Анатомия скандала

Сара Воэн, 2018

Джеймс – любящий муж и отец, успешный политический деятель. И вот его обвиняют в ужасном преступлении. Софи, его жена, уверена: Джеймс невиновен, и она сделает все, чтобы защитить свою семью. Ведь если она на протяжении долгих лет хранила секрет Джеймса, то сможет спасти их брак и теперь. Кейт – барристер, поддерживающий иск против Джеймса. Она убеждена: Джеймс виновен и должен за все заплатить. Кейт знает, каково это – быть жертвой, и она умеет задавать вопросы, ответы на которые не все хотят услышать… Так кто же на самом деле Джеймс – жертва обстоятельств или преступник? И кто прав в своих убеждениях – Софи или Кейт? Возможно, этот скандал изменит их жизни навсегда и заставит Софи пересмотреть свое отношение к браку, а Кейт – воскресить давно забытых демонов…

Глава 9

Холли

Осень 1992 года

Сидевшая в просторном кресле Софи Гринуэй подобрала под себя ноги и, оторвавшись от сочинения, которое читала вслух, улыбнулась доктору Говарду Блэкберну, известному специалисту по средневековой английской литературе.

Шла вторая неделя осеннего триместра. Холли следила, как их куратор неотрывно смотрит на Софи, ловя легкие движения ее стройных ног в плотных черных колготках. Она томно скрещивала ноги, то изящно забиралась на сиденье кресла, подгибая ноги под себя. В будни Софи ходила в облегающем спортивном комбинезоне — стандартном темно-синем с голубым, подчеркивая свою принадлежность к первой восьмерке гребной команды колледжа. Но для занятий с Говардом делалось исключение, и в ход шли короткие юбки из шотландки, лоферы и плотные колготки.

Софи читала сочинение о куртуазной любви по «Сэру Гавейну и Зеленому Рыцарю». Концепция любви без физической близости, преклонение на расстоянии, уничижение себя ради служения прекрасной даме, страх навлечь на себя ее презрение или неудовольствие — и все это ради того, чтобы доказать свое рыцарство, истинное благородство и отвагу.

Сочинение Софи не содержало каких-то откровений — Холли не услышала ничего нового, чего не было в методичках «Йорк ноутс», которые она тоже пролистала, прежде чем обратиться к К. С. Льюису и Э. К. Спирингу, — да и стиль оставлял желать лучшего. Сочинение состояло из азбучных истин — такое, как позже узнала Холли, называют бета-минусом. Но все это было неважно, важнее было то, что шесть столетий назад благородные рыцари как один падали бы к ногам Софи. Если Холли в ту эпоху судьба сулила быть крестьянкой, Софи бы милостиво принимала или отвергала куртуазную любовь.

Софи снова положила ногу на ногу. Холли просто глаз отвести от нее не могла. Элисон тоже хорошенькая, но в Софи было что-то еще, будто ее красота — результат совершенствования многих поколений или же ее предков специально обучали так выглядеть. В Софи чувствовалась принадлежность к определенному классу: стройные даже в бедрах ноги, аристократически тонкая кость, изящно изогнутые брови, густые темные волосы, которыми, к раздражению Холли, Софи умело играла, отбрасывая их то вправо, то влево. Глаза у нее были ярко-синие и такие большие, что Софи могла без усилий притвориться — вот как сейчас — наивной или непонимающей. Если бы Холли предложили подобрать самый точный эпитет для описания Софи, она бы сказала: «Высший класс», — но это выражение из отцовского лексикона было бессильно передать всю уникальность Софи.

Холли считала несуразным, что их с Софи сделали мини-группой на весь семестр, при том что английскую литературу в колледже Шрусбери изучали семеро студентов. Девушки разбирали средневековые произведения с доктором Блэкберном, а затем их ждал англосаксонский перевод. У Говарда Холли чувствовала себя неловко. Ее ботинки «Доктор Мартинс» крепко упирались в ковер между двумя стопками книг, шатких, как все книжные пирамиды, загромождавшие кофейные столики и втиснутые на закрывавшие стену стеллажи. Холли села поглубже в кресло, обитое вытертым бархатом, и погладила мягкую обивку. Взгляд ее метнулся с книг на огромные открытые окна, выходившие во двор — пылинки плавали в солнечном свете, — и снова на преподавателя, загадочно улыбавшегося, пока Софи то так, то эдак скрещивала изящные ноги.

— А вы что скажете? Вы согласны с интерпретацией мотивов сэра Гавейна, предложенной Софи? — Доктор Блэкберн оторвал взгляд от Софи и посмотрел на ее партнершу по семинару.

— Гм, ну… — И тут вдруг у Холли развязался язык. Она заговорила о конфликте в душе сэра Гавейна, разрывавшегося между рыцарскими принципами и чувственной страстью.

Холли говорила все увереннее и чувствовала, что не только доктор Блэкберн смотрит на нее с интересом («Это необычная интерпретация, но мне она нравится»). Софи, забыв о своем бета-минусовом сочинении, выпрямилась в кресле и подхватила разговор, заставляя себя мыслить шире прописных истин, которые она, видимо, скопировала дословно. В любом случае внимание было благожелательным, а не враждебным, и, выйдя от тьютора — так Холли незаметно для себя начала называть доктора Блэкберна, — девушки как-то совершенно естественно зашли в студенческое кафе выпить чашку чая. К тому же Софи сказала, что у нее к Холли есть дело.

Софи предложила поделить англосаксонские тексты, предназначенные для перевода, и по очереди подбирать информацию для рефератов по необъятной средневековой английской литературе. С собой у нее оказалась толстая папка-скоросшиватель с прочным зажимом, полная готовых работ какого-то услужливого второкурсника, с которым неделю назад Софи мило общалась за коктейлем.

— А ты точно ограничилась только коктейлем? — Холли не хотелось совать нос в чужие амурные дела, и даже такое зондирование ситуации показалось ей нескромным.

— Холли! Ты на что намекаешь? — лукаво улыбнулась Софи. — Ему уже не нужны эти рефераты. Он сказал, что знает, какая скука эти средневековые сочинения. Господи, нам еще столько читать из викторианской эпохи! Мы же не осилим это без грамотной организации! Смотри, вот про автора «Жемчужины» — надо стащить для следующей недели. А ты потом сможешь прочесть Мэлори?

— По-моему, «Смерть Артура» — очень важное произведение, нам обеим следует с ним ознакомиться.

— Ну уж нет, жизнь слишком коротка, поверь мне. Я хочу попробовать себя в женском боксе — в легком весе, но мне ни на что не хватит времени, если вчитываться в каждого викторианца. Если ты прочтешь Мэлори и расскажешь, о чем там, я сделаю остальное с помощью этих записей.

— Ну хорошо.

— А я обещаю перевести половину «Беовульфа»… О, ты посмотри! — Софи лукаво ухмыльнулась: — Джон отдал мне свой перевод!

— Послушай, но ведь это же подлог?

Софи покосилась на нее, слегка улыбаясь.

— Вовсе нет. Это называется эффективная организация труда, так все поступают.

— Мне кажется… — Холли запнулась, представив, как неуклюже прозвучат ее слова. — По-моему, выполнять переводы и знакомиться с английской литературой от самых истоков важно для понимания ее развития. Ведь смысл нашего диплома в том, чтобы все это знать…

— Ну если хочешь тратить время на перевод «Беовульфа», так и делай. — Софи отхлебнула чая, сдерживая скорее смех, чем раздражение. — А по мне, эти старания не повлияют на мои оценки и на пребывание в университете в целом… Ну разве что отнимут время, которое можно потратить на что-то другое.

— Например? — поинтересовалась Холли.

— Ну как же, на спорт, на парней, — победно засмеялась Софи. — Для чего же существуют университеты! Веселиться, знакомиться, заниматься спортом. В определенном смысле это как продолжение старших классов.

Холли пожала плечами. У нее в школе ничего подобного не было.

— Отец всегда говорит: сперва оценивай надежность инвестиции, а уж потом решай, сколько инвестировать.

— Ого. А кто твой отец?

— Специалист по инвестициям. А твой?

У Холли упало сердце. Сейчас нескромность выйдет ей боком.

— Преподаватель.

— Какой предмет?

— Автомобили. Он… э… инструктор по вождению.

Надо было сразу признаться, а не вилять.

— Как мило! И полезно.

— Наверное. Я-то не вожу.

— Он что, тебя не научил? Или все время руль выхватывал?

— Да нет, просто мы редко видимся. У меня родители в разводе.

Обычно замкнутой, Холли странно было облегчать душу, вывалив сразу столько информации, но в университете это было в порядке вещей. Дружеские союзы заключались и крепли с лихорадочной скоростью, будто короткие, восемь-девять недель, семестры подразумевали отказ от привычного постепенного развития отношений в пользу ускоренного темпа.

— Господи, хоть бы мои уже наконец… — Софи прикрыла рот рукой, будто это вырвалось у нее нечаянно. — Ой! Забудь, это я так.

— Правда? — заинтересовалась Холли. Неужели жизнь Софи не так идеальна, как кажется?

— О, ну понимаешь, все эти связи на стороне… Мужчины, что с них взять… — Софи сгребла книги в сумку, взяла со стола папку и прижала ее к груди.

Возможность поделиться секретами была упущена — дверь захлопнулась. Улыбка Софи стала застывшей, в ней не осталось и следа веселья. Холли, собирая свои тетради, догадалась перехватить инициативу.

— Ох уж эти мужчины! — подхватила она, будто отлично знала мужской пол, а не была девственницей восемнадцати лет. Взъерошив волосы, натянула подол мешковатого свитера на джинсы — давно усвоенный способ не выделяться из общей массы или хотя бы сделать себя сексуально невидимой — и вслед за Софи вышла из кафе на мягкое осеннее солнце.

Первый семестр в Оксфорде стал настоящим откровением — благодаря знакомству не только с произведениями неизвестного автора «Жемчужины», Мэлори, стихами Кристины Россетти и Элизабет Барретт Браунинг, но и с жизнью, вдруг раскрывшейся совсем с другой стороны. Все восемнадцать лет Холли знала лишь один неизменный вариант еды, которой питалась, манеры разговаривать, менталитета окружающих, и вдруг все это словно разобрали и перемонтировали, и жизнь стала ярче и интереснее, более насыщенной и как никогда сложной.

Позже Холли будет вспоминать тот осенний семестр как бесконечное пиршество чувств, ежедневные бомбардировки новыми зрелищами, запахами и звуками, которые порой отнимали все силы, становясь почти испытаниями, и разительно отличались от всего, что она знала.

Новизна была во всем: можно было гулять по кампусу Крайст-Черч-Медоуз и в густом ноябрьском тумане увидеть огромную корову, глядевшую задумчиво и печально (студенты Медоуз имели право держать лонгхорнов и пользовались своим правом с пятнадцатого века). Пробегая по мощенной булыжником Мертон-стрит, Холли забывала, за чем шла, при виде привратника в шляпе-котелке или двоих студентов, отчего-то во фраках, на заплетающихся ногах бредущих к колледжу, обнявшись, как самые страстные любовники, но с пустыми бутылками в руках. Можно было нырнуть в лабиринт крытого рынка и разом остановиться от невыносимо густого запаха сырого мяса или при виде оленя, подвешенного за ноги, совсем целого оленя, только с отверстием от меткого выстрела в голове, а спустя пару часов увидеть таких же оленей в парке в центре Оксфорда, пугливо уносившихся прочь, косясь на людей большими влажными глазами.

Еда в тот осенний семестр тоже была особенной: картошка в мундире в полистироловых контейнерах, из которых сочилось масло, или печеные бобы и купленный с лотка на Хай-стрит кебаб, если Холли не успевала в столовую, — все это она быстро привыкла называть обедом. Огромные порции лазаньи с чесночным хлебом, которые они с Эли уписывали наравне со здоровенными гребцами и регбистами, когда осень вступила в свои права и ночи стали холодными. Дымящиеся кружки чая и сандвичи в студенческом кафе или чайной на Квинс-лейн с высокими табуретами и запотевшими окнами. Оленина и портвейн, которые Холли впервые в жизни попробовала на праздничном обеде, оказались настолько вкусными, что она попыталась украсть вино прямо в хрустальном декантере, но была остановлена служащим колледжа, который очень мягко отобрал у нее графин.

Пришлось осваивать и новый язык: занятия с тьютором — тьюты, отчеты о суммах, израсходованных на содержание студента за семестр, — бэтлы, экзамены первого курса — модсы, черные с белым одеяния для торжественных случаев — робы, экзамены в начале каждого семестра — коллекшн, первокурсники, получившие высший балл по всем экзаменам, — ботаны, а те, кому это удавалось и в последующие годы, — мегаботаны. Требовалось разобраться в новой академической терминологии: теория марксизма, теория феминизма, а также составить целый список критиков, которых она будет читать, и лекторов, которых будет слушать.

В «Блэкуэлле» Холли накупила открыток с видами «дремлющих шпилей» и расставила их на каминной полке, а в спальне повесила репродукцию климтовского «Поцелуя», пленившись обилием золотой листвы и тихим упоением, разлитым на лице женщины, знающей, что она любима. Холли решилась потратиться на шарф с цветами колледжа: толстый, шерстяной, темно-синий с розовым, он оказался довольно тяжелым, и она претенциозно, как ей казалось, перебрасывала конец шарфа через плечо, вместо того чтобы обматывать его вокруг шеи и дышать его теплом. Однако Холли не стала вступать в оксфордский дискуссионный клуб, где когда-то упражнялись в прениях премьер-министры и политические лидеры, в эту питательную среду для будущих политиков в горчичных вельветовых брюках и твидовых пиджаках, где молодые люди по-обезьяньи копировали повадки состоявшихся мужчин.

Понемногу Холли начала избавляться от растянутых свитеров, перейдя на анораки с капюшоном, и отважилась носить легинсы со своими испытанными ботинками «Доктор Мартинс», хотя и оставалась полноватой в бедрах по сравнению с другими девушками. Она снимала очки в темной оправе, полученные по государственному бесплатному ваучеру, когда выходила из библиотеки, и экспериментировала с карандашом, густо затушевывая уголки глаз.

Холли вошла в редколлегию газеты колледжа и начала писать о событиях студенческой жизни, посещала собрания местной лейбористской ячейки и работала волонтером на ночном телефоне доверия. Участница движения «Вернем себе улицы», она крепко сжимала в кармане брелок с сигнальной кнопкой, будто все насильники в Оксфорде только за ней и охотились, но через пару недель немного освоилась и перестала брать его с собой. Здешняя мирная атмосфера — в общежитии, на главной улице, в пабах, на кафедре — расслабляла, настраивала удивительно благодушно и казалась почти искусственной по сравнению с тем, к чему Холли привыкла дома. Кроме того, хотя на курсе было всего восемнадцать девушек, Холли доставалось мало мужского внимания. Нед при встрече с ней иронически усмехался, двое парней, занимавшиеся английской литературой, держались очень дружелюбно, но не проявляли к Холли ни малейшего сексуального интереса. Да и зачем им это, если рядом ходят такие, как Элисон, с вечера до утра не вылезающая из клубов, или Софи — совершенный образец красавицы-спортсменки?

Холли это не волновало (по крайней мере, так она себе говорила), и ее нежные чувства изливались на подруг. С Элисон, такой непохожей на нее, Холли окончательно сдружил случай, когда она нашла подругу без сознания на полу туалета после особо бурной попойки.

Это она собрала и придерживала длинные светлые волосы Элисон, когда подругу тошнило над унитазом, вытерла ей рот бумажным полотенцем и принесла стакан воды. Это она умыла Элисон нежно, как мать дитя, и отвела (почти приволокла) подругу в ее комнату. Это она сидела с Элисон ночью, боясь, что та задохнется, если за ней не приглядеть.

В туалете Элисон валялась со спущенными до колен джинсами, совершенно беззащитная.

— А вдруг бы меня нашел какой-нибудь парень? — поинтересовалась она потом.

— Ему стало бы неловко.

— Ну неловко, а дальше-то что?

— Да ничего! Употребить тебя каким-то образом было решительно невозможно — тебя зверски тошнило.

— Не знаю, не знаю, — протянула Элисон, кусая палец.

Холли обратила внимание, что прежде аккуратно подстриженные ногти подруги обкусаны до мяса.

— Это, знаешь ли, не всех отпугнет! — цинично хохотнула Эли.

Этот случай сблизил девушек: бойкая Эли осталась признательна подруге, и отношения немного выровнялись. А с Софи Холли сблизили переводы англосаксонских текстов. По средам они сидели в библиотеке, усердно переписывая вторую часть перевода, но вскоре Софи нашла ксерокс и положила этому конец.

Сидя напротив, Холли посматривала на Софи, гадая, станут ли ее волосы такими же густыми, если она перестанет по-мужски коротко стричься, и можно ли сделать ее широкие брови такими же изящными и элегантными. Да, и как быть с одеждой? Помимо спортивных вещей, Софи носила мини-юбки или джинсы «Левайс», и Холли думала, смогут ли фирменные джинсы, пусть они ей и не по карману, сделать ее ноги длиннее или придать ей этот неуловимый статус крутой девчонки?

Она следила, как за чернильной ручкой Софи на строке разлинованного листа формата А4 остается тонкая фиолетовая спираль петлистых, витиеватых букв, и сравнивала красивый почерк подруги со своим нагромождением букв, написанных одноразовой шариковой ручкой, признавая ее превосходство. Работы Холли отличались аккуратностью: стикеры, флуоресцентные маркеры, скоросшиватель на кольцах, где части отделяются друг от друга цветными вкладышами и можно вставить пластиковые файлы (Холли обожала канцтовары), но писала она как курица лапой. В голове Холли вечно теснились идеи, и каждая стремилась первой попасть на бумагу, — в результате получались неразборчивые каракули, как у старой ведьмы или никудышного клерка.

Время, когда девушки сравнивали переводы и экзаменовали друг друга, вспоминая, что Зеленый Рыцарь делал в тот или иной момент, и проверяя, смогут ли они убедительно об этом рассуждать, было для Холли лучшим за всю неделю: раньше ее одаренность была чем-то вроде позорного клейма. Она гордилась своими способностями, но понимала, что лучше их не афишировать даже здесь: в Оксфорде модно было открывать учебники накануне семинаров, сводя неделю подготовки к одному вечеру.

Софи искренне восхищалась трудолюбием Холли и сваливала на нее львиную долю заданий. Накануне она оставила Холли записку в ячейке для писем, в которой призналась, что утренние тренировки по гребле отнимают у нее все силы и она, Софи, «не нашла» времени для выполнения своей части перевода.

Конец ознакомительного фрагмента.