упорной осады, постепенно отрезая все пути к спасению. Через полгода такой политики я выкинула белый флаг и сдалась на милость победителя.

Если бы просто сдалась, то есть — отдалась, еще куда ни шло. Но я, дура непроходимая, согласилась на официальный брак. Свадебное платье немыслимой красоты и стоимости, фата, белый лимузин и сотня перепившихся в модном ресторане гостей, большую часть из которых я просто не знала. Горько!

Ох, как же мне действительно стало горько, когда улеглась буря страстей и наступили семейные будни. Кроме внешности, я не соответствовала ни одному из требований, предъявляемых Арменом законной супруге. Не любила готовить, предпочитала заказывать ужин на дом, а обедать — либо на работе, либо в кафе. Совершенно не была готова к материнству… ну, это понятно. Тихо ненавидела все без исключения «святые женские обязанности»: стирку, глаженье, уборку и тому подобное, хотя и старалась выполнять их более или менее добросовестно. Понятно, что подобные жизненные установки не способствовали идеальным семейным отношениям.

В конце концов Армен настоял на том, чтобы я проконсультировалась со специалистами. Слава Богу, он был выше того, чтобы сопровождать меня на все эти консультации и обследования. В результате я с тщательно скрываемым торжеством предъявила ему вердикт медиков: совершенно здорова и вполне способна зачать, выносить и родить полноценного ребенка, и не одного.

Увы, это лишь усугубило ситуацию. Ведь теперь негласно подразумевалось, что наш брак остается бездетным по вине самого Армена. Ни поверить в это, ни, тем более, смириться он не мог. И с этого момента во все более категоричной форме требовал, чтобы я оставила работу и посвятила все время решению проблемы зачатия. Но тут уж уперлась насмерть я. И даже заговорила о разводе.

Это было с моей стороны очередной невероятной глупостью. Во-первых, с точки зрения Армена, инициатива развода могла принадлежать исключительно мужчине. Во-вторых, если я так цепляюсь за свою работу в отеле, значит… правильно, у меня там имеется любовник. А может быть и не один. Жизнь медленно, но верно начала превращаться в небольшой домашний ад. Или в филиал сумасшедшего дома.

Красавицей я себя назвать не могу, но с фигурой у меня все в порядке, кожа такая, что завидуют все коллеги женского пола, а волосы Господь вообще дал такие, что обделил ими минимум трех женщин. Не рыжие, а того оттенка, который называют «тициановским», очень густые и пышные, принимающие любую форму и укладывающиеся в любую прическу. В распущенном же виде они окутывали меня практически до бедер. Немудрено, что я ими страшно гордилась, холила и лелеяла.

В результате одним далеко не прекрасным вечером, когда я вернулась домой чуть живая от усталости, я пропустила критическую точку в ревнивых выпадах супруга, к тому же огрызнулась и заявила, что завтра же подаю на развод.

— Хочешь гулять на свободе? — подозрительно спокойно осведомился Армен.

— Хочу нормально жить.

— С кем?

— Этот вопрос не обсуждается.

— Правильно. Обсуждать мы его не будем. Но если ты действительно хочешь от меня уйти, то…

— То что? Убьешь?

Армен покачал головой.

— Нет. Но научу уму-разуму на всю оставшуюся жизнь.

Он вышел из кухни, громко хлопнув дверью, и я решила, что на сегодня представление закончилось. Размечталась!

Армен вернулся почти сразу — с канистрой бензина. Я так и не смогла убедить его не хранить в доме легковоспламеняющиеся жидкости: запас горючего для автомобиля на лоджии не переводился. Неужели муженек собрался куда-то ехать на ночь глядя?

Я ошиблась: он никуда не собирался. Он зачем-то достал из кармана зажигалку и протянул ее мне.

— И что? — несколько даже опешила я.

— Урок начинается, — невозмутимо отозвался Армен. — Потерпи чуть-чуть, дорогая.

Не успела я глазом моргнуть, как супруг зажег все четыре конфорки нашей газовой плиты, потом вдруг крепко сжал мне запястья и толкнул к ней. Не просто толкнул — нагнул так, что мои распущенные волосы накрыли собой всю поверхность плиты с четырьмя озерцами синего пламени. Я услышала легкое потрескивание, запахло паленым волосом, но вырваться из железных объятий мужа не было возможности.

Огонь опалил кожу на голове, я закричала от боли и, кажется, на какое-то время потеряла сознание. Очнулась уже лежа на полу, почему-то вся мокрая, а от тошнотворного запаха бензина резало глаза и першило в горле.

— Последний штрих, дорогая, — услышала я откуда-то издалека голос Армена.

И в рот мне полилась жгучая жидкость крепостью градусов в сто. У меня мелькнула дикая мысль, что это — тоже бензин, потом краем сознания прошла другая, более здравая, что это — спирт. А потом — полный провал, мрак и безмолвие.

Очнулась я уже в больничной палате, а возле моей койки сидел симпатичный молодой мужчина в белом халате. Такой типичный врач из американских мелодрам, если вам понятно, о чем я.

— Как вы себя чувствуете? — задал он традиционный вопрос медиков всех времен и народов.

— Скверно, — призналась я. — Голова просто раскалывается.

Это было лишь частью правды, поскольку у меня был еще и омерзительный привкус во рту и даже подташнивало. Не знаю, какие ощущения возникают при тяжелом похмелье, но по описаниям я страдала именно от него. Хуже всего, впрочем, действительно было голове. Я поднесла к ней руку и обнаружила то ли бинт, то ли марлевую, туго завязанную косынку.

— Что со мной? — испугалась я так, как не пугалась никогда в жизни. — Я попала в аварию?

— Нет. Насколько мне известно, пытались покончить с собой в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— А зачем повязка на голове? — только и смогла спросить я.

— Легкие ожоги кожи. Ничего страшного.

Ничего страшного? Я вспомнила запах паленых волос, обжигающую боль, кое-что из дальнейшей фантасмагории и всхлипнула:

— У меня сгорели волосы?

— Да, и вы очень легко отделались. Просто чудо, что ваш муж успел помешать вам сгореть заживо.

Помешать? Да он же сам все это и устроил! В том числе, кстати, и «состояние алкогольного опьянения».

— Я не пыталась покончить с собой, — собрав всю силу воли, ответила я. — И не пила. Я вообще равнодушна к спиртному.

— Да? Когда вас доставили вчера поздно вечером, вы были смертельно пьяны. Если это называется равнодушием к спиртному…

— Меня насильно напоили. И сожгли мне волосы.

— Какие-нибудь садисты-маньяки? — участливо осведомился врач.

— Нет. Мой муж. Я сказала, что хочу развестись с ним, а он…

И тут у меня началась самая настоящая истерика. Я только теперь поняла, какую жестокую шутку сыграл со мной муженек. Как же плохо я, оказывается, знала человека, с которым жила!

Мне сделали укол, дали выпить какую-то не слишком вкусную жидкость, сопроводив ее парой таблеток, а когда я затихла немного, поставили капельницу. Так с иглой в вене я и уплыла в бесконечный, вязкий сон без сновидений, но с какими-то символами и знаками то и дело всплывающими перед моим внутренним взором. Ничего более жуткого, чем этот сон, я до сих пор не видела. И продолжалось это состояние, как я потом узнала, не несколько часов, а больше суток.

Когда я снова начала ориентироваться во времени и пространстве, капельницы уже не было. На тумбочке возле кровати стояла миска с какой-то кашей и кружка с жидкостью бурого цвета. Соображала я уже много лучше, поэтому кашу съела, не обращая внимания на ее вкус, и содержимое кружки тоже опробовала, но так и не смогла определить, чай это, какао или кофе с молоком. Впрочем, какая разница?

Оглядевшись, я обнаружила, что нахожусь в трехместной палате с решеткой на окне. Одна койка была пустой, на второй неподвижно, с закрытыми глазами лежала под капельницей молодая женщина или девушка. По подушке рассыпались роскошные локоны цвета вороного крыла…

Зеркало в туалетной комнате, которая находилась при входе в палату, явило мне малоприятное зрелище. Судя по всему, меня обрили наголо, а на марлевой повязке кое-где проступали желтоватые пятна. Надо полагать — места ожогов. Лицо выглядело так, словно я месяц пребывала в глухом запое. В общем, картина маслом кисти неизвестного художника.

Хотя, почему неизвестного? Муженек решил поучить меня уму-разуму, а коль скоро слова и поступки у него обычно не расходятся, урок получился на славу. Забыть я его уж точно не смогу, простить — тем более. Вот сумею ли я отомстить, это был вопрос посложнее. Рано или поздно меня отсюда выпустят, лишь бы не слишком поздно. А там, как пелось в популярном когда-то телефильме, «Посмотрим, кто у чьих ботфорт в конце концов согнет свои колени…»

Я вернулась в палату, но ложиться уже не стала. Села на стул возле окна и принялась размышлять, как отсюда выбраться. Здравый смысл, потихоньку возвращавшийся ко мне, подсказывал: осмотрись, не спеши. Ведь совершенно неизвестно, каким образом Армен обставил эту мою госпитализацию.

В этот момент в палате появилась женщина в зеленых брюках и блузе. Судя по всему, санитарка или медсестра. Первое предположение оказалось верным: женщина забрала поднос с пустой посудой, одобрительно хмыкнув при этом.

— Доброе утро, — вежливо сказала я.

— Оклемалась? Смотрю, поела. Молодец. Значит, долго здесь не задержишься.

— Это что, такая примета?

— Нет. Если пациент все съедает, значит, процесс пошел, куда надо. А соседка твоя спит, что ли?

Я пожала плечами.

— Наверное. Вчера ее, кажется, не было.

— Значит, поздно вечером привезли. Вены, дурочка, вскрыть себе пыталась. Все-то вы, девки, дурью маетесь, не живется вам в свое удовольствие…

— Мне бы покурить, — робко вякнула я.

— А кури в туалете, только дверь плотнее прикрывай. Вещички твои в тумбочке.

Она развернулась и ушла. А я полезла в тумбочку, где обнаружила собственную сумочку с документами и косметикой, а также пакет, где лежали туалетные принадлежности, несколько пачек сигарет, зажигалка, старый шелковый халат и домашние шлепанцы. Я подумала, что Армен ничего не забыл, во всяком случае, из предметов первой для меня необходимости. Образцово-показательный любящий муж!

Покурила я, правда, не без удовольствия, хотя и в не слишком комфортных условиях. А потом надела поверх больничной рубахи свой халат и снова заняла стратегическую позицию у окна. Моя соседка так и не шевельнулась, и если бы не пульсировавшая у нее на шее маленькая голубая жилка, я бы решила, что она, в лучшем случае, в коме.

Где-то через час (хотя не знаю точно, часов у меня не было) дверь снова отворилась и появился знакомый мне врач.

— О, уже на ногах! — весело заметил он. — Уникальный, должен сказать, случай в моей практике.

— И что же в нем такого уникального? — поинтересовалась я.

— Ну, суицидники у нас обычно дня три пластом лежат, а если в комплекте с алкоголем — и того дольше.

— Ну, а шизофреники вяжут веники, — вспомнила я старую песенку о сумасшедшем доме. — Я лично, уважаемый…

— Петр Андреевич, — любезно подсказал он.

— Я лично, Петр Андреевич ничего уникального не вижу. Потому что на жизнь свою не покушалась и спиртного не пила. Добровольно. Весьма вероятно, меня им накачали принудительно, для убедительности общей картины.

— Какой картины?

— Той, которую, надо полагать, зафиксировала «Скорая помощь». Вусмерть пьяная баба с обожженной головой в луже бензина и с зажигалкой в руке.

— Но ведь все так и было!

— Не совсем. Позволите изложить мою версию?

Петр Андреевич позволил. Он выслушал все молча, лишь изредка приподнимая брови, то ли в недоумении, то ли у него просто была такая мимическая особенность. Когда я закончила, он подвел итог:

— Значит, это не попытка суицида, а проявление одним из супругов насилия по отношению к другому супругу. Будем вызывать дознавателя?

— Однозначно, — кивнула я. — Муж и жена, конечно, одна сатана, двое дерутся — третий не мешай и так далее. Но я твердо намерена с этим браком покончить, так что будем привлекать нашу доблестную милицию.

— Так и сделаем, — кивнул Петр Андреевич. — Пусть поспрашивают вас и вашего… гм… супруга. Если принять на веру вашу версию, то за ним следует забронировать место за решеткой, причем в другом заведении.

— А это реально? — усомнилась я.

— Определенная доля вероятности имеется. Кстати, он известил о случившемся вашу матушку, та уже с утра пораньше сюда примчалась. Но разрешить вам свидание я пока, увы, не могу. Есть определенные правила…

— Понимаю, — кивнула я. — Что ж, может, это даже и к лучшему. Вряд ли маму порадует мой теперешний вид.

Петр Андреевич кивнул и отошел к соседней койке. Красавица на ней по-прежнему была недвижима и безмолвна.

— Виктория! Виктория, вы меня слышите? Откройте хотя бы глаза.

Никакой реакции. С таким же успехом он мог бы беседовать с восковой куклой. Только у кукол не бывает перебинтованных запястий.

— Тоже суицидница? — осведомилась я у Петра Андреевича.

— Других здесь не держат, — отозвался он, — в смысле, в таких палатах. Мы недавно открылись, у нас тут все по науке. Увидим, что пациент становится адекватным — переводим в открытую палату, разрешаем телефонные переговоры, прогулки, свидания… Это пока еще образцово-показательное заведение, символ того, что наша психиатрия становится все более современной и гуманной. Добро, Нина, еще увидимся. Я распоряжусь, чтобы вам принесли мамину передачу. И от таблеток не советую отказываться, нервы лечить нужно в любом случае.

Я не стала с ним спорить. Нервы, конечно, после такого происшествия лечить просто необходимо, да и торчать тут до второго пришествия я не собиралась.

В пластиковом пакете, который мне вскоре принесли, обнаружились фрукты, пакет сока, минеральная вода и конфеты, а также какой-то старый детектив и… шелковая косынка. Невооруженным глазом было видно, что хотя мама собирала все это в страшной спешке и растрепанных чувствах, все необходимое она положила. Об этом же красноречиво свидетельствовала и приложенная к передаче записка.

«Доченька! Как же ты так?! Хорошо, что Арменчик успел вовремя. Лечись, береги себя, я буду ходить через день. Арменчика, как назло, в командировку отправили. Целую тебя. Напиши, что нужно. Мама».

Да, обожаемый зять и тещиньке мозги запудрил, и от обязанности навещать свихнувшуюся супругу отделался. Молодец! Моя мама в нем души не чает: видятся они не часто, а когда приходится, он ее убалтывает комплиментами, да рассказами, как он ее доченьку обожает. Меня, то есть. Еще раз скажу: молодец!

В этот момент мне показалось, что в палате что-то изменилось. Я оглянулась и обнаружила, что соседка пришла в себя и смотрит широко открытыми глазами прямо перед собой. Даже не глазами — глазищами невероятно красивого и редкого фиалкового цвета.

— Привет, — сказала я как можно более жизнерадостно. — Меня зовут Нина. А ты — Вика?

Длинные, пушистые ресницы дрогнули, на миг опустились и тут же снова распахнулись. Интересно, она немая или это последствие шока?

— Пить хочешь? — задала я следующий вопрос.

Та же реакция. Я подошла к ней, взяла стоявшую на тумбочке кружку и помогла Вике приподняться. Она пила так же жадно, как и я какое-то время тому назад. Когда кружка опустела, а голова Вики снова упала на подушку, я услышала даже не шепот — шелест:

— Спасибо…

Слава тебе, господи, не немая! Но я не успела обрадоваться, как Вика подняла свободную от капельницы руку и приложила к своим губам тонкий пальчик с безупречным маникюром…

Моя работа с огромным количеством самых разных людей научила меня многому. В том числе, пониманию недомолвок и жестов. Вика явно не хотела говорить с врачом, но сочла необходимым поблагодарить меня за заботу. И совершенно четко дала мне понять, что все должно остаться между нами. Любопытно…

Как раз в этот момент вошла медсестра, хорошенькая брюнетка с очень живыми глазами. В руках у нее был подносик с двумя мензурками и какими-то таблетками. Она ловко отсоединила Вику от капельницы, потом таким же заученным движением приподняла ей голову, забросила в рот таблетку и влила туда же содержимое мензурки. После чего повернулась ко мне явно с теми же намерениями. Ну уж это спасибо!

— Я сама, — сказала я.

Сестра недоверчиво на меня посмотрела и предложила… открыть рот. А, черт с ней, в конце концов! Так что таблетку мне скормили, как сахар лошади, воду, правда, я выпила самостоятельно. Хоть и маленькая, но все-таки победа над режимом.

Время тянулось бесконечно. Читать мне пока не хотелось, лежать — тоже но пришлось: под капельницу, из которой в мой организм медленно просачивалось неизвестно что: назвать компоненты процедурная сестра отказалась наотрез:

— Что врач прописал, то и вливаем.

Ну, раз врач сказал «в морг», значит — в морг, вопрос обсуждению не подлежал. Под этой самой капельницей я, кажется, задремала, поскольку обед принесли как-то подозрительно быстро.

Описывать эту трапезу не буду: те, кто лежал в больнице, и сами никогда подобное не забудут, а если не довелось — все равно не поймут, поскольку это неописуемо.

Вика есть ничего не стала, несмотря на уговоры санитарки, но лекарство, как и в прошлый раз, приняла покорно. Я заметила, что на ее тумбочке появился роскошный во всех смыслах слова букет: некоторые цветы из него я вообще видела впервые в жизни.

— Сумасшедшей красоты цветы, — сказала я, когда мы остались в палате одни. — От одного взгляда на них настроение поднимается.

Ответом мне была легкая гримаска то ли неудовольствия, то ли раздражения.

— Ты бы поела, — предложила я. — Если только лекарства принимать, неизвестно, как мозги отреагируют.

— Сок в тумбочке, — неожиданно четко, хотя и шепотом, отозвалась Вика.

В тумбочке был не только сок, но и всевозможные фрукты, коробка роскошных шоколадных конфет, еще какие-то коробочки. Одна из них показалась мне знакомой — «Рафаэлло». Я решительно вскрыла эту коробочку, сунула одну конфету Вике в рот, потом занялась процедурой наливания сока. Сама же Виктория без моей помощи приняла полусидячее положение и сок выпила с видимым удовольствием.

— Курить хочешь? — спросила я. — Тут у тебя блок шикарных сигарет.

Вика покачала головой.

— Не сейчас. Потом, может быть.

И снова легла, повернувшись лицом к стене. Очень кстати (для нее) как оказалось: щелкнул замок и в палату в сопровождении медсестры вошел мужчина средних лет и средней наружности, белый халат которого был наброшен на милицейскую форму.

— Данилова, к вам пришли!

Ага, значит, Петр Андреевич не просто поболтал с очередной пациенткой, а принял какие-то меры. В смысле, привлек к моему делу внимание правоохранительных органов.

— Майор Степанов, — представился новоприбывший. — Пришел побеседовать с вами о недавних… событиях.

— Спасибо большое, — искренне поблагодарила я.

— Не за что, работа такая. Так в чем проблема, Нина Максимовна?

— Проблема в том, что я не покушалась на свою жизнь, так что психически вполне здорова.

— А волосы зачем спалили?

— Зачем их спалили мне? — уточнила я. — А затем, чтобы раз и навсегда отбить охоту затевать разговор о разводе. Это чисто мужская привилегия, как оказалось.

— То есть волосы вам сжег муж? Я правильно понимаю?

— Абсолютно. Зажег все четыре конфорки и нагнул меня над плитой спиной к огню.

— В заключение «Скорой» написано, что вы были в состоянии…

— Сильного алкогольного опьянения, — устало завершила я уже знакомую фразу. — Только в заключении не сказано, что спиртное мне в рот влили тогда, когда я уже была в шоковом состоянии от страха и боли.

— Вы хотите сказать, что вас напоили силком?

— Не напоили, а напоил. Вполне конкретный человек, мой собственный супруг. Сначала он расправился с моей шевелюрой, а потом соответствующим образом выстроил мизансцену.

— А вы не преувеличиваете?

— Господин майор, вам наверняка доводилось видеть попытки самосожжения. Ну, если не лично наблюдать, то хотя бы в кино. Человек обливает себя бензином с ног до головы, а потом подносит спичку или зажигалку…

— К одежде, — машинально закончил майор.

— Именно. Очень неудобно поджигать волосы, особенно длинные. Они ведь всю спину закрывают, у меня, например, закрывали даже, извините, «казенную часть». И как я, по-вашему, ухитрилась их спалить, не причинив вреда остальному?

— Все, что вы рассказываете, действительно странно. Хотите написать заявление о применении к вам силовых методов?

— Знаете, не просто хочу — мечтаю.

— Посадить думаете?

— Обязательно. Только не в тюрьму.

Майор воззрился на меня в полном изумлении:

— А… куда же?

— Да хоть сюда вот, — безмятежно ответила я. — Или в другую какую-нибудь психушку, покруче. Чтобы палаты — на двенадцать человек, пациентов к койкам привязывают и в туалет — только под конвоем.

— Мысль интересная, — хмыкнула майор. — Но если давать делу ход, вашего супруга все равно для начала могут только в КПЗ упрятать.

— Это уже детали. Я хочу выйти отсюда и развестись. Не хочу жить с человеком, который способен на такое. Не хочу и не буду.

— Пишите заявление, Нина Максимовна.

— Давайте бумагу, ручку и диктуйте.

На написание заявления ушло минут пятнадцать, после чего майор счел своим долгом меня предупредить:

— Вы особенно не обольщайтесь. Свидетелей не было, как все произошло на самом деле, знаете только вы двое. И у каждого своя версия.

Я только плечами пожала.

Майор ушел. Больше всего меня злило отсутствие часов: обед уже был, а сколько времени осталось до ужина — неизвестно, заняться абсолютно нечем. Разве что покурить…

Когда я вернулась из туалета, то обнаружила, что моя соседка снова открыла глаза и лежит, разглядывая потолок.

— Пить хочешь? — спросила я. — Или покурить?

— Умереть я хочу, — неожиданно внятно, хотя и тихо произнесла Вика. — Вот и все.

— Ты это брось! — испугалась я. — Вон, один раз уже попробовала не жить, сама видишь, что получилось. И врачу ничего не говори.

— А с врачом я вообще разговаривать не собираюсь. Помоги мне встать, пожалуйста.

Я помогла ей добраться до санузла, где она пробыла достаточно долго. А когда снова вернулась в палату, то налила себе сока, достала из тумбочки плитку какого-то шоколада и угостила меня. Мне эта ее щедрость вдруг стала подозрительной.

— Не бойся, я тебя не подкупаю, — будто бы прочитав мои мысли, улыбнулась Вика. — С тобой я общаться буду, с врачами — нет. Пока, во всяком случае.

— И сколько ты собираешься молчать?

— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы все обдумать и понять.

Что ж, логично. Просто так человек себе вены резать не будет, для этого нужны достаточно уважительные причины. Пусть помолчит, подумает.

— Я слышала твой разговор с милиционером, — сказала Вика. — Одна ты с этим делом не справишься. Если только твой муж чистосердечно во всем не признается, точнее, не явится с повинной.

— Это вряд ли, — вздохнула я. — Мама записку прислала, муженек мой в срочную командировку отбыл.

— Это возможно?

— Теоретически — да. Но обычно он мне о командировках заранее говорит, только возвращается всегда внезапно.

— Значит, липа, — равнодушно констатировала Вика. — Может, и уехал, только не в командировку. Ему сейчас встречаться с милицией вроде бы ни к чему.

— Значит, взял отгулы и куда-то смылся, — согласилась я. — Чутье на неприятности у него всегда было отменное.

— А пока он не объявится, дело никто не начнет. Верно?

— Более чем, — согласилась я.

— Вот видишь…

В этот момент начала открываться дверь в палату и Вика молниеносно приняла уже знакомое мне положение: лицом к стене. На сей раз нам принесли по стакану какой-то мутноватой жидкости типа компота и по паре печений. Когда санитарка ушла, Вика повернулась ко мне и сказала:

— Надо барахтаться. Сбивать молоко в масло, иначе потонем. Думаешь, я сама себе вены резать решила? Нет, Нина, не одну тебя подставили, мы обе — в одной команде.