Мать моя женщина. Психологическая повесть

Артём Бордовский

История о сложных отношениях между матерью и сыном, где сын в вечных поисках материнской любви, проходит путь от ненависти до несвоевременного прощения, от вечного одиночества до полного безрассудства.Стараясь доказать, что мать никогда не любила его, он не осознает, что на самом деле ищет свою любовь к ней. Материнскую любовь он расценивает как залог успеха и счастья. Он даже представить себе не может к чему идет и что ждет его в конце! Смогут ли мать и сын наладить отношения и обрести любовь?

Редактор Валентина Корнилова

Корректор Лариса Мишарева

Художник Варвара Костерина

Художник Наталья Варфоломеева

Дизайнер обложки Марина Васильева

© Артём Бордовский, 2022

© Марина Васильева, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-1973-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эту книгу я не посвящаю своей маме, поскольку бесконечно ее люблю. История является исключительно плодом фантазии и художественного вымысла. Прошу не считать ее личной или каким-либо образом связанной с личностными переживаниями автора.

Мать, матерь, матушка, маманя, мамочка, маманя, мамаша, кровь, пуповина, матка, матонька, родительница, матка, кукушка, мамашка, маманюшка, мамушка, старуха, мамуся, мамусечка, мамуля, мамулёк, маман, мамонька, маменька, маманька, мамашенька, родимая, мамуша, маточка, матуля, мамысь, матенка, матуха, матуничка, матуся, матуличка, мачка, мамка, реченька, мамусенька, мамушка, мамашечка, мамуня, матушь, тётка.

Ма-ть

Моя мать

Ма-ма

Моя ма-ма

Глава 1

Рейс SU212 «Нью-Йорк — Санкт-Петербург» завершён. На удивление, получение багажа и прохождение паспортного контроля не заняли много времени, впрочем, возможно, мне просто так показалось. Мысли крутились вихрем, словно подгоняя минутную стрелку. Правда, это стремительное движение происходило только в моей голове и снаружи оставалось незаметным. Я никуда не торопился. У меня была уйма времени. Может, от того, что жить дальше было некуда. Когда твоё бытие не определено никакой целью, то и будущее кажется безграничным. Так что времени было предостаточно, а в зоне встречи пассажиров меня никто не ждал. Для города я был чужой. Уже чужой. Стал им некогда. Так что рассчитывать на радушный приём не приходилось. К кому-то бежали с улыбкой, кого-то сжимали в объятиях, цветы дарили дамам внимательные подвыпившие мужики, другие обошлись одной табличкой с фамилией. Мой выход выглядел не так парадно, я бы сказал, остался совсем незамеченным. Лишь мальчик с приторно-слащавой бабочкой на воротничке уставился своими любопытными глазками и долго провожал взглядом. Мне даже показалось, что у него сейчас открутится башка. Но от перелома шейного позвонка ребёнка спас шарик мороженого, который выскользнул из его рук и плюхнулся на белую рубашку, после чего мамаша начала на весь аэропорт орать на малыша как ненормальная.

Ещё в самолете, глядя в окно, я принялся размышлять о том, как сойду с трапа и что в этот момент почувствую? Покажется ли мне знакомым этот воздух, эти здания, люди, эта атмосфера? Абсолютно другая страна… Такая далёкая и такая родная. Я отвык от неё уже, наверное, отвык… Когда лайнер снизился на предпосадочную высоту, и далеко внизу стали видны жилые кварталы, вот тогда я и провалился в свои думы и об этом городе, и о том прошлом, что связывало с ним, и о той жизни, какая могла бы быть, останься я здесь. Вот из облачной пелены появились петергофские узоры, где-то там Самсон до сих пор разрывает пасть льву — порадовал я себя знаниями… А в остальном — те же дома, те же земляные квадраты, та же топография, как при посадке в любом другом городе. Ну, почти в любом. А вот — трап, аэропорт и другой воздух…

Таксист привёз по назначению довольно быстро. Аккуратно обходился с моими вещами, не проронил ни слова за время поездки. Да, это не тот энергичный грузин на жёлтой «Волге», который когда-то увозил меня из этого города в аэропорт. Того я хорошо запомнил. Он рассказывал мне о своей семье и о стране, в которой мы все живем, а вернее, тогда жили, и о том, почему я обязательно вернусь. «Здесь твоя Родина. Здесь твой дом. Здесь твоя кров (именно кров)», — говорил он. Досадно увозить эмигранта, особенно если он уже не первый. В те годы подобные заказы для таксистов были явленьем чуть ли не каждодневным. Об этом водитель сожалел вдвойне. Я же к себе не чувствовал никакой жалости. Вернее, не чувствовал вообще ничего. Похоже, как и этот сегодняшний таксист. Для него — обычный заказ. Прилетел человек, его вещи нужно аккуратно сложить в багажник и доставить по назначению. Что он и сделал. Может, если бы он был грузином на жёлтой «Волге» и знал, что везёт человека, который спустя много лет вернулся, то вёл бы себя иначе… Да на что мне сдался этот таксист? Он не задержится в памяти, и к чёрту его!

— Ну, давай-давай, накатим по одной сразу. Картошки я уже нажарил. Можешь в душ пока сходить, полотенце для тебя на стиралке лежит, и потом засядем.

— А Ленка?

— Спят они уже. Рано вставать. Она извинялась, конечно, но поздно уже, сам понимаешь. Ей с утра детей на тренировку везти и в школу.

— А ты?

— А я на больничном. Ладно, давай уже… холодненькая.

Товарищ мой — Вовка. Хотя кто он — друг или товарищ? Пока я жил здесь в стране, наверное, был другом. А за столько времени стёрлась дружба. Товарищ скорее. Хотя язык не поворачивается назвать его товарищем. Да и другом называть никогда не хотелось. Говно он, а не человек. Но друг. Или как друг тоже всегда был говном? Хер его знает… Встретил радостно, но длилась она недолго. Двадцать лет не виделись, а радость его сменилась на маску безразличия ровно в тот момент, как я снял пальто. И он уже не спешил расспросить, как я да что я в своей Америке, а торопился опрокинуть со мной рюмку… Странно, раньше он особо не пил. Но балагурить любил. Пока я был в душе, приходил в себя от перелёта, он, наверное, рюмку-другую в одиночестве оприходовал. Точно выпил! Не сидел же он, не смотрел на бутылку и сковородку с жареной своей картошечкой в ожидании меня. Ага, сидит такой, прям, и поправляет приборы, убеждаясь в законченности гастрономического букета: полные рюмки, картошка, селёдка в масле, корнишоны (куда без них), мяса какого-то нарезал. Красота!!! Подпёр кулаком подбородок и сидит, терпеливо ждёт, пока я обмоюсь тут? Полотенце… Где оно, это полотенце? Никакого полотенца на стиралке нет. Выбрал я какое-то, может и детское, поди разбери тут, и вытерся. Пусть сами потом выясняют. Наверняка Ленка сказала, что положит полотенце для меня на стиральную машинку, да и забыла. А ему — что в одно ухо влетело, что из другого вылетело. Гость есть, рюмки на столе, вода в кране. Что ещё нужно? Вон уже стучит, не терпится, шепчет.

— Ну, чё ты там, не уснул?

— Иду.

Прям проводил меня до стола, вернее, до рюмок. Прям чуть ли не ко рту мне поднёс мою. Ему не я нужен был, ему весь этот колорит требовался. А я, как гость заморский, всего лишь повод. Жена, трое сопляков, небольшая квартирка в две комнаты, доставшаяся в заботливые советские времена его отцу, который жил тут с ними, да и помер в один прекрасный для всей семьи день. А потом оказалось, что не помер. И все поймали семейное разочарование, но никто виду не подал. Думали, комната одна освободилась, а фиг вам от деда! Жил и жить буду. Просто заплохело чего-то, да и скорая успела. Откачали. Продолжилась жизнь-жестянка, в которой вся семья, как шпроты в банке, теснится. И слишком часто таких праздников, как сегодня, Ленка явно не позволяет. Но тут повод железобетонный!

— Кто тебя так ещё встретит, а? Соскучился по родимой русской рыбке-то?

— Я не ем рыбу.

— Это не рыба. Это селёдка. В маслице. А это не картошка-фри. Это жареная картошечка на старой чугунной сковородочке. А это — оленина! Попробуй, друг из Норильска подогнал.

— Это не оленина, — попробовал я.

— А что же?

— Не знаю, но не оленина.

— Больно ты разбираешься? Чё там, на Аляске, оленину, что ли, едят?

— Я не знаю, я не был на Аляске.

— Ну, вот, тогда и не трынди. Хочешь — жри оленину. Хочешь — жри не оленину, — заржал он как смесь бегемота с конём. Но заткнулся, как только раздался стук в стенку. — Ты давай рассказывай. Надолго, как думаешь сам?

— Честно говоря…

— Погоди, давай писанём ещё по одной, чтоб не отвлекаться… Хо!.. «Русская душа»! Я всегда только её беру. Кореш у меня работает на фабрике. Они с финнами по их технологии производят, так что лично знаю, из чего делают, доверять можно. Ну, а вы там часто хлещете водку?

— Там водка не пьётся. Не идёт. Как-то коньяк да виски больше.

— Что ж, можем потом и на вискаридзе перейти. Правда, магазы уже закрыты. Режим. До 22.00.

— Я же тебе презент… совсем забыл, — это были последние мои слова, которые высветились искренней радостью в глазах Вовки. Больше за вечер взглядами мы не встречались.

Вручил я ему бутылку дорогого виски, купленного в Duty Free, и трёп понёсся дальше.

— О, спасибо. Из дьютика?

— Нет. Из фирменного магазина.

— С лучших стриит ЛондОна.

— Точно. Только с Нью-Йорка.

— Коньяк?

— Виски. Хорошее. Крепкий алкогольный напиток, приготовляемый из зерна. В общем, это та же водка.

— Ой, да знаем мы. Та же да не та. Извини, ею продолжать мы всяко не будем. Подарочек мы уберём подальше. Будет повод… Новый год — праздник дорогих открытий, знаешь ли!

— Да не доживёт она до Нового года! — пронеслось у меня над ухом.

В проёме кухонной двери появился пожилой, но всё ещё крепкого телосложения мужчина. Татуированное солнышко с морскими волнами на руке свидетельствовало о его причастности к морским походам в прошлом. Этот отличительный знак я сразу приметил и не спутал бы его ни с каким другим. Первое, что пришло бы мне на ум, будь я на месте Вовки, — это то, что ты, дед, скорее сам не доживёшь, нежели вискарь. Так напугать! И как он только тут оказался? Партизанил не иначе в 41-ом, да и сейчас, собственно. Подкрался так тихо и незаметно, что я реально дёрнулся, сердце рухнуло в пятки. Появился как чёрт из табакерки. И тут же я задумался — как это он мог и на флоте служить, и партизанить одновременно? Грёбаные мысли…

— Тять, ну чё ты не спишь? — скривил рожу Вовка.

— Хочу и не сплю. Где мои очки тут были?

— Нету тут очков твоих.

— Да здеся оставлял я, на холодильнике. Погляди за книгами.

— Да на кой тебе очки-то сейчас? Читать, что ли, собрался? Два ночи. Ложись спать.

— А может, кроссворд хочу погадать. Имею право?

— Да делай, что хочешь, только дай ты нам посидеть, — чувствовалось, как Вовкино нутро дребезжит от страха, что праздник души на грани срыва.

— Прямо я не даю. Кошке давал чаго?

— Тять, кошка спит давно, и все спят. Иди уже и ты.

— Сковороду мою зачем взял? Чаго в тефлоне своём не жарите?

— Тебе же изжарили, на утро, есть не будешь, что ли?

— Ладно, сидите. Оставите мне. Только кошке оленину свою не давай, просраться не может потом.

— Это не оленина, — буркнул Вовка.

— А я тебе сразу сказал: найти этого хрена лысого, который у гастронома таким олухам, как ты, за 170 рублей оленину втюхивает. Где ты видел оленину за 170 рублей?

Дед удалился. Видно было, как Вовка замешкался с этой олениной: то ли убрать её к чертям собачьим в холодильник, то ли уж пусть стоит себе, как напоминание о несбывшейся прекрасной жизни. А ведь учился он в авиационном. Толковый инженер был. Не пил. Подавал большие надежды. Где же его так подкосило? Да просто говнюк он. Взять бы и сказать сейчас ему об этом прямо в глаза, так ведь не сыщешь их, эти глазки, рыскают по столу, как крыски. Ох, вдарило в голову что-то… Откуда мы с ним знакомы, кстати… чёрт вспомнишь. Да и хрен с ним! Знаем и знаем друг друга. Дружим вот уже сколько лет. Правда, из них большую часть и не общались. Да и что можно вписать сюда в эту дружбу? Что он для меня сделал-то? А я что для него? Водку вместе пили да бабу вместе трахали. Вот точно… так ведь и познакомились. Как же её звали? Да и хрен с ней. Вовка и сам-то её, наверное, не помнит.

— Как её звали?

— Кого? — удивился Вовка.

— Ну, ту, с физмата, которая нас познакомила, так сказать, помнишь?

— Ленка, что ли?

–…Ленка! — громом раздалось у меня в голове.

— Тебя накрыло, что ли? Ленка — жена моя. Ты про неё, что ли?

Я смотрел на эту оленину и завидовал ей. Мне хотелось спрятаться в холодильник вместо неё. Эта Ленка — она ведь жена его! Оставалось незамедлительно сменить тему, тем более что и изначально желание было одно — рассказать о своей проблеме. Собственно, я и прибыл сюда, чтобы не водку жрать и Ленку обсуждать, а решать свои дела. Дела были конкретные.

— Мне нужно найти одного человека, помнишь, я звонил, рассказывал, — начал я.

— Ну.

— Это всё очень странно. Я бы даже сказал, в голове не укладывается. Но придётся уложить. Короче, это касается матери. Сначала мне приходили письма с описанием её проживания: как себя чувствует, что ест, что не ест, какие ведёт беседы, какую надела юбку, сходила на горшок — не сходила, короче, о всякой чепухе. Я поначалу решил, что это такая обычная процедура с родственниками. Мол, обязаны держать в курсе. Или, думал, специально пишут, чтобы надавить на жалость, пробудить совесть и тому подобная ерунда. Только в их ли интересах, чтоб я забрал её оттуда? Я плачу 50 тысяч в месяц, чтобы не вспоминать о ней. Мало того, что это дорого, блин, и это их зарплата, так они же за мои 50 косарей мне ещё и напоминают о ней. Спрашивается — за что я плачу?

Вовка молчал.

— Погоди… Речь совсем не об этом. Не в деньгах дело. Я не об этом хотел сказать… Так вот, я все эти письма сначала просматривал, так, наискосок, а потом и вовсе перестал открывать. Приходят себе и приходят раз в месяц, и лежат стопкой… 50 косарей в месяц, чтобы не видеть её. Полтинник, чтобы содержать эту сучку. Нет, ну, надо так, а?

Вовка смачно закинул ломтик селёдки себе в пасть, и прочмокал лишь одно:

— Ужас.

Если бы не эта рыба, то я встал бы и ушёл прочь — так мне стало противно от того, что, казалось, он совсем меня не слушает. Но я свалил всю вину именно на рыбу и моё отвращение к ней.

— Как ты можешь есть её?.. Ты бы мог 50 косарей отдавать за то, чтобы ваш дед не выходил из комнаты и не искал тут свои очки?

— Какой дед?

— Ну, отец твой.

— А, ты про тятьку, что ли?

— Про тятьку?

— Ну, ты за батю моего спрашиваешь или про какого деда?

— Господи… да.

— 50 штук за тятю и ещё десятку за его кошку придётся выложить, хотя десятки многовато, дешевле её кормить всё-таки… да и тятю тоже.

— Господи, неважно… не в этом дело.

— Погоди…

Этот несносный селёдкоед, этот сын какого-то тятьки, безалаберный отец семейства, ненавистник кошек, этот недоделанный оленевод решил налить себе компотику. Он сбивал меня с мысли каждый раз. Я не мог ни сосредоточиться, ни пожрать нормально. Он то предлагал выпить, то закусить, то вертелся на стуле в поисках салфеток, то ронял вилку. Кто-то заходил на кухню, стучали в стенку и доносились Ленкины угрозы, потом происходило что-то ещё. Меня раздражал тот факт, что мы треплемся ни о чём вот уже который час. Всё, что мне нужно было от него — это душ, еда, ночлег, и выяснить, что с моей матерью и как с ней дальше поступить. Всё остальное не представляло для меня никакого интереса. Его маслянисто-рыбные пальцы хлопнули меня по локтю:

— Ага-ага!

— Короче! Недавно я решил прочесть одно из писем, просто случайно оказалось в руках. В нём говорится, что у матери плохое психическое состояние. Ей требуется медицинская помощь. Уведомляют, что в случае неявки за ней она будет помещена в психиатрическую больницу.

— В Кащенко?

— Я не знаю. Кто это? Зачем ты меня об этом спрашиваешь?

— Ну, дальше что?

— Ничего. Необходимо подписать какие-то документы. Решить наследственный вопрос. Вот я и прилетел.

— Ты же говорил, что тебе начхать на неё.

— Там речь идёт о наследстве. Хоть что-то я должен поиметь с матери? В конце концов, можно оплачивать её жизнь хотя бы из её же денег, потому что больше расплачиваться за её жалкое существование своими денежными средствами я не намерен.

Если бы я только мог вспомнить, чем закончился вчерашний разговор, то не испытывал бы такого волнения, заходя в приют для престарелых. В тот самый, в который двадцать лет назад я определил свою мать. Мог ли я испытывать угрызения совести сейчас? Нет. Ни капли. Мог ли я переживать о том, как мы встретимся с ней? Нет. Ни один мускул не дрогнет при встрече — я это прекрасно знал. Причина волнения заключалась в другом. Как сейчас будет решаться так называемый «мой вопрос», а именно дальнейшее моё существование. Оно напрямую зависело от местопребывания матери. Моя работа, мой быт, моё законное свободное время — всё висело на волоске. Как же я от этого устал! Я чувствовал — меня вновь ждет дилемма: «Что делать с матерью?». Этим вопросом время от времени я задаюсь всю жизнь. И вот опять! Если дальнейшее содержание в приюте невозможно, значит, я буду вынужден забрать мать к себе. А если не прикладывать никаких усилий и позволить им перевести её в сумасшедший дом, то вместе с ней уйдёт и всё наследство, доставшееся от деда, а оно немалое. Главное сейчас — убедиться в степени вменяемости матери. Насколько у неё вообще поехала крыша и поехала ли?! Только что говорить в таких случаях? В каком виде я предстану перед персоналом приюта? Как бы не стало стыдно. Хорошо, что Вовка рядом. О чём мы вообще вчера вели с ним беседу? Голова была забита всяким хламом, начиная от дедовых… тятькиных, блин, очков и заканчивая «псом Горбатым», которого мой друг проклинал за развал страны каждый раз, когда обращался к воспоминаниям о своём нереализованном прошлом. Поспали мы часа четыре от силы.

— Ты вчера заикнулся про какого-то человека, которого нужно найти, — утром спросил Вовка.

«Продолжаем!», — обречённо подумал я. Но тут же осознал, что, оказывается, он слушал меня вчера. Этот бобровообразный мужичок, по имени Вовка, с редкими усиками под картофельным носом, проявлял необоснованный интерес к моему делу о матери. Может, раздул свои пухлые щёчки в надежде, что перепадёт и ему зернышко от предполагаемого наследства? Я молчал. Из-под его воротника выглядывала замызганная тельняшка, в которой он просидел сегодняшнюю ночь, и в которой, видимо, так и спал. В таких тельняшках ходят все моряки, подводники или авиация. Различия только в густоте цвета полосок. Для меня они были все на один цвет. Подобную тельняшку я хорошо помню с детства. Она всегда сохла на батарее рядом с моей кроваткой. Это была отцовская тельняшка, оставшаяся у него от службы на флоте.

— Твой отец на флоте, что ли, служил? — поинтересовался я у Вовки.

— С чего ты взял?

— У него солнышко с волнами на руке. Такое только у моряков.

— Какое солнышко? Нет у него никакого солнышка…

Волны бушевали на прекрасной картине Айвазовского «Девятый вал», а вернее, на её копии, от которой я не мог оторвать глаз, пока Вовка интересовался у дежурной о возможности встречи с Анной Генриховной Штольц — такое имя досталось моей матери от её родителей. Генрих Штольц и Елизавета Андреевна Рыбина… Мои дед и бабка. Почему-то именно сейчас, глядя на беспокойное море картины, я вспомнил их.

В то время, как выяснялось, где в данный момент находится моя мать, в какой она комнате, и кто из сиделок может проводить нас к ней, одна из местных старушек назойливо заглядывала мне в лицо и словно за что-то осуждала. Я старался не обращать внимания ни на неё, ни на то, что происходило у стойки дежурного. Там повторялись одни и те же вопросы. Голоса становились громче. Интонации повышались. Эмоции накалялись. В основном напирал мужской голос. Вовка не на шутку разнервничался. Чего он так печётся, не его же мать?

— Я ничего не понимаю, — наконец вернулся мой «помощник» и он же друг Вовка. — Это какой-то бред. Твоей матери здесь нет.

— Как нет?

— Вот так. Я спросил, может, она в саду, может, её перевели куда-либо. Нет, говорят, что она вообще больше не числится в списке проживающих.

— А где же она?

— У них, видимо, какой-то бардак в документации, сказать толком ничего не могут. Может, ты попробуешь?

Я подошёл к стойке, за которой стояла молоденькая девушка. Такая хрупкая и маленькая с детскими глазками, что захотелось за ней самой назначить каждодневное пристальное наблюдение. И как только у неё хватает сил работать в этом месте? Не иначе как умалишённая или бывшая монашка. Хотя, может, просто какая-нибудь студентка на подработке.

— Здравствуйте, — начал я осторожно. — Моё имя Дэниель Грант… простите… моё имя… моё имя Герман Штольц. Моя мать находится у вас. Я бы хотел забрать её.

— Я уже объяснила вашему товарищу, что сведениями об Анне Генриховне мы не располагаем. Я здесь недавно работаю, архив у нас временно переехал.

— Господи, 21 век… какой архив, всё в компьютере должно быть.

— К сожалению, вот так. Договор об оказании услуг был расторгнут, я так понимаю. А по какой причине, не могу подсказать. Мы можем сделать запрос, но придётся подождать…

— Моя мать неизвестно где болтается, а я буду ждать?! Сколько вы здесь работаете?

— С марта этого года.

— Это получается… полгода. Прекрасно.

— Что прекрасно? — удивился Вовка.

— Значит, её здесь нет минимум полгода, — правильно ответил я на его вопрос.

— И где она?

— Тебе же сказали — они не знают.

— Она не могла просто так взять и испариться! — не успокаивался он.

— Если ваша мать, уважаемый Герман, изъявила собственное желание покинуть данное заведение, то она, как и любой другой находящийся здесь человек, волен изъявлять свои предпочтения. Если кто-либо считает, что здесь ему не место, он легко может…

— Меня не интересуют другие ваши больные…

— У нас здесь не больные. Тут не больница. Проявить заботу и помочь избавиться от чувства одиночества…

— Ладно-ладно, вашу пропаганду я знаю… Если вы рассчитываете, что я запланирую поместить к вам другого своего родственника и выложить очередную сумму денег, то вы ошибаетесь — у меня нет больше денег, и родственников, кстати, тоже.

Уходя, я ещё раз взглянул на девятый вал. Весь мой род лежал на дне этого «Айвазовского моря». Их кости и черепа. Именно так я читал эту картину. Я увидел, как море ожило, и волна пошла на меня. Брызги! Я отдёрнулся.

— Ты в порядке?

— Картина…

Мой друг и товарищ спешно следовал за мной, то и дело пытаясь выяснить, почему я так безразличен и проявляю эмоции к пустякам, не имеющим отношения к главному.

— Я вообще не понимаю, что я здесь делаю и зачем повёлся на эти письма.

— Письма!!! — выкрикнул Вовка. — У тебя они с собой? Дай-ка сюда.

Я передал ему одно из писем, погребённых в желтоватых конвертах.

— Так! Кто-то же их писал?!

— Их пишет одна из сиделок, — уверил я.

— Но вот это написано позже — в апреле, вот май, июньское… Как это понимать?

— Я не знаю.

— А я знаю. Получается, твоя мать у этой сиделки. И искать её нужно вот по этому адресу, — Володя ткнул пальцем на конверт и стал похож на какого-то сыщика.

Неожиданно из главных дверей выбежала дежурная:

— Простите! Вы говорили про родственников. По правилам, человеку, выписывающемуся у нас, положено указывать, кто является ближним родственником или опекуном, если такой имеется. Одна из старушек сказала, что помнит Анну Генриховну, и говорит, что та хвасталась, как её заберёт внучка. Её забирала внучка, наверное.

— Ну да, разумеется. Кто же ещё?! Значит, у вас люди всё-таки выписываются, прям как в больнице.

Мне было всё ясно. Я вернулся в машину. Вовка замешкался с дежурной ещё на несколько минут и сел за руль.

— Что за внучка? Твоя племянница?

— У меня нет ни сестёр, ни братьев.

— Получается, что твоя дочь?

— Да.

— Ты не говорил, что у тебя есть дочь.

— Я и сам не знал.

— Охренеть!!! Это какое-то недоразумение, явно. Едем по адресу.

Я прекрасно знал, чей это адрес. И Вовка, который уже порядком надоел своим рвением, удивился по прибытию, что и ему хорошо знаком этот дом, этот подъезд, эта квартира. Он не раз бывал здесь у меня в гостях.