Молчание доктора Жава

Саша Ханин, 2021

Да, есть некое число сюжетов, которые доступны нам, человекам, живущим в этом странном мире. Весь жизненный опыт, все наши страсти, невероятные приключения, самые жуткие кошмары и сны о чем-то большем мы способны описать только так и никак не иначе. Мы словно заперты в клетке из этих проклятых сюжетов, число которых, напомню, ограниченно. Мне представляется тюремный дворик, окруженный крепостными стенами, средневековый замок, отведенный под тюрьму. И в этом дворике, словно зеки на прогулке, сложив за спиной руки, неторопливым шагом бродим все мы, и те, кто пишет и те, кто читает… Я скрежетал зубами в бессильной ярости, я не мог уснуть. Отчаяние понуждало меня подняться и бежать на станцию, ближе к холодному синему блеску рельс, к моей личной гильотине… Многочисленные литературные аллюзии, книжные персонажи и реальные исторические фигуры, динамичный сюжет и парадоксальная развязка – все это вы найдете в новом интеллектуальном детективе Саша Ханина. Содержит нецензурную брань.

Молчание доктора Жава

Я написал «Молчание» в последние годы «нулевых» в Буэнос-Айресе, где воображению не нужно было много добавлять к исторической реальности, чтобы получить то, о чем читатель узнает из книги. В те времена опубликовать роман было невозможно, и его прочли только несколько моих друзей. Сегодня я публикую этот полузабытый текст, потому что мне нравится его буэно-айресская грусть, сюжет без поучений, и еще потому, что кошмар, которым он был рожден, по сей день жив и бродит по улицам города.

А. Е. Ханин, март 2018 года, Москва

Пролог

"Мглой зальет мне душу,

Померкнет лазурное небо,

И я сна я лишусь на веки,

Когда ты уйдешь от меня"(1) —

напевает себе под нос старый шкипер с лицом, будто вырезанным из мореного дуба. На шкипере ветхая тельняшка и хорошо просоленный брезентовый бушлат. Он стоит у штурвала с короткой трубкой в зубах и уверенной рукой направляет баркас по черному зеркалу Ла-Платы в сторону Буэнос-Айреса. Кругом стоит глухая аргентинская ночь. На носу суденышка словно утес, сложенный из кусков антрацита, высится Публикатор. Запахнувшись в плащ-крылатку, надвинув на глаза цилиндр и, опершись о трость, он смотрит на город. Буэнос-Айрес переливается многоцветными огнями, от огней по водной глади эстуария к баркасу бегут дорожки, а в небо то и дело взлетают трескучие букеты фейерверка. Слышны обрывки уличного хорового пения, смех и крики, а так же бренчание домбр, гитар и мандолин.

Публикатор оборачивается к шкиперу. В его руке (на руке черная лаковая перчатка) появляется маленький микрофон на проводе. Публикатор прижимает микрофон к шелковому платку, повязанному на горло.

— А это что еще за веселье? Почему все эти люди не спят? — вопрошает он неживым, похожим на электрический гул, голосом, звучащим из скрытого под плащом-крылаткой динамика.

Шкипер вертит в руках короткую трубку. Табак в чашке давно прогорел.

— А у нас, ваша милость, карнавал сегодня, — объясняет шкипер. — Девушки танцуют фламенку. Портеньо с набриолинеными волосами бренчат на гитарах. На улицах и площадях жарят бананы на жаровнях. Все веселятся до утра.

— Разврат. Липкая мерзость греха, — ворчит Публикатор и плотнее запахивается в свой опереточного вида плащ.

Тем временем город все ближе. Зарево факельных шествий и фейерверков качается за бортом. Заметив свет, подручные Публикатора принимаются возиться и скрестись на корме. Они выбираются из корзин и канатных ящиков, выползают из трюма. Старый шкипер слышит, как скрипит палуба у него за спиной, но не оглядывается, он не любопытен. Уверенной рукой он ведет баркас мимо огней к брошенному портовому пакгаузу на темном берегу. Баркас плывет в кромешной тьме, покуда нос суденышка не упирается в гнилые покрышки, висящие на причале. Публикатор едва не летит в воду, но его выручает трость.

— Все, ваша милость, приехали, — объявляет шкипер.

Восстановив равновесие, Публикатор оборачивается и долго смотрит на шкипера. Цилиндр сдвинут на лоб, и лицо Публикатора скрыто тенью и там, в этой тени угадывается что-то поистине монструозное, какие-то шишки и бугры громоздятся друг на дружку, словно это и не лицо вовсе, а корнеплод растения-мутанта. Шкипер рад, что не видит этого лица. Он достает из бушлата кисет и принимается набивать трубку табачком.

— Жди меня на причале каждую полночь, — говорит, выдержав изрядную паузу, Публикатор, — Я не останусь надолго в этом вертепе. Вот только улажу одно дельце.

Он высвобождает руку из-под плаща и бросает шкиперу мешочек с пиастрами. Шкипер ловко ловит мешочек, слышен приглушенный звон монет.

— Премного благодарен, ваша милость.

Публикатор сходит на берег и сразу пропадает в нагромождении теней. Вокруг него встают темные корпуса пакгауза, вырастают составленные из грузовых контейнеров улицы-ущелья. Оставив огни и шум карнавала снаружи, Публикатор проходит в заднюю дверь и вот он уже здесь, на темной стороне города. Следом на причал перебирается его свита: рахитичные дети-убийцы в розовых пижамах, оживлённые некротической магией скелеты на ходулях, ряженные в истлевшие балахоны, злобные карлики с гладкими черепами и горящими, словно угли глазами, безногие отставные пираты на скейтах, вооруженные абордажными сабельками, мутанты со свиномордиями вместо лиц в немецких касках времен Кайзера, беглые каторжники, карточные шулера, висельники и прочие злодеи и проходимцы всех мастей без счета. И вот, когда кошмарная свита Публикатора наконец-то пропадает во мраке, усталый шкипер, сплюнув за борт густую слюну, бормочет себе под нос,

— Да, свежеет к утру. Этак я шею себе застужу, покуда стану чапать восвояси.

Зябко ежась, он отталкивает баркас веслом от причала.

Часть первая. Ретроспектива.

Чистый лист бумаги. Белое поле. Попробуй-ка его перейти, говорю я себе. Сижу за столом и гляжу на чистый лист бумаги перед собой. Попробуй-ка перейти… Вскоре у меня начинает кружиться голова и режет глаза от этой снежной белизны. Я моргаю и отвожу взгляд. На столе стоит калабас с остывшим мате. В горле пересохло. Я хочу выпить мате, но рука онемела. Один за другим я разгибаю непослушные пальцы, ручка падает на стол. Беру калабас и пью мате скудными глотками. Оглядываюсь по сторонам, как пилигрим, вернувшийся из долго странствия. Прямо перед собой я вижу источенный древесным жучком стол, на столе — черный дисковый телефон и покалеченную настольную лампу. Протершийся и выцветший ковер на полу. Вдоль стены стоит пара стеллажей, заполненных чистейшим аргентинским воздухом. У другой стены — благопристойного вида топчан, над топчаном репродукция «Великого маструбатора» Дали. В углу кабинета — вешалка, на вешалке плащ и шляпа. Дверь с матовым рябым стеклом. Стекло озарено светом тусклой лапочки, горящей в коридоре, и в этом желтоватом сиянии можно разобрать абракадабру зеркальной вязи. Мне нет нужды ломать голову над тем, что же написано на матовом стекле. Я сам заказывал эту надпись. Вот, что написано на двери в кабинет:

ДОГХАУЗ РЕЙЛИ

ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Тихо в кабинете. За тонкой стеной — машинописное бюро, но стрекота машинок не слышно. Близится полночь, и все машинистки уже спят, овеваемые ночной прохладой, в своих маленьких, похожих на пеналы комнатах, на узких девичьих кроватях, и только я, частый детектив Догхауз Рейли сижу здесь один-одинешенек.

На столешнице лежит нетронутый белый лист. Снежное поле, которое мне не перейти. Скомкав, я бросаю бумагу в мусорную корзину под стол. Промахиваюсь. Выдвигаю ящик стола, там, в сумраке лежит мой курносый дружок 38-го калибра. Осторожно взяв в руку кольт, я прижимаю короткий ствол к виску. Кружок прохладного металла упирается в кожу. Это как раз то, что мне сейчас нужно — отрезвляющая прохлада металла у виска. Взвожу курок. Нет, право же, к чему так мучиться? Прозябать в этой бессмысленной пустоте! Изо дня в день лелеять лживую надежду, словно приговоренный к смерти больной, что может быть, всё ещё обойдется. А ну его к чертям! Как говорил один древний грек, помни, дверь всегда открыта. Я ещё раз оглядываю комнату, не забыл ли чего? Но теперь я вижу эту осточертевшую обстановку моего личного ада в другом ракурсе, я словно смотрю из окна вагона на перрон и мой поезд вот-вот тронется. Да и верно, чего тянуть, пора в дорогу!

Облизав губы и зажмурившись, я нажимаю на спусковой крючок…

И тут в дверь со всей силы стучат. С перепуга я подпрыгиваю в кресле, кольт в руке дергается и стреляет, пуля уходит в куда-то в потолок. Грохот разом обрывается, а я сижу, оцепенев, мокрый как мышь и хлопаю глазами. В одном ухе немилосердно звенит.

— Да, да! — я кричу в пустоту скудно освещенной конторы, — у нас не заперто!

Скрипнув, дверь отворяется. На пороге стоит миловидная дама в летах, задрапированная в какую-то занавеску. На плечи дамы небрежно наброшена шкура леопарда, на голове что-то вроде чалмы, а из чалмы торчит черное перо. В руке — длинный костяной мундштук.

— Мистер Рейли?

Заметив, что все еще держу кольт в руке, я аккуратно ставлю его на предохранитель и прячу в ящик стола.

— Догхауз Рейли к вашим услугам. Проходите, присаживайтесь.

Жест.

Однако моя припозднившаяся гостья по-прежнему стоит в дверях.

— Я вам не помешала? Мне показалось, вы были несколько заняты… Мне, наверное, стоит прийти к вам позже, в другой раз, завтра…

— Да нет, что вы, все в порядке. Не обращайте внимания. Это я так… Я потом как-нибудь управлюсь…

Я жду, что она повернется и уйдет, но, нет, дама не уходит, а напротив, прикрывает за собой дверь и уверенно, поступью королевы шествует по кабинету, попирая каблучками мой несчастный ковер, опускается в скрипучее кресло для посетителей, протягивает мне через стол визитку и вкручивает папироску в тонкий мундштук. Я тянусь за визиткой через стол, галантно щелкаю зажигалкой. На визитке читаю:

ВИКТОРИЯ ОКАМПО (1890-1979)

Аргентинская писательница, общественный деятель, издатель,

влиятельный интеллектуал.

Наверное, это должно произвести на меня впечатление, но что-то не производит. Достаю из стола блокнот, открываю на чистой страничке и смотрю на гостью. А та сидит с застывшим, похожим на маску лицом и смотрит куда-то мимо меня, в пустоту и пускает табачный дым из ноздрей.

— Итак, госпожа Окампо, чем могу вам служить?

— Рейли, дружище, ну, что ты сопли жуешь? Зачем она к тебе явилась, не запылилась, эта дамочка? — спрашивает меня в своей обыкновенной манере сержант Том Полхаус.

Он маячит за меня за спиной, у окна, высокий, брюхатый с маленькими хитрыми глазами и плохо выбритыми щеками. Я хорошо знаю этого копа и не очень-то его жалую.

— Ну, парни, это же мой клиент, — я виновато улыбаюсь, я развожу руками. — Конфиденциальная информация и все такое…

— Ты только посмотри, че, у нас тут, похоже, умник нашелся, — говорит Том своему лейтенанту.

Лейтенант Данди сидит в гостевом кресле, там, где сидела прошлой ночью госпожа Окампо. За окнами шелестит мелкий надоедливый дождь, жалюзи подняты, но в кабинете сумрачно и квадратное лицо лейтенанта с ежиком седых волос и с короткими седыми же усиками надежно спрятано в тени. Он курит дешевую сигару и то и дело извергает из своих легких клубы серого табачного дыма. Сквозь дым злобно сверкают его зеленые волчьи глаза.

— Может быть, ты думаешь, Рейли, я не смогу отобрать твою липовую лицензию? Да, как два пальца об асфальт! Дай только сигару докурю!

Вот такие у меня сегодня гости. Молчу, кручу в руках визитку госпожи Окампо. А что тут скажешь?

— Тут, понимаешь, че, какое дело, тут у нас убийство, че… — бубнит у меня за спиной монотонный голос. Ненавижу эту манеру Тома стоять за спиной и бубнить. — А ты вроде как скрываешь от следствия информацию. Выходит, ты, че, препятствуешь следствию. А ты ведь не конченый идиот и сам понимаешь, чем это пахнет…

— Ну, если убийство, тогда само собой, — говорю, — Раз такое дело, вы, ребята, можете на меня завсегда рассчитывать. Кстати, хотел спросить лейтенант, кого там у вас грохнули?

— Не твое собачье дело, кого у нас грохнули! — рычит на меня Данди, он упирается руками в колени и подается вперед. — Кого надо того и грохнули! А может и не грохнули еще, а вот-вот грохнут, а ты тут Ваньку валяешь!

Мне неприятен вид озлобившегося лейтенанта Данди. Мне никогда не нравилось его квадратное лицо и эти седые пижонские усики тоже не нравились, поэтому я смотрю в сторону, на замечательные пустые стеллажи и фальшиво насвистываю «Город золотой» блаженного Гребенщикова.

— Умник значит, — резюмирует лейтенант. — Ну, смотри, как бы ты сам себя сейчас не перехитрил.

И он снова откидывается на спинку кресла, и тонет, уходит в тень, как субмарина под воду.

— А не хочешь ли получить по морде? — вкрадчиво спрашивает меня сержант Том. — А?

Он выходит у меня из-за спины и нависает над столом. Он бьет себя кулаком по открытой ладони. Получается очень неприятный звонкий звук. Да и свой немудреный вопрос старина Том поставил с такой пугающей прямотой, что я немного опешил. Тут мы вынуждены прервать нашу дружескую беседу, потому что в моей конторе завелась курица и теперь принялась кудахтать.

— Ох, не обращай на него внимания, че, — говорит лейтенант, посмеиваясь и утирая слезы, — от Тома сегодня жена ушла. Правда, по морде, он тебе все же может съездить.

Оказывается, никакая курица у меня в конторе не завелась, и с ума я еще не сошел, а это квохтал наш лейтенант.

— Это будет факт полицейского произвола, — говорю я, беспокойно ерзая на стуле.

— Ну, какой же это произвол, че? — удивляется лейтенант, снова выдвигаясь из тени. — Ну, а даже если и произвол, в конце концов, что тут такого? Копы тоже люди, работа у нас нервная, кругом отморозки и сволочь, тут и сам поневоле оскотинишься.

— Ну, какой же это произвол, че? — поддакивает лейтенанту Том, у него видно кулаки чешутся. — Вот, когда я тебя наручниками к столу пристегну и буду револьверной рукояткой по башке фигачить, тут он как раз и начнется этот твой произвол!

— Ты с нами лучше подружись, — советует лейтенант Данди. — А там, глядишь, и мы тебе что-нибудь подкинем. Мы трудяги, че, мы хорошие копы, с нами реально договориться можно, ты только в бутылку не лезь. Давай, колись, зачем к тебе приходила эта уважаемая сеньора?

И тогда, под угрозой полицейского произвола, я смалодушничал и с чистой совестью сдал копам своего клиента.

— Госпожа Окампо, — говорю, — попросила меня разыскать одну женщину, её сотрудницу. Потом некую рукопись, предположительно гениального романа и уже заодно самого автора.

— Извини, че, что тратим попусту твое время, — усмехается в свои куцые усики лейтенант Данди, — Я гляжу, у тебя дел невпроворот.

Виктория Окампо хмурится и резко меня спрашивает:

— Сколько вы стоите?

— Двадцать пять монет в день плюс расходы. А моя машина девять центов за милю.

— Это ни в какие ворота, — ворчит она, — пятнадцать в день и деньги на стол. Вполне достаточно.

Вот ведь скука какая, думаю я, разглядывая выцветшую столешницу. А ведь я мог благополучно вышибить себе мозги и проникнуть за таинственный полог смерти. И как знать, с чем бы я столкнулся на той стороне? Ничто, пустота? Или преисподняя с чертями и раскаленными сковородками для грешников? Вечность битком набитая всяческими муками и мерзостями? А может статься, я попал бы в яблоневый сад моего детства, осененный утренним июльским светом, с алмазными каплями росы, горящими на каждой травинке и листочке? А может, прямиком из Буэнос-Айреса я шагнул бы в студенческую общагу на Энергетической улице, на веселую пьянку, которая никогда не кончается, а за распахнутыми окнами стоит сиреневый вечер и густое небо чертят толстые майские жуки? Да, че, всякое могло быть.

— Я вас пока еще не наняла, — заявляет госпожа Окампо.

— На счет машины я пошутил, — говорю, — Нет у меня машины. Я уж как-нибудь так, на трамвае. Вы не могли бы перейти к сути дела, а то час уже поздний.

Госпожа Окампо строго смотрит на меня сквозь накладные ресницы и клубы табачного дыма.

— Все так запутано… Даже не знаю с чего начать.

Вздох. Пауза.

— А вы, вот что, вы разыщите для начала мою сотрудницу, она сегодня не пришла в издательство, а я без нее как без рук. И на телефонные звонки не отвечает… Ее зовут Зоя, она русская эмигрантка. Интеллектуалка, умница, и просто красивая женщина…

— Зоя, значит, — говорит со значением лейтенант Данди.

Он отодвигает с грохотом кресло, встает на ноги и стоит, нависая над столом — крепко сбитый не молодой уже мужчина, крутой матерый коп. Он грозит нам с Томом коротким толстым пальцем, его зеленые глаза нехорошо мерцают в полуденном сумраке.

— Вот, что я вам скажу, господа, — заявляет лейтенант Данди, отчетливо выговаривая слова, будто складывает из булыжников стену, — Рано или поздно непременно появляется такая вот Зоя. Русская эмигрантка, а то, как же! Могу поспорить — у нее тонкие щиколотки, копна рыжих волос, в высшей степени одухотворенное лицо, крупный породистый нос, голубая жилка на виске и родинка на шее. Ее серые глаза с поволокой смотрят на тебя печально и строго. Она томно курит папироски, лихо пьет водку не пьянея, читает всякую эзотерику вроде Кастанеды или Коэльо, знает иностранные языки не меньше трех штук, один непременно китайский. У нее пять высших образований, как правило, гуманитарных и незаконченных. Эта ваша Зоя может отплясывать на дансинге до утра. Она умеет молчать, так что у тебя душа цепенеет и уходит в пятки. А еще, она может внезапно рассмеяться хриплым прокуренным смехом и превратится из утонченного ангела декаданса в вульгарную девку из Мытищ, но даже эта безобразная метаморфоза ей к лицу! Не приведи вам Господь повстречать такую Зою на жизненном пути! Бегите от неё, как от огня, послушайте старого ловеласа!

Лейтенант Данди по очереди заглядывает нам с Томом в глаза, потом, одернув на себе пиджак, валится обратно в гостевое кресло. Кресло испуганно скрипит. Подождав, не скажет ли он чего еще, я продолжаю свое повествование.

— Так вы, дорогуша, сходите, проведайте Зою. Если она дома, справьтесь о здоровье. Адресок я вам запишу. Если никто не откроет, расспросите консьержа, соседей, ну, не мне вас учить.

— Тут не много работы для детектива.

— Немного, — соглашается Виктория Окампо. — Но не могу же я сама взять и придти к этой Зойке домой? Я же как-никак глава издательства, влиятельный интеллектуал, мне Игорь Стравинский балет «Персефона» посвятил, мне это западло.

Я делаю пометку в блокноте: Зоя.

— Какая-то подлянка, — уверенно говорит сержант Том, — тебе не показалось, что госпожа Окампо чего-то недоговаривает?

— Мне кажется, вы чего-то не договариваете, госпожа Окампо.

— Не договариваю, — соглашается она и торжественно молчит, глядя за мою спину, предположительно, в окно.

Оглядываюсь и тоже смотрю за окно. Там полным-полно тумана, сквозь туман тускло мерцает немного ущербная луна, а на фоне луны качаются ветви растущего под окном каштана.

— Я, видите ли, сочиняю верлибры, — говорит госпожа Окампо, прервав затянувшееся молчание. — И меня сейчас посетило вдохновение. Извините, буквально пару минут.

Она достает из сумочки маленькую книжечку в переплете из крокодиловой кожи и что-то там чирикает. Я тем временем не спеша допиваю свой остывший мате. Мате горчит.

— Ну, вот и все, очень даже миленько получилось. Не желаете ли послушать?

— Нет, не желаю. Спасибо.

— Однако… Да это просто невежливо!

Я пожимаю плечами,

— У меня шкура, как у бегемота. Я могу быть грубым. Так, на чем мы остановились?

Госпожа Окампо обиженно поджимает губы.

— Что я чего-то недоговариваю.

— Так-так. И что же вы недоговариваете?

— Я думаю, тут все дело в рукописи, — говорит госпожа Окампо загадочно.

Она тушит папироску в пепельнице и сразу же ввинчивает в свой мундштук другую. Я тянусь к ней через стол и галантно щелкаю зажигалкой. Госпожа Окампо затягивается.

— Мне, наверное, придется рассказать вам про Элу Моберга…

— Нам хорошо известна эта темная личность, — уже в который раз прерывает меня лейтенант Данди.

Он жестом фокусника выхватывает из воздуха толстый потрепанный блокнот, куда толще и потрепаннее моего. Морщит лоб, листает исписанные странички.

— Сейчас… Сейчас… Нет, не то… Ага! Вот описание Элы Моберга составленное неким Кэмпом. В начале семидесятых оба работали в Пуэрто-Рико. Журналюги, чего с них взять!

Подслеповато щурясь, лейтенант медленно читает,

Невысокого роста, с редкими волосами и бледной, дряблой физиономией, вид Моберг имел непристойный и развращенный. Он терпеть не мог ром и, тем не менее, приканчивал бутылку за четверть часа, потом блевал и куда-нибудь заваливался. Питался Моберг исключительно бисквитными пирожными и спагетти, которые выблевывал, когда напивался. Все деньги он спускал на шлюх, а когда становилось скучно, брал какого-нибудь мальчишку ради новизны ощущений. В свои тридцать с хвостиком Моберг выглядел на все пятьдесят, с распухшим от пьянства телом, он дрейфовал из одной страны в другую, устраивался на работу репортером и ждал, пока его уволят…

— Да, тот еще тип, — комментирует сержант Том, — Ну как, че, похоже? Узнаешь своего корешка?

— В жизни его не видел, — говорю.

— Моберг мой автор. Я издала в «Sur» его первый роман «Неизбежность Странного Мира». Вы, наверное, читали? Ну, а если не читали, то обязательно о нем слышали?

— Нет, не слыхал. Я уже много лет не интересуюсь беллетристикой.

— И, тем не менее, получился скандал… Моберг, конечно, неоднозначная личность, однако, как писатель, он более чем успешен. Как-то раз, после работы Зоя пошла с Мобергом в бар на углу хлопнуть по рюмашке кальвадоса. Да, вы же знаете этих баб не хуже меня! — заводится на ровном месте госпожа Окампо, — вечно их тянет на самых мерзких и сволочных мужиков!

Она хорошенько затягивается и сигаретка на другом конце мундштука превращается в столбик пепла.

— Кроме всего прочего Моберг рассказал Зое, о том, как познакомился в трущобах Буэнос-Айроса с одним русским. И что этот русский, зажигал в Париже с экзистенциалистами и не только. И еще, он якобы написал роман. Моберг сказал Зое, что сейчас читает рукопись, и что этот роман просто бомба.

— Бомба?

— Это сейчас такой сленг у отмороженной молодежи, — отмахивается от меня госпожа Окампо.

— Некто русский. А имя этого русского Зоя вас часом не называла?

— Чудное какое-то имя. Шурик Ха, вот, как он представился Мобергу.

— Да уж, чудное… Если я верно вас понял, некто Шурик Ха, литератор, эмигрант из России, передал рукопись своего романа Элу Мобергу? — уточняю я у моей гостьи.

Эла Моберг просыпается в меблированной комнате, в трущобах от того, что его хлещут по морде. Разлепив лиловые отекшие веки, Моберг видит, что его пытается добудиться давешний знакомец, литератор, эмигрант из России и вообще занятная личность со странным прозвищем Шурик Ха. Заметив, что Моберг немного очухался, занятная личность говорит вполне миролюбиво,

— Вставай, скотина. А то утреннюю гимнастику проспишь!

На Шурике черное поношенное пальто, которое немного ему велико и черная же шляпа с обвисшими полями. В руке он держит маленький чемоданчик с пишмашинкой. Протяжно застонав, Моберг поднимается с низкой продавленной кушетки. С его груди на пол соскальзывает пустая бутылка из-под рома, но не разбивается. Моберг оправляет на себе маслянистый пиджак неопределенного цвета. Он давно уже привык спать в одежде, так можно сэкономить время на опохмелку. Убедившись что его приятель вырвался из объятий Морфея, Шурик Ха идет к дверям, по тесному захламленному пространству. И тут случается первая странность. Полотнище утреннего света льется в конуру из мутного окошка. Когда Шурик Ха выходит из темного угла, поток солнечного света не пропускает его, а выгибается и натягивается, словно резиновая лента. А Шурик идет себе дальше, волоча за собой сноп лучей, и вот уже сумрак тает в прихожей и становится видна входная дверь вся в страшных черных потеках и возле двери — ветхий сервант с тусклым овальным зеркалом, и в этом зеркале, среди хлопьев осыпавшейся амальгамы вспыхивает нестерпимый солнечный блеск.

Моберг мычит и, крепко зажмурившись, валится обратно на кушетку. Сидя в спасительной темноте, он отчетливо слышит треск, словно разорвали старое полотенце.

— Эла, ну ты чего там, совсем опух? — кричит ему Шурик от дверей, — а ну, вставай, пошли пиво трескать!

С опаской открыв один глаз, Моберг осматривает комнату и, убедившись, что солнечные лучи ведут себя подобающим образом, встает с топчана и быстро выкатывается на лестничную клетку.

— Чертовщина какая-то мерещится, — жалуется он своему приятелю.

— Допьешься до белочки, еще не то будет, — обещает ему Шурик Ха и топоча, и прыгая через ступеньки скатывается вниз по лестнице.

Ранее утро. Буэнос-Айрес еще спит, улицы пусты и только крестьяне с предгорий Анд, поднявшиеся засветло, везут горох, папайю и морошку на скрипучих, запряженных мулами арбах на городской рынок. Приятели шагают по сверкающей мостовой. Впереди Шурик Ха целеустремленной походкой, в своем долгополом пальто, вслед за ним бредет расхристанный, бледный и обильно потеющий Эла Моберг и, как говорится, улицы ему мало. Дойдя до угла, Шурик притормаживает возле витрины винной лавки. Моберга уносит куда-то в сторону, однако, вскоре он возвращается.

— Ой-ёй-ёй, — причитает Моберг, которому заметно поплохело.

— А ну, это пиво к лешему! — говорит Шурик Ха. — Я бы, пожалуй, лучше текилы тяпнул!

— Не получиться, — возражает на это Моберг, — у нас в Аргентине крепкое продают только с десяти утра. Такой, вот, сволочной закон, че!

Осознав всю безвыходность ситуации, Эла Моберг столбенеет, отрешенно глядя на витрину. Там, за стеклом толпятся на полках бутылки разного объёма и формы — с текилой, кальвадосом, водкой и коньяком, с разноцветными наливками и ликерами. В зеленоватом стекле отражаются Шурик Ха, стоящий у Моберга за спиной, узкая мощеная улочка, и на другой стороне улочки — здание в колониальном стиле, сложенное из обожжённого кирпича. Шурик Ха, то и дело оглядываясь и что-то насвистывая себе под нос, переходит на другую сторону. Тут на Моберга накатывает дурнота, ему кажется, что Шурик каким-то чудесным образом попал за стекло и теперь, словно мальчик-с-пальчик бродит среди бутылок и читает этикетки. Каждая из бутылок на витрине выше Шурика по меньшей мере вдвое… У Моберга кружится голова. Застонав, он оборачивается к приятелю и тут случается вторая странность. Обернувшись, Моберг видит, что улочка возле винной лавки залита безжалостным солнечным светом и совершенно безлюдна.

— Текила! — объявляет Шурик Ха, выходя откуда-то с боку с заветной бутылкой в руке.

— Э-э-э…. — говорит Моберг. — Так заперто же. Да и не продают до десяти, ни в коем разе.

— Я с черного хода зашел. Держи, да смотри не раскокай, а не то, я тебе глаз на жопу натяну.

— Да, как можно? — говорит Моберг, прижав текилу к груди. — Я разве ж не понимаю…

— Похмеляться будем в горах, — говорит ему Шурик. — А заодно окрестности осмотрим.

Моберг мычит, плачет и ковыляет вслед за Шуриком. Приятели как-то подозрительно быстро выходят из города. За городом, насколько хватает глаз, тянутся цитрусовые сады. Проходя мимо, Шурик срывает с ветки пару лаймов для понта. Попав в предгорья, литераторы сворачивают с проселочной дороги и поднимаются по живописному зеленому склону на ближайшую вершину. Там, на вершине стоит одинокое оливковое дерево. Шурик Ха заходит в его жидкую тень, ставит на землю свой чемоданчик с пишмакинкой и садится на чемоданчик верхом.

— Уф… — пыхтит Моберг и валится рядом на травку.

— Ничего так прошлись, — говорит Шурик.

Моберг согласно кивнув, открывает текилу и делает хороший глоток. Текила привычно обжигает пищевод, орошает луженый желудок литератора и взрывается там яркими брызгами счастья, да так, что у Моберга на глазах слезы выступают. Шурик Ха отбирает у него бутылку, выпивает и закусывает лаймом.

— Скажи, че, а в какой стороне тут Колумбия? — спрашивает Шурик, поднявшись на ноги.

— На кой ляд тебе Колумбия? — удивляется Моберг. — Если кокс нужен, то я знаю, кто в городе банчит… Там, кажется, — и он машет рукой куда-то в сторону далеких горных вершин, скрытых золотистым туманом.

— Хочу посмотреть, как там дедушка Маркес, — объясняет Шурик. — Дрыхнет старый пень или выполз уже на огород из своей избушки.

И он долго стоит в своем большеватом черном пальто на вершине зеленой горы и смотрит из-под руки на мреющие туманные дали. Ничего, как видно, не разглядев, снова опускается на чемоданчик.

— Вот, — говорит Шурик и вынимает из воздуха потертый портфель желтой кожи. — Мы вчера, помниться, говорили о литературе и договорились до чертей. Ты, Эла, уже лыка не вязал и завалился дрыхнуть, а мне что-то не спалось. Я достал из чемоданчика пишмашинку и сел печатать. Сочинил одну толстую штуку, как говорил мэтр. Давно хотел что-то в этом роде написать, да все руки не доходили… Так ты прочти, коли будет досуг.

— Непременно, — обещает Моберг.

Он звучно рыгает и тянется к текиле.

— Моберг обещал рукопись Зое. До Зойки я дозвониться не в силах. И этот козел Моберг тоже, как в воду канул… Ох, и не нравиться мне эта катавасия!

Госпожа Окампо сидит, закусив губу, и невидящими глазами смотрит сквозь меня. Потом моргает, растерянно стряхивает пепел с сигаретки и продолжает,

— Рейли, дорогуша, вы мне разыщите эту рукопись поскорее.

Я делаю пометку в блокноте: рукопись.

— И этого таинственного русского тоже разыщите. И как найдете, сразу берите его за шкирку и под любым предлогом тащите в «Sur», а уж дальше я сама управлюсь.

Я делаю пометку в блокноте: Шурик Ха, автор.

Не я, а кто-то другой, тот, кто снимает угол в моей душе, и каждый день понемногу умирает, спрашивает у госпожи Окампо, стараясь скрыть раздражение,

— Да, что вы носитесь с этой рукописью, как с писаной торбой? Вы ее даже не читали. Да этих русских эмигрантов у нас в Аргентине пруд пруди! И вечно они чего-то пишут, мемуары там или доктор Живаго какой-нибудь… Или, может статься, для вас так много значит рекомендация Моберга?

Госпожа Окампо снисходительно мне улыбается.

— Поверьте, дорогуша, оно того стоит. У меня чутье на этих аутсайдеров. Неграненые алмазы в навозе, темные лошадки, пропащие гении, да я их за милю чую! Господин частный детектив, я открыта для новых идей. Не стану от вас скрывать, дела издательства идут очень скверно. Чего только не приходится публиковать, чтобы удержаться на плаву. Только между нами, я эту современную литературу на дух не переношу! Дорогуша, я скажу вам два слова — унылое говно. Вот что такое это ваша современная литература… Разыщите мне Зою и русского писателя с диким именем, будь он не ладен! И еще эту чертову рукопись. Не подведите меня, дорогуша. И будьте осторожней с огнестрельным оружием, а то, в другой раз не дай бог, поранитесь.

Госпожа Окампо величественно поднимается со стула, выходит из кабинета и растворяется в ночи.

— Ну, и как же ты взялся за дело? — спрашивает меня лейтенант Данди.

— Сперва я допил свой остывший мате… Сна у меня не было ни в одном глазу и, не смотря на поздний час, я решил нанести визит Зое. Я не боялся ее разбудить. У меня сложилось впечатление, что Зоя барышня богемная и спать ложиться под утро. Госпожа Окампо любезно оставила мне адресок. Старый дом в колониальном стиле на Майском проспекте. Я прогулялся туда, срезая через дворы, и вышел возле искомого дома. Я стоял в разлапистой тени акации, курил и смотрел на фасад. Светилось только одно окошко и светилось едва-едва, чуть теплилось, словно там, за шторой горела настольная лампа, а весь верхний свет был погашен. Прикинув количество квартир на лестничной клетке и их расположение, я решил, что свет горит как раз в окне у Зои. Я вылез из кустов, подошел к подъезду и набрал на панели домофона номер означенной выше квартиры. Сперва мне не отвечали, но я был терпелив. И, в конце концов, она отозвалась, наша пташка.

— Ах, оставьте меня, я читаю, — раздраженно ответила мне Зоя и бросила трубку.

Тогда я сел на скамейку у подъезда и стал ждать. Я просидел там всю ночь, до утра. Мимо по проспекту проплывали клочья влажного тумана, а в кустах акации оглушительно трещали цикады. Не происходило решительно ничего. Ни одна живая душа не вышла из подъезда, и никто не зашел с улицы. Разве что, ближе к утру, окна Зойкиной квартиры одно за другим ярко зажглись, словно кто-то быстро прошел по комнатам, включая везде верхний свет. Это, собственно, все. Потом помнится, я немного прикорнул, а когда очнулся, уже рассвело. Я сидел на скамейки у подъезда продрогший, в сыром от тумана плаще и слышал, как просыпается старый дом. Вот, у кого-то на кухне заиграли позывные радиостанции «Маяк», а вот, кто-то включил электробритву. Потом пришел дворник в фартуке с бляхой и с метлой. Дверь подъезда то и дело отворялась, выплевывая спешащих на работу аргентинцев. Я вежливо со всеми здоровался. Потом во двор заглянул жестянщик, потом точильщик, потом кукольник со своим Петрушкой, потом барахольщик, а после ни свет, ни зоря явились судебные приставы. Свет в окнах у Зои по-прежнему горел. Взглянув на небо, я заметил, что собирается дождик, а я, как на грех не взял зонта. Тогда я поднялся с лавки и пошел к себе в контору. Там я лег спать на этот самый диванчик и спал, пока по мою душу не заявились крутые копы.

— Что-то еще? — спрашивает лейтенант Данди печальным голосом, сделав при этом брови домиком. Картинка, я вам доложу, уморительная.

— Да, нет, вроде всё. Как на духу, офицер.

Копы переглядываются.

— Может, просто позабыл, — говорит сержант Том. — Ночь у паренька хлопотливая выдалась, закрутился.

— И память девичья, — цедит сквозь зубы лейтенант.

О чем это они? В голову ничего путного не приходит. Чувствую себя идиотом.

— В твою контору ночью звонили, — нисходит до меня Том, — На телефонной станции отследили звонок из заброшенного пакгауза в старом порту. Ты с кем там балакал, че? С бомжами? С контрабандистами? Давай, че, колись!

И точно девичья память. Был же еще этот странный звонок.

— Извини, — говорю, — запамятовал. Верно, был звонок. Я уже стоял в дверях, когда зазвонил телефон…

Я стою на пороге и берусь рукой за тулью шляпы, висящую на вешалке, когда в тишине пустой конторы оглушительно звякает телефон. Звякает раз, другой и третий. Настойчиво так звякает. И я, нахлобучив шляпу на макушку, бреду обратно к столу.

— Пронто, — говорю я, снявши трубку, — Догзауз Рейли, частный детектив. Чем могу помочь?

И тогда мне в ухо ввинчивается тот жуткий неживой голос, сотканный из статических помех, электрического треска и гула ветра, лишенный даже тени человеческих эмоций, голос который я едва ли забуду до конца своих дней.

— Мистер Рейли, будьте так любезны, уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени.

— Э-э-з… — говорю, — само собой. Слушаю вас.

— Мне известно, что вас попросили разыскать одного эмигранта из России. Начинающего писателя. И рукопись его романа. Настоятельно рекомендую вам не усердствовать в поисках. Поверьте на слово, это в ваших же интересах.

— Э-э-э… — говорю, — я не совсем понял…

— Но я забыл представился, и где только мои манеры… Признаться, у меня много имен. Имя, которым меня нарекли при рождении уже никак не отражает мою нынешнюю сущность, и я не нахожу возможным его использовать. Возмужав, я выбрал путь порока и зла. Каждое утро я просыпался более развращенным, нежели в тот час, когда отходил ко сну, я, словно рождался заново и оттого брал себе новое имя. Этих моих имен-однодневок было не счесть, они облетали с меня, как листва с сосны осенней порою. Да, славные были денечки… Однако, ныне, я стал тем, кем стал. Я раскаялся. Я умер и родился заново. Поверьте, я весьма могущественная и зловещая фигура. Вы непременно услышите обо мне, если станете задавать верные вопросы правильным людям. В мире человеков я известен под одним именем и услыхав это имя людишки трепещут. Позвольте же, наконец, представиться, я — Публикатор.

— Этот господин, он как-то связан с издательским делом?

— Разве что отчасти, — тянет лейтенант Данди.

— Об этом типе мало что известно, че, — говорит сержант Том. — Слухи по большой части. Публикатор фигура настолько нелепая и одновременно кошмарная, что долгое время его считали чем-то вроде фольклора преступного мира, этаким Бугименом. Мифы о нем многочисленны и противоречивы. Однако есть один эпизод, который упоминается во всех источниках. Этот эпизод повествует о том, как Публикатор серьезно повредил голосовые связки и с тех пор использует для вербальной коммуникации специальный приборчик… Как-то раз ночью, Публикатор возвращался из одного казино в Лас-Вегасе на свое ранчо. Он летел в красном кадиллаке по горной дороге. Кадиллак был основательно нагружен девками в купальниках и дорогим шампанским. Ночная дорога в горах коварна. Публикатор не вписался в поворот, слетел с трассы и припарковался на дне каньона. Он чудом остался в живых. Множественные переломы, поврежденная гортань. Да, и еще лицо…

— А что с лицом?

— Говорят, жуткое зрелище. Мол, не один пластический хирург не смог его залатать.

— Еще, говорят ещё, че, он собрал вокруг себя банду цирковых уродцев и наводящих ужас мутантов. Публикатор вроде тех гигантских нарвалов и спрутов, которые скрываются от дневного света в толще океана. Никто в них не верит, но они там, холодные и скользкие копошатся в кромешной тьме.

— Вот ужас-то!

— Уф! Что-то я разволновался. У тебя нет чего-нибудь покрепче мате, горло промочить?

— Я стараюсь не пить и оттого не держу дома спиртного.

— Были проблемы? — интересуется сержант.

— Случалось, срывался. Полгода в завязке.

— Умничка.

— И что же хотел от тебя этот монстр? — вопрошает лейтенант Данди.

— Мистер Рейли, будьте так любезны, не путайтесь у меня под ногами, — неживой электрический голос потрескивает и гудит в телефонной трубке и ввинчивается в мой мозг. — Я тоже разыскиваю этого русского. Я найду Шурика Ха и пресеку его жизненный путь. В этом заключается моя миссия.

— Миссия, — кивает лейтенант. — Вот, на этом он и помешался. Публикатор безжалостный и изобретательный убийца. Он странствует по миру, исполняя свою миссию. Публикатор отлавливает и умерщвляет писателей. Нет, не всех конечно, упаси боже! У него есть какой-то критерий отбора. Дальше, признаюсь, для меня начинается «Сумеречная зона»…

— Теперь слушайте меня очень внимательно, мистер Рейли. Этот русский эмигрант, этот мальчишка опаснее бубонной чумы. Как алхимик, открывший атомный синтез в своем подвале он выучился складывать слова, не отдавая себе отчета, какая сила в них скрыта. Его литературные эксперименты угрожают существующему миропорядку. Мне доподлинно известно о рукописи. Он сложил из слов нечто мерзкое и немыслимое. Он бросит людишкам рукопись, словно кость и станет смотреть, как вы корчитесь облепленные липкой жутью в своих склепах. Я вижу эпидемию, вижу гекатомбы из тел инфицированных на улицах Буэнос-Айреса… Поверьте мне господин Рейли, самые обычные слова способны погасить солнце…

В трубке сильно трещит, неживой электрический голос Публикатора пропадает. Я дую в мембрану, стучу трубкой по столу. Подношу к уху. Голос Публикатора звучит теперь тише, как бы сквозь завывания ветра и то и дело прерывается.

— Маги древнего мира знали об этом, но их знания надежно утрачены… лукавые шумеры, бесноватые жители Вавилоны, упёртые египтяне… но всегда найдется какой-нибудь юродивый с шилом в жопе… играя, он разнесет на осколки драгоценную вазу мироздания… мальчишка сложил цепочку из слов… тропа через темное поле… волшебное яйцо над бездной… ты спросишь меня, зачем масоны стоят на башнях? Они…

Тут в трубке треснуло, и связь окончательно оборвалась. Я стою и осторожно держу ее возле уха. Но трубка мертва и я кладу ее на рычаг телефона.

— Кстати, телефон и сейчас не работает, — говорю. — Я ходил на станцию, обещали прислать мастера.

Лейтенант, сделав непроницаемое лицо, поднимается из кресла, нахлобучивает на голову свой видавший виды котелок и ни слова не говоря, направляется к двери.

— Так, значит, выпить у тебя нет? — спрашивает меня Том.

— Я в завязке. Я же сказал.

Лейтенант оборачивается в дверях.

— Благодарю за сотрудничество, сеньор Рейли, — говорит он официальным голосом. — Если соберётесь уехать из города, будь любезны, поставьте нас в известность.

А я все ждал, когда же Данди это скажет. Дождался. Да, куда мне отсюда ехать, это же Аргентина! Край мира. Дальше только Антарктида и заброшенные базы нацистов под километровым панцирем льда.

Копы, наконец, уходят. Я завариваю себе свежий мате. Сижу в кресле и слушаю, как шумит дождь за окном.

Часть вторая. Тьма над Буэнос-Айресом

Прочитав последнюю страницу, Моберг c пустым бессмысленным лицом смотрит на многоточие. Трет ладонью глаза, теребит щетину на подбородке. Проверяет, не напечатано ли что-нибудь с другой стороны. Нет, не напечатано.

— И что это за чухня такая? — с тоской восклицает Моберг.

Так не бывает! Роман обрывается на полуслове, сюжетные нити висят в пустоте, как порванные бурей провода, и в этом нет никакого смысла! Моберг знает, о чем говорит, он сам литератор. Наверное, Шурик забыл положить в портфель финальную главу, а может, попросту не успел дописать, успокаивает себя Моберг. А может, эта глава здесь, только перепуталось с другими, и я читал страничку то там, то сям и не понимал, что читаю? И верно, повествование местами казалось спутанным и сумбурным, словно сон, но я торопился к развязке…

Моберг поднимает с пола ворох бумажных страниц и начинает быстро проглядывать одну за другой, снова роняя страницы на пол. Он сидит на низком топчане у себя в берлоге. За окном кромешная тьма, ночь.

Проглядывая роман сызнова, теперь уже задом наперед Моберг понимает, что никакой недостающей главы здесь нет. Роман дописан. А эта зияющая пустота в финале, как раз таки всё и объясняет, не объясняя по сути ничего. Как же я сразу не понял, бормочет себе под нос Моберг, повествование обрывается, потому что рассказик пропал. Сгинул без следа. И некому больше рассказывать историю! Вот, в чем тут дело!

Моберг опасливо отбрасывает в сторону бумажный ворох и странички разлетаются по каморке. Ему хочется сжечь роман немедля и еще слаще — перечитать, перепроверить, был ли у героя шанс спастись? Только Моберг нюхом чует, что у героя нет и тени шанса. Зато здесь есть глубоководные жуткие чудища, они прячутся за бледной неровной машинописью и глядят на Моберга из бездны. Но соблазн так велик, что он берется читать по новой… А потом случается вот какая штука. Толчея мыслей в его голове разом смолкает. Будто кто-то выключил бормочущий целый день телевизор. Моберг сидит на топчане, в маленькой неприбранной комнатушке, в пустоте, посреди хмурой осенней ночи. Электрическая лампочка свисает с потолка на мохнатом от пыли шнуре, её тусклые лучи пронзают сумрак. Воздух в комнате стоит с маслянистым блеском и такой густой, что, кажется, из этого воздуха в любую минуту может вылепиться все, что душе угодно.

— Что еще за напасть? — бормочет Моберг, облизав пересохшие губы.

И тут же ветка пальмы с оглушительным костяным стуком хлещет по черному оконному стеклу. Моберг подскакивает на топчане. То пятясь, то бочком он крадется к дверям, прочь из каморки, сделавшейся внезапно очень неприятным местом. Мимо серванта, мимо зеркала с осыпавшейся амальгамой… Рывком Моберг распахивает дверь, скатывается с грохотом вниз по лестнице и вылетает на улицу. Закурив сигаретку, он бредет мимо темных халуп, куда глаза глядят. Моберг менял города и континенты, но, куда бы его ни забрасывала судьба, вокруг неизменно вставали все те же трущобы. Час, однако, поздний, кругом ни души, небо сплошь в тучах, лишь где-то на задворках качается на ветру фонарь. Мобергу мерещатся, то шаги за спиной, то какая-то возня в кустах. Район трущоб, будто вывернули наизнанку. Знакомые проулки все как один приводят его в тупик. А на перекрестке, где был кабак и публичный дом, стоит теперь обветшалый дворец с колоннами… Наверное, впервые в жизни Мобергу сделалось жутко в трущобах. Очень захотелось к живым людям, на яркий свет… Моберг оглядывается по сторонам и замечает неподалеку живых людей. Трое портеньо нестройно и громко поют народную аргентинскую песню:

"Мглой зальет мне душу,

Померкнет лазурное небо,

И я сна я лишусь на веки,

Когда ты уйдешь от меня!"(2)

Моберг идет за пацанами и в скором времени их нагоняет. Весело и беззаботно было шагать за этими портеньо по полуночным улицам Буэнос-Айреса. Но вот, возле старого дома в колониальном стиле приятели прощаются.

— Брось, Пабло, пойдем, хлопнем еще по стаканчику!

— Нет, братцы, Машка меня заждалась. Я и так люлей получу.

— Ну, буэнос-ночес, амигос!

— Буэнос-ночес, че!

И ребята расползаются кто куда. Моберга такой вариант никак не устраивает. Он быстро подходит к подъезду и, крякнув, бьет ближайшего портеньо по уху. И тут же улепетывает. Топот ботинок за спиной воодушевляет его. Во время погони Моберг то и дело оглядывается и, чтобы преследователи не теряли энтузиазма, строит им рожи и ругается обидными словами. Увлекшись, он далеко отрывается от пацанов, и останавливается перевести дыхание в каком-то глухом дворике. Дома в этом дворике стоят нежилые, под снос, с выбитыми окнами и сорванными дверьми. Моберг тяжело дышит, привалившись в детской проржавелой горке. Он ищет сигареты по карманам засаленного пиджака… Моберг никак не может выбросить из головы роман, который давеча прочитал. В этом темном и жутком дворике глухой аргентинской ночью его посещает озарение. Мелкие детали, обмолвки персонажей, ничего не значащие фразы, рассыпанные по тексту, складываются заново, как цветные стекляшки в калейдоскопе. В истрепанную душу Моберга, словно вцепляется сотня рыболовных крючков. Теперь события последних глав предстают перед ним в совсем другом, зловещем свете.

— Вот оно что… — бормочет Моберг.

Губы одеревенели, в сердце сидит тупая игла. Все оказалось во сто крат страшнее и гаже, чем он решил, когда прочел роман в первый раз. Мобергу не хватает воздуха, ноги подкашиваются и он валится в заросшую бурьяном песочницу. Лежа в сырой и мертвой траве он явственно видит текст романа, набранный на одной странице размером со стену жилого многоквартирного дома. Слова, из которых сложен роман самые заурядные. Они похожи на разноцветные веселые кубики с азбукой, которые покупают малышам. Эти кубики — синие, красные, зеленые и желтые скрепляет между собой что-то вроде серебристой слизи, что-то похожее на тонкую паучью нить. Текст романа, словно занавес на сквозняке, то надувается пузырем, то опадает. Клейкая слизь поблескивает, трещит, рвется и снова натягивается между кубиками слов… Моберг поднимается на ноги, но никак не может найти выход со двора. Он тычется в стены и углы, как слепой котенок, пока не забивается в узкий проулок. Это даже не проулок, а щель между домами. А хорошо бы сейчас угодить в полицейский участок, мечтает Моберг, протискиваясь между осклизлых стен. Зафигачить копам в окно хорошим булыжником и готово! Ну, отметелят, конечно, куда без этого! Зато после, как пить дать, посадят в обезьянник. А в обезьяннике — лафа, в обезьяннике, брат, жить можно! Протиснувшись на другую сторону проулка, Моберг попадает в темный заросший сквер. Он стоит среди кустов и смотрит на маленькую мощенную плиткой площадь. Посреди площади растет раскидистый старый каштан, а под сенью каштана расставлены белые столики, а над столиками среди ветвей развешены веселенькие разноцветные гирлянды. Вот, в кафе заходит шахтер после смены в забое. Снимает с плеча отбойный молоток и ставит к столу. Плюхается на стул и стаскивает с головы шлем с фонариком. Устало проводит рукой по черному от угольной крошки лицу, и на его лице остается широкая розовая полоса. К шахтеру спешит мальчишка-официант… Моберг идет прочь из сквера, ломится, не глядя, сквозь кусты. Уютное кафе, белые столики, мигающая разноцветными огнями гирлянда. Нужно только пересечь эту маленькую площадь, и он спасен! И в это мгновение на плечо Моберга опускается тяжелая рука.

— Я Публикатор, — объявляет некто и в его мертвом лишенным эмоций голосе Моберг отчетливо слышит гул и треск электричества. — По крайней мере, под этим нелепым прозвищем я известен человецам. А вы, если не ошибаюсь, Эла Моберг?

— Да, это я, — еле слышно бормочет Моберг.

— Увы, сеньор Моберг, у меня скверные новости. Вы инфицированы и едва ли увидите снова солнечный свет. Крепитесь! Последние ваши часы станут воистину сущим адом. Я помолюсь за еще одну пропащую душу.

Скрытая в траве проржавелая крышка канализационного люка приподнимается и с глухим лязгом отъезжает в сторону.

— Париж! Восьмая кабинка! — громко объявляет телефонистка за стойкой.

Поднимаюсь с жесткой неудобной скамейки, захожу в означенную кабинку, прикрываю за собой дверь, снимаю трубку.

— Бон матэн, Жорж! Не разбудил?

— А я еще не ложился, — хмуро откликается Жорж.

И я сразу узнаю его хриплый, словно бы простуженный голос.

— У вас там дождь, че?

— Что? А, дождь… Ну да, моросит немножко.

Я стою в телефонной кабинке и держу трубку возле уха. В пустой гулкий зал почтового отделения сквозь арочные окна и отворенную дверь валит белый полуденный свет. Там снаружи — Майская площадь, пальмы и Розовый дом, все едва различимо и стерто солнечным блеском. Я закрываю глаза и вижу уютную квартиру Жоржа на тихой Роше Ленуар. Капли дождя на оконном стекле. За окном в предрассветном сумраке дрожат огни. Я вижу Жоржа в халате, с трубкой в зубах, он стоит возле телефона в прихожей…

— Эй, Иван, ты куда-то пропал! Оле?

— Я так скучаю по Парижу, старина, — говорю я Жоржу, — Как бы я хотел попасть в те сказочные времена, когда мы с тобой были зелеными сопляками, а жизнь казалось прекрасной и удивительной. Пускай только на одну ночь! Я бы сейчас пошел гулять по Елисеевским полям и шатался бы из кабака в кабак до рассвета. Я бы порядком надрался, а с утра… Я так и вижу это утро — пасмурное и жемчужно-серое…. А с утра я бы замечательно похмелился шампанским где-нибудь на скамеечке, возле Триумфальной арки в компании голубей и клошар…

— А потом тебя копы заметут, и мне придется вытаскивать тебя из кутузки, — Жорж зевает, как мне кажется, демонстративно, — Я тебе в прошлом месяце бандерольку с книжками отправил. Пришла?

— Пришла.

— Прочитал?

— Да, прочитал.

Пауза.

— Ну, нормально, добротно так, крепенько. Немного лирики, реализм опять же. Что еще сказать…

Пауза.

— Жорж, ну, не нравится мне этот твой деревенский легаш. Ты же знаешь… Ну разве можно так писать:"Мегрэ встал и пошел напролом"(3)… Или еще, цитирую по памяти:"Мегрэ забыл какая сила в его руках, юноша застонал, вырываясь из железных тисков комиссара"(4). А вот еще перл:"но внезапно Мегрэ переменился. Рядом с Жанвье сидел другой человек — массивный, апатичный, устрашающий монолит"(5).

Пауза. Мне слышно, как Жорж сопит в трубку.

— А Хэму нравиться, как я пишу. Он всего Мегрэ перечитал, когда в Африке охотился.

— Так, то Хэм, а то я.

Пауза.

— Иван? А ты сам-то, как, больше не пишешь?

— Нет, не пишу.

— Ты только не отчаивайся, дружище…

— А иди-ка ты к люлям, дружище! Я не могу больше писать, я уже тебя говорил. И нет никакого Ивана, он умер, выгорел изнутри и я его схоронил. Есть только Догхауз Рейли, частный детектив, и он сидит в своей пыльной конторе в Буэнос-Айресе и старается заработать немножко денег на жизнь, расследуя всякую дребедень… Извини, Жорж, что на тебя накричал.

— Это ты меня извини. Ты же просил никогда впредь эту тему не поднимать. А я тут опять полез…

Пауза. Жорж приглушенно кашляет.

— Слушай, Ванька, если ты просто так звонил, ну, типа, поболтать, то мы вроде как поболтали. Время уже позднее или раннее, это, как посмотреть, и меня тут поблизости ожидает одна дама в пеньюаре. Кажется, она замерзла уже. А завтра мне снова ехать на эту писательскую попойку, а я и так толком не высыпаюсь…

— Да-да, извини. Я вообще-то по делу звоню. У нас объявился один портеньо, эмигрант из России. Литератор. Так мне сказали, он тусовался в Париже. Я и подумал, может ты с ним знаком или слышал что-нибудь краем уха.

— Как имя отрока?

— Шурик Ха.

Пауза. Потому, как прогнулась тишина в телефонной мембране, я понимаю, что Жорж его знает.

— Жорж? — взываю я к тишине. — Оле?

— Да, здесь я, здесь, не кричи! У вас там небось сиеста, всех еще перебудишь… Да, знаю я твоего русского. Премного наслышан. Он объявился в Париже примерно с полгода назад. Засветился в здешней писательской тусовке. Ходил по салонам, хлестал абсент в кафешках, кувыркался в Булонском лесу, напечатал эссе в «Современных записках», там еще Сирин печатался, если помнишь…

Конец ознакомительного фрагмента.