Фигуры света

Сара Мосс, 2014

Тончайшая и пронзительная история взросления в особенной атмосфере прерафаэлитизма. Алли умна, прилежна и ведет нескончаемую – и неизменно безуспешную – битву за одобрение и привязанность своей матери. Ее мать Элизабет одержима миссией – накормить страждущих и спасти падших, и воспитание дочерей для нее – это соблюдение правил, дисциплина и аскеза во всем. Даже когда Алли получает стипендию и становится одной из первых женщин, изучающих медицину, мать остается равнодушна к успеху дочери. Но роман Сары Мосс о попытках женщины вырваться из цепей запретов и установок – это не столько история о зарождении феминизма, сколько погружение в мир семьи, где любовь запрятана слишком глубоко.

Глава 3

«Этюд в серых тонах»

Обри-Уэст, 1866

Холст, масло, 192 × 127

Подписано — О.Б.У., датировано 1866

Провенанс: сэр Фредерик Дорли, 1867; Элайза Мортон — подарок на свадьбу, 1881; Джеймс Данн (арт-дилер), 1891; после 1897 — миссис Джеймс Кингсли (Нью-Йорк); в собственности семьи Кингсли.

Две девочки в одинаковых платьях и туфлях сидят в одном кресле. Их юбки сливаются, и кажется, что в кресле сидит какое-то серое ситцевое существо с четырьмя обутыми в черные сандалики ногами, двумя парами сложенных рук и двумя головами — одна чуть выше и темнее другой. Вольтеровское кресло обито серым бархатом, девочки привалились головами к его крылышкам. Волосы у них не убраны, спадают на плечи. Девочка помладше вытянула ноги. За ними — уголок рояля и серо-лиловая стена. Вся картина пронизана светом, но его источник определить невозможно, это как с пасмурным английским небом — время года, время суток может оказаться каким угодно. Девочки глядят прямо на зрителя. Художник даже не попытался скрыть их скуку.

* * *

Уткнувшись подбородком в перила, Алли смотрит вниз. Красное дерево кажется теплым, но у него ледяная отполированная поверхность, и стоять босиком тоже холодно. Она прячет руки в рукава ночной рубашки и проверяет, можно ли открыть рот, если подбородком упираешься в перила. Она двигает челюстью из стороны в сторону, словно бы она — частичка дерева, которая пытается высвободиться. Внизу, в коридоре, горят свечи. Папа отказывается устанавливать газовые рожки, тогда цвета станут совсем другими. Она перевешивается через перила, вытягивает губы в трубочку, изо всех сил дует, чтобы пламя заколыхалось. Прицеливаться трудно. Из столовой доносится папин смех, и голоса взмывают за ним вслед, будто стайка вспугнутых птиц.

— Ну что, вышли?

Мэй висит на ручках дверей их спальни, готовясь оттолкнуться от пола.

— Тсс. Нет еще. Все разговаривают.

— Они никогда не встанут из-за стола. Никогда-никогда.

— Тсс. Ты что, думаешь, они тут до утра будут сидеть? Дженни зайдет подмести, а они там так и сидят, в вечерних нарядах?

Мэй перестает раскачиваться на дверях.

— Да. Сидят, и пьют вино из красных бокалов, и смеются. И когда мы спустимся к завтраку, они там будут сидеть, и в обед тоже.

— Тэсс принесет новые блюда, а они и не заметят! — говорит Алли. — Папа скажет, угощайтесь овсянкой, миссис Сидфорд. И будут разговаривать дальше. Наверное, надо идти спать.

Мэй хмурится.

— Ты говорила, нам достанется десерт, когда его унесут. Говорила. Ты говорила, там засахаренные сливы и рахат-лукум.

Алли выпрямляется, как будто крючок тянет ее голову к потолку.

— Смиряясь с разочарованием, мы показываем силу нашего характера, — говорит она. — Ладно. Подождем еще немного. Я буду Обри, а ты будешь РДС, и мы встретили призрака в Венеции.

— Можно я буду призраком?

— Нет. Ты опять забудешь, что завывать надо шепотом.

— Не забуду. Я запомнила. После прошлого раза.

Алли помнит тоже. Воровать сладости — очень дурная затея, такое обычно проделывают дети в книжках, которые дарит ей Обри, но в настоящей жизни ни за что не получится.

— Ладно. Ты будешь призраком. Но давай уйдем в спальню и закроем дверь. Если они все-таки встанут из-за стола, мы услышим.

Этой осенью они больше всего любили играть в венецианского призрака Обри. Иногда папа разрешает им брать реквизит в студии, и тогда Алли любит наряжаться принцессой с копии портрета Луизы Урбинской, которую сделал Обри, — заворачивается в красный бархат, накручивает на голову бутафорские ожерелья, потому что Обри сказал, что призрачная дама была богато одета и усыпана драгоценностями. Чаще всего, правда, им приходится довольствоваться заурядным призраком в ночной рубашке. Первые несколько дней в Венеции Обри и РДС жили в отеле, но отель был дорогой и кишел блохами, поэтому они отправились искать жилье. День выдался жарким, и РДС хотел рисовать отражения в каналах, но Обри заставлял его идти дальше, сверяясь со списком адресов, который им дала какая-то сердобольная дама. Почти все комнаты были уже сданы, потому что многие любят ездить в Венецию, глядеть на воду и рисовать красивые церкви и дворцы. (Да, сказал папа, поедем когда-нибудь, когда подрастешь. Если мама разрешит.) Наконец, уже на исходе дня, когда оба они уже взмокли и устали и тени дворцов скрыли все отражения, они постучались в дверь, которую открыла дама и сказала, да, у нее есть свободная комната, на самом верху, прямо под крышей. Обри и РДС вошли в деревянную дверь и оказались в холодном каменном коридоре, больше похожем на амбар, чем на часть дома, отсюда же открывался спуск к маленькому каналу, чтобы живущие здесь люди могли подплыть к самому входу. Дама провела их еще через одну дверь, и они принялись взбираться по каменной лестнице, такой исхоженной, что, несмотря на ясный день, карабкаться по скользким ступеням было непросто. Они все поднимались и поднимались, выше и выше, на лестнице становилось все теснее и теснее, и Обри уже не осмеливался поглядеть вниз, но дама по-прежнему шла впереди, держа спину прямо, совсем как мама, и шурша черными юбками. На каждом этаже были двери, которые, как думал Обри, вели в мраморные залы, где камины размером с мамину кладовую, а окна занавешены ветхими бархатными занавесями. Но дама вела их не в эти залы, а все выше и выше по лестнице и привела наконец к сводчатой двери. На лестничном пролете для всех троих не было места, поэтому Обри остался стоять на ступеньках, по-прежнему не решаясь посмотреть вниз. Она вытащила огромный железный ключ, величиной с половник, и они вошли вслед за ней в открытую дверь. После полутемной лестницы свет, северный свет, льющийся сквозь слуховые окна, ослепил их. Она сказала, что чердак — это одна комната, без перегородок, и что он занимает пространство целого этажа. Им пришлось подныривать под потолочные балки, Обри прежде не видел столь массивных стволов, из таких, наверное, строили венецианские галеоны, которые плавали по Средиземному морю до самой Африки и Святой земли. Когда Обри шагнул во фронтон, то через слуховое окно увидел гнездо с голубятами — нет, не с голубчиками, Мэй, — под колпаком трубы, с другой стороны стекла, которое не мыли с тех самых пор, когда эти самые галеоны загромождали наш узкий мир собою^[4] (это Шекспир, Алли, когда-нибудь мы с тобой его почитаем). За голубями начинались волны красных черепичных крыш, и вдали виднелся купол Сан-Джорджо-Маджоре. Они в любом случае сняли бы эту комнату, но оказалось, что здесь еще и чисто, есть две кровати и другая вполне приличная мебель, а на маленькой печке можно греть воду и готовить. Дама сказала, что стирать белье им может ее прислуга, а за углом есть превосходная траттория, откуда им могут носить обеды по сходной цене. Свое, отдельное жилье в Венеции! Обри готов был ее расцеловать, тем более когда она — пока они подписывали документы — рассказала им, что какие-то люди уверяли, будто видели тут призрака, знатную даму, жившую здесь двести лет назад. Сама она не знала, с чего бы знатным дамам разгуливать по чердакам, при жизни или после, но, как бы то ни было, призрачная дама была совсем безобидной и даже хорошенькой. Английские джентльмены ведь не испугаются?

Обри понял, что ждет появления призрака, особенно поздними вечерами, когда они с РДС сидели за столом при свечах, писали в дневниках, отвечали на письма и обсуждали случившееся за день. Бывало, он просыпался ночью и вдруг понимал, что силится разглядеть что-то в комнате, где всегда что-нибудь поскрипывало или потрескивало. Днем чердак сильно прогревался, окон было не открыть, и поэтому дверь на лестницу они ночью не закрывали. Может быть, через нее призрак и вой дет? Этого, конечно, не случилось. Он знал, что она не появится, ведь призраков не существует. По крайней мере, в дождливой и практичной Англии. Но однажды утром, средь бела дня, РДС встал рано и ушел рисовать, а Обри слонялся без дела, потому что проспал и проснулся с головной болью, как это иногда бывает со взрослыми. Он пытался разложить одежду по местам, как вдруг заметил какое-то движение на другом конце комнаты, прямо возле фронтона. Да, Мэй, там, где были голубята. Треклятая головная боль, подумал он, но фигура не исчезала, и когда он наконец поднял голову, то увидел темно-синее шелковое платье, цвета самого темного оттенка синего на павлиньем хвосте, с пышными, будто паруса, юбками и глубоким квадратным вырезом. Лица ее он отчего-то разглядеть не мог, в утреннем свете оно казалось каким-то размытым, хотя платье он видел так же ясно, как видит сейчас Алли, — но заметил жемчуга в темных волосах и кружевной чепец из того же павлиньего шелка. Страшно ему не было. Она расхаживала взад и вперед по комнате, как это делают встревоженные или погруженные в свои мысли люди, сложив перед собой руки в молитвенном жесте, а может, просто рукава у нее были узкие и женщины раньше так и ходили. Обри стоял там как дурак, так и держа в руках некоторые предметы туалета, — да, Алли, это вежливый способ сказать «нижнее белье». Бог знает, что об этом бы подумала призрачная дама, но она, похоже, его не замечала. И потом она вот так — пуфф! — и исчезла, а он уселся на кровать, гадая, не задремал ли он, часом, не сошел ли немножко с ума. Может, и сошел, потому что больше он ее не видел, и, кажется, РДС на самом деле ему не верит. А мы верим, сказала Алли, мы верим, правда, Мэй?

* * *

— День новый сияет над брегом морским. День новый скользит по лугам заливным.

Папа тянет последнюю ноту, пока у него не сорвется голос. Он поет эту песню почти каждое утро, но поет так ужасно, что Алли толком не знает, какой тут полагается быть мелодии. Она натягивает одеяло на голову.

— Свет в город летит и летит по холмам. К железным дорогам и в Англию к нам. Девочки, неужели мне нужно спеть еще куплет?

Он стягивает с Алли одеяло. Он раздернул шторы, и свет бьет в глаза.

— Ну же, принцесса Аль. Опять засиделась до ночи, пока мы ужинали? Пора вставать.

Мэй садится в кровати и оглядывается, как будто никогда прежде не видела их спальни. Она оклеена обоями с шиповником, которые папа придумал специально для них, словно бы не хотел, чтобы ночью к ним пробрались принцы, и на полу лежит шелковистый ковер — по мнению мамы, слишком дорогой для детской, — на котором они иногда летают в Аравию или на Северный полюс. Над столом мама повесила текст в большой черной рамке, против которой возражает папа. Она нарушает узор и перетягивает все внимание на себя. Алли уже выучила текст наизусть — от Матфея, глава шестая, сразу после «Отче наш».

Ты же, когда постишься, умойся и помажь голову твою, чтобы люди не замечали, что ты постишься. Пусть только твой Небесный Отец, Который невидимо находится с тобой, знает об этом, и тогда Он вознаградит тебя, ведь Он видит и то, что делается втайне.

Не копите себе богатств на земле, где их портят моль и ржавчина и где воры могут обокрасть ваш дом.

Копите лучше себе сокровища на небесах, где их не испортят ни моль, ни ржавчина и куда воры не смогут проникнуть и украсть.

Ведь где твое богатство, там будет и твое сердце.

Глаз — это светильник всего тела. Если твой глаз ясен, то и все твое тело будет полно света.

Но если глаз у тебя дурной, то все твое тело будет полно тьмы. Если свет, который в тебе — тьма, то какова же тогда тьма!^[5]

Она снова читает текст в рамке, шевеля губами. Как же она узнает, что ее тело полно тьмы? Последние листочки еще цепляются за ветви растущего под окнами бука. Алли слышно, как мама у себя в комнате открывает дверцу гардероба.

— Я налью вам воду, — говорит папа. — Жду внизу через десять минут.

Алли садится и смотрит, как папа льет горячую воду, от которой идет пар, в умывальник с нарисованными внутри розами. Если не коснулась роз обеими ладонями, значит, не помыла руки как следует.

— Вставайте, лежебоки. Чтобы вылезли из кроватей, прежде чем я уйду.

Иногда он уходит и Мэй снова сворачивается в кровати клубочком, опаздывает к завтраку, и поэтому ее оставляют без ужина. Алли встает, чтобы умыться первой.

* * *

— Мэй, мы стараемся есть бесшумно, — говорит мама. — Тебе тост с маслом или с джемом?

— С джемом, — говорит Мэй.

— С джемом?

— Пожалуйста, с джемом, мама.

— То-то же.

Мама сама варит джем из слив, которые растут в саду, и разрешает Алли и Мэй помогать. Им нужно капать джемом с ложки по капельке в холодную воду, чтобы проверить, достаточно ли он схватился.

— Я сегодня утром иду в приют. — Мама протягивает Мэй тост. — Алли, ты можешь пойти со мной. К сожалению, там недавно появилась девочка всего лишь на год старше тебя.

— А как же я? — спрашивает Мэй.

Папа опускает газету:

— Десять? Ей десять лет?

Мама кивает — и все, будто бы тут больше нечего сказать.

Папа встряхивает газету, складывает ее.

— И ты хочешь познакомить Алли с этим ребенком?

— Кэтрин нужна подруга. Женщины слишком уж с ней носятся.

— Тогда найди ей в друзья ровню. Алли такая подруга не нужна.

Мама выпрямляется.

— Алли нужно понять, в каком мире она живет. Ей нужно учиться приносить пользу.

— Ты слишком маленькая, — говорит Алли Мэй.

Мама впервые предложила взять Алли в приют.

— Как-нибудь потом, — говорит папа. — Она ведь может избрать и другую стезю, и через десять лет выбор у нее будет куда больше. А пока что она еще ребенок, вот пусть ребенком и остается. Мне пора в контору.

— Долг детей — учиться. — Это мамино любимое выражение, и еще: «Наш долг — научить детей». Тетя Мэри говорит, что мама с бабушкой любят это слово, «долг». — Я не позволю девочкам думать, будто все живут так, как они.

— А я не позволю им вместо игр таскаться по трущобам. Алли, ты никуда сегодня не пойдешь с мамой.

— Алетейя, ты сделаешь так, как я скажу. Пора тебе побывать в приюте.

Алли смотрит то на мать, то на отца. Каша у нее во рту вдруг стала такой густой, что ее никак нельзя проглотить.

Папа встает.

— Ну хорошо. Алетейя, ты хочешь пойти с мамой в грязное место, где живут плохие женщины, или остаться здесь, помочь Дженни и поиграть с Мэй?

Мама ставит кофейную чашку на стол.

— «Плохие женщины», Альфред? Вероятно, потому, что их покупают хорошие мужчины? И я, по-твоему, вожусь с грязью?

Алли не может вымолвить ни слова. Она разламывает языком кашу во рту и сглатывает комок за комком. Кажется, ее сейчас стошнит. Она смотрит на маму, которая не сводит взгляда с обрубков розовых кустов за окном.

— Ну?

Горло у нее сжимается. Последний комок никак не получается проглотить. Они оба на нее смотрят. Мама рассердится. Она вонзает ногти в ладонь.

— Пожалуйста, папа, я, наверное, сделаю, как велит мама.

Папа уходит. Хлопает входная дверь.

— Впрочем, я все-таки возьму вас обеих. — Мама подливает себе еще кофе из высокого серебряного кофейника. — Некоторые вещи увидеть никогда не рано.

* * *

В приют они идут пешком. Физические нагрузки — лучшее средство от нервических болезней, которыми часто страдают женщины, ведущие праздный образ жизни, а хорошие привычки нужно вырабатывать с юных лет. Холодно, зато над деревьями голубое небо. Алли старается наступать на мамину тень. Мостовая усыпана конскими каштанами в восковой бело-зеленой скорлупе.

— Поторопись, Мэй. Мы не каштаны собирать вышли.

Мэй пытается засунуть каштан в карман, но шипы мешают.

— Ай! — говорит она.

— Вот что бывает, когда мешкаешь и подбираешь с земли всякий мусор, — говорит мама. — Давай, живее.

Алли берет Мэй за руку, они семенят за мамой и, оставив позади большие дома и высокие деревья, сначала идут по улице, куда они с Дженни иногда ходят за покупками, а затем по совсем незнакомой Алли дороге.

— А это далеко от папиной конторы? — спрашивает она.

Папа однажды брал ее с собой на работу, и Обри поил ее чаем и угощал пирогом, потому что папа уходил поговорить с кем-то важным.

— Не так далеко, как ему хотелось бы, — отвечает мама.

Не надо было Алли вспоминать папу после того, что случилось за завтраком.

* * *

— У меня ноги устали, — бубнит Мэй.

— Тсс, — говорит Алли, хотя и ей уже кажется, что если они не остановятся, то она протрет дыру в ботинках.

Мама шагает впереди, спрятав руки в муфту, отчего создается впечатление, будто она несет что-то ценное. Лавки, мимо которых они проходят, совсем не такие, как те, что возле дома. Все здания ниже, будто окружающий их мир уменьшается в размерах. Вскоре улицы сделаются в самый раз для Алли, а затем и для Мэй — не больше домика для игр их подруги Элис, — а потом для Розамунды, большой куклы Алли, которую Обри подарил ей на Рождество, а потом и для феечек-с-пальчик, которые он дарил Мэй. Экипажи величиной с мышь будут хрустеть под мамиными ботинками. У этих лавок облупившиеся фасады, а окна очерчены толстым слоем копоти, который истончается к центру, будто дыхание на холодном стекле. Продают здесь вроде бы то же, что и везде: мясо, овощи, одежду, горячие пирожки. Здесь им чаще приходится через что-нибудь перешагивать, а в дверных проемах виднеются груды старого тряпья и грязной одежды. Она не видела ни деревьев, ни травы с тех самых пор, как они вышли из дома.

— Мне здесь не нравится, — говорит Мэй.

Мама останавливается:

— Что ты сказала, Мэй?

Мэй глядит себе под ноги, ковыряет пыльную мостовую носком ботинка.

— Ничего, мама.

— Тебе здесь не нравится. Как и тысячам живущих здесь детей. Они хотели бы жить в твоем доме, играть в твои игрушки, есть вкусную горячую еду, которую ешь ты. Они хотели бы спать в твоей чистенькой кровати, проснувшись, видеть розы на стенах и умываться в твоем красивом умывальнике.

У Мэй округляются глаза. Алли сжимает ее руку, воображая спутанные волосы на своей подушке, грязные пальцы, которые тянутся к Розамунде.

— А теперь пойдемте, и вы увидите, как этим детям живется.

Они снова шагают за ней. Мэй моргает, чтобы не расплакаться. Склонившись к ней, Алли шепчет:

— Она совсем как три медведя. «Кто спал в моей кровати?»

— Она ведь не пустит их к нам домой, правда?

— Папа ей не позволит, — отвечает Алли. — Обои с розами он сделал только для нас.

Г де-то в этих карликовых домишках прячутся дети, которые заслуживают всего, что папа делает для Алли и Мэй.

* * *

Когда приходит Обри, они как раз летят на шелковом ковре-самолете в Америку. Папа читал им про первопроходцев, которые преодолевают прерии, сотни и сотни миль, больше, чем Алли может себе представить, в крытых парусиной деревянных фургонах, запряженных лошадьми. Дети тоже путешествуют в этих фургонах и вместе с родителями ночуют под открытым звездным небом. Волки воют на луну, то и дело приключаются смерчи и ураганы, но первопроходцы все едут и едут на запад, где их ждут горные фермы и спускающиеся к морским берегам густые леса. Из маминого кабинета Алли и Мэй позаимствовали глобус, и теперь он стоит подле них на полу, пока они пересекают Атлантический океан. Когда Мэй видит внизу кита, выпускающего фонтан воды, а Алли удается разглядеть вдали побережье Новой Англии, начинает трезвонить дверной колокольчик. Папа отправился к клиентке, миссис Дэлби, у нее есть пруд с кувшинками, который когда-нибудь, может, увидят и девочки, а мама в своем приюте, так что некому велеть им спуститься и вежливо себя вести с гостями.

— А еще я вижу дельфинов! — кричит Мэй.

— Только не рядом с китами, — говорит Алли. — Некоторые киты едят дельфинов.

— Мои дельфины убегают, они прыгают, прыгают по волнам, я вижу!

— Не убегают, а уплывают.

Алли хочется есть. Мама, наверное, велела Дженни не подавать чай, пока она не вернется.

— Вообще-то этот кит не ест дельфинов. Это дружелюбный кит.

— Не надо, чтобы он был слишком дружелюбным. Я вижу китобойное судно.

У папы есть книжка про китобойные суда в Арктике. Алли толком ее не читала, но ей нравятся картинки.

— Мэй, ты хочешь есть?

— Нет, — отвечает Мэй. — Мой кит на самом дне моря, и там много китов, с которыми можно играть.

— С ковра-самолета самого дна не видно.

На лестнице раздаются шаги. Несут чай? Стук в дверь. Никто не стучится в детскую.

— Добрый день, — говорит Обри. — Можно войти?

Мэй подбегает к нему, обнимает за ноги.

— Поиграй с нами.

— Останься к чаю, — говорит Алли.

— Это ковер-самолет. — Мэй берет его за руку и тянет за собой. — Мы летим в Америку, посмотреть на бизонов и первопроходцев.

Обри садится.

— Бизоны мне нравятся. И где вы сейчас?

Вслед за ним они пролетают побережье Лабрадора и Гудзонов залив, где трапперы сплавляются на каноэ по ледяным рекам и ровные струйки дыма из стоящих кругами вигвамов растворяются в морозном воздухе. Когда они снижаются над Новой Англией, время поворачивает вспять и склоны холмов усеяны яркими листьями, медными, как у буков в саду, красными, как у кленов в дендрарии, и коричневыми, которыми уже через пару недель покроются каштаны. Листья в саду скользкие и влажные, уже гниют, превращаясь в компост, которым мама в следующем году будет удобрять растения, а в голубом небе Новой Англии ярким белым светом сияет солнце, дети в школьных дворах играют в американские игры, и на крышах полощутся американские флаги. Если хотите, можем приземлиться, говорит Обри, и купить по миске чаудера и по порции тыквенного пирога. Чаудер — это такой суп, Мэй, а тыквенный пирог, по-моему, сладкий, и его готовят с чем-то вроде пряного соуса. Мама однажды сказала, что Обри слишком много думает о еде.

— Соус несладкий? — спрашивает Алли.

— Может, и сладкий. Ладно, летим дальше.

Сверившись с глобусом, они взмывают над подножиями Аллеганских гор, над фермами и садами, где сверкают красные яблоки. Чем выше они поднимаются, тем холоднее становится, и они жмутся к Обри, пристраивая ледяные ноги под его твидовым пиджаком. На горных вершинах лежит снег, а вот следы семейства медведей, которые, Алли, просто ищут место, чтобы впасть в спячку, и тут Дженни в столовой звонит в колокольчик. Наконец-то чай. Всего лишь хлеб с маслом и чайник слабого чая, потому что мама не ждала гостей, а Дженни не считает Обри за гостя, и они пьют чай из ложечек, как будто бы это чаудер, Обри складывает хлеб горкой, посыпает его сахаром и нарезает на порции, как тыквенный пирог, а затем вытаскивает блокнот, берет стоящую в столовой чернильницу и рисует пером бизона для Мэй, которая, как выясняется, представляла его себе больше похожим на крокодила, чем на быка. После того как Дженни убрала чайную посуду, Обри, вытащив из кармана спички, разводит огонь в камине; мама, говорит он, не захочет, чтобы они замерзли. За окнами темнеет, вспыхивают уличные фонари, высвечивая почерневшие после дождя, но еще цепляющиеся за ветки листья. Обри садится у огня в огромное папино кресло, Алли и Мэй залезают к нему на колени, и он рассказывает им историю про двух маленьких венецианок, которые каждое утро плывут в школу на гондоле, пробираясь сквозь туман, поднимающийся с зимнего Гранд-канала.

* * *

Мэй размазывает простоквашу по всей миске. Все, что тебе положили, надо доесть, зато выскребать еду с тарелки запрещается. Папа отодвигает свою порцию. Он не доел простоквашу, а к сливам даже не притронулся. Алли глотает. Одно хорошо, когда ешь простоквашу с фруктами, — она не застревает в горле.

— Девочки, у нас есть для вас новости, — говорит он.

Ложка Алли падает в простоквашу со звонким щелчком — будто шлепок по голой ноге. По папиному лицу не скажешь, что новости плохие. Может, они поедут с ним в Лондон на следующей неделе?

— Вы знаете, — говорит мама, — что вам обеим нужно научиться зарабатывать себе на жизнь. И еще вы знаете, что когда вы станете взрослыми, у женщин будет гораздо больше возможностей себя обеспечить.

— Да, мама.

— Мисс Джонсон и мисс Ли открывают новую школу для девочек, чтобы приучить хоть какое-то их число к самостоятельному труду. Школу, где девочки смогут изучать не только музыку и французский, но и латынь с математикой. И эта школа в Дидсбери. Вы сможете добираться туда пешком.

— Там вы сможете играть с другими девочками, — говорит папа. — А еще мисс Джонсон уговорила мистера Стотта продать ей свое поле, так что девочкам будет где побегать, поиграть, разбить садики. Вы ведь знаете, что у мамы много дел, и не только в приюте, и она больше не сможет учить вас дома.

— Я могу учиться сама. — Вытащить ложку из простокваши не так-то просто, и она выскакивает с неприличным звуком. — Я еще даже не начинала читать твои книжки, папа. Обри сможет учить нас.

— Вам уже пора ходить в школу, — говорит мама. — Там вас научат всему, что поможет вам стать полезными для общества, независимыми женщинами. И все, хватит об этом.

Мэй взглядывает на Алли. У нее слезы в глазах. Алли тычет ложкой в простоквашу.

— А разве Мэй не слишком мала для школы?

— Нет, — отвечает мама. — Иначе я бы ее туда не отправила. Так, Алетейя, хватит играть с едой. Вспомни детей, которых ты видела на прошлой неделе, и скажи спасибо, что эта еда у тебя есть.

* * *

В первый день в школу их отводит Дженни. Мама в приюте, папа у клиента. Идет дождь, новая юбка Алли забрызгана грязью.

— Как разведаем дорогу, будем ходить переулками, — говорит Дженни. — Там почище и потише. Но в первый день не хочется заблудиться и опоздать.

— Мы ведь можем просто пойти в парк. — Мэй прыгает через лужу, но совсем перепрыгнуть у нее не получается.

— Мэй, негодница, ты всю юбку себе грязью заляпала. Тебе повезло, что ты можешь ходить в школу и учиться. Подружишься там с другими девочками.

— А мне нравится играть с Алли. И еще мы дружим с Обри.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Цитата из трагедии «Юлий Цезарь»: «Он, как Колосс / Загромоздил наш узкий мир собою…» (Акт 1, сцена 2, перевод П. Козлова).

5

Евангелие от Матфея, 6: 17–23, текст приведен в Новом русском переводе.