Русский акцент

С. Н. Ходоров, 2017

Роман охватывает четвертьвековой (1990-2015) формат бытия репатрианта из России на святой обетованной земле и прослеживает тернистый путь его интеграции в израильское общество.

Глава 7. Уезжают русские евреи

К вечеру Татьяна с Борисом уже переступали порог небольшого патио, который снимали Аркадий и Нина, обучавшиеся с Татьяной на курсах. Он представлял собой крошечную двухкомнатную лачужку, изюминкой которой являлся внутренний дворик, вымощенный керамической плиткой. Над двориком красовалась цветастая пергола, вдоль которого вились виноградные лозы. Поперёк всего этого были высажены небольшие деревца с растущими на них лимонами и гранатами. Таня незаметно подтолкнула Бориса в бок и прошептала ему на ухо:

— Боря! Ты только посмотри какая экзотика! Я тоже хочу такую.

Не успел Борис ответить ей, как радушные хозяева пригласили их к покрытому зелёной скатёркой журнальному столику, приютившемуся в центре двора. На столике стояли несколько вазочек со средиземноморскими фруктами, розетки с арахисовыми и миндальными орешками, раскрытая коробка конфет и пустые бокалы, к которым Борис присовокупил бутылку купленного шампанского. Аркадий представил ему ещё одну пару, которая уже сидела за столом: это были Семён и Лариса. Аркадий поставил на стол какую-то зелёную бутылку без этикетки и, заметив вопросительный взгляд Бориса, как бы ответил ему:

— Мы летели в Израиль через Будапешт, там я и получил этот маленький презент от венгра, своего бывшего пациента, которого несколько лет назад благополучно прооперировал у себя в больнице в Москве, удалив ему раковый полип в толстой кишке.

— Извини меня, Аркадий, — рассмеялся Борис, — но в данный момент меня больше интересует, что находится внутри этой бутылки, чем то, что помещалось в толстой кишке у твоего пациента.

— Вполне релевантный вопрос, — весело отпарировал Аркадий, — отвечаю: в этом зелёном флаконе помещается венгерская водка под жгучим названием «Палинка» крепостью около шестидесяти градусов.

Заметив боковым зрением, что Борис недовольно поморщился, в разговор вклинился Семён:

— Знаете, мужики, с учётом стресса, который мы все сейчас испытываем на святой земле, возможно, этот эксклюзивный напиток внесёт хоть какое-то просветление в наши, забитые привыканием к новой жизни, головы.

— У тебя, Семён, — возразил ему Борис, — наверное, имеется огромный опыт в этом деле.

— Ещё какой, — подтвердил он, — я работал врачом-реаниматологом в военном госпитале в Ленинграде. За ночное дежурство иногда приходилось восстанавливать жизненные функции, а если по-простому, то откачивать от инфаркта сразу нескольких больных. Потом же приходилось откачивать самого себя, и в этом святом деле мне всегда помогала внутренняя стограммовая инъекция чистого спирта.

— Делу время — потехе час, — прервал всех Аркадий, разливая дамам шампанское, а джентльменам палящий напиток в небольшие рюмки, — и давайте, потехи ради, выпьем за удачную абсорбцию на земле, которую принято называть обетованной.

Все дружно чокнулись своими стопками и в один присест опустошили их содержимое. У Бориса созревало и крепло ощущение, что к концу вечера компания не только споётся, а ещё и сопьётся. Так оно и случилось, только не концу встречи, а уже к её средине. Порукой тому, профессиональная общность: Татьяну, Аркадия и Семёна объединяла клятва Гиппократа, а Нину и Ларису — торговая сеть. Нина работала заведующей секцией мужской одежды в московском, известном на всю страну, ГУМ (е), а Лариса — товароведом в, не менее, известном, ленинградском универмаге Гостиный двор. Только Борис со своим инженерным образованием как бы не очень вписывался в этот клановый врачебно-торговый пятиугольник. Когда после четвёртого тоста рвущаяся наружу ностальгия прорезалась в вокале «Слушай Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою», переходящий в напевные слова «Как мне дороги подмосковные вечера», Семён, резко отбросив в сторону гитару, прорычал:

— И какого только чёрта мы приехали на этот азиатский край света, в эту жёлто-ядовитую пустыню с наших европейских цивилизаций.

Ему вторила вальяжная пышнотелая, похожая на мадам Грицацуеву, его жена Лариса:

— Мы потеряли наш высокий статус, стабильную работу, прекрасную квартиру на Фонтанке.

Заунывную тональность Ларисы продолжила Нина, которая, срываясь на фальцет, проверещала:

— А этот, режущий мой музыкальный слух, гортанный иврит, который я никогда не выучу и эти невоспитанные люди, которые не говорят, а орут, как сумасшедшие.

— Да всё у них, как ни у людей, — снова вмешалась в разговор Лариса, — читают, видите ли, справа налево, работают в воскресенье, новый год встречают не первого января, а в сентябре, причём дата каждый год меняется.

— Да уж, от этого языка у меня прямо в глазах темнеет, — согласился Аркадий, — прямо не знаешь, с какой стороны книжку открыть, а эти иудейские иероглифы просто вызывают интоксикацию всего организма.

— Интоксикация, дорогие эскулапы, это надо понимать заражение, — не выдержал Борис, — интересно, чем же? Да, что вы и в, самом деле думаете, что вам всё одноразово на блюдечке с голубой каёмочкой должны преподнести. Не существует, господа, в объективной реальности такой идеальной посудины.

— Ишь ты, как заговорил, — возмутился Семён, — а ты хоть на минуту представляешь себе, что такое эти унизительные поиски работы, когда в каждом месте тебе дают от ворот поворот.

— Да уж кто-кто, а он пережил это на собственной шкуре, — заступилась за него Татьяна, — однако, тем не менее, всё-таки нашёл работу и даже по специальности.

— Да чёрт с ней с этой работой, — чуть ли не взвизгнула Нина, — а, что прикажете делать с ностальгией, она меня не просто достала, а прямо всю душу выворотила наизнанку.

— Вы знаете, коллеги, — плаксиво заканючила Лариса, — иду я по этой задрипанной Беер-Шеве, и за каждым каменистым холмиком на дальнем горизонте мне грезится шпиль Адмиралтейства и контуры Исаакиевского собора.

— А очертания легендарного крейсера Аврора тебе не мерещатся, — не без злорадства спросил её Борис.

— Ну, зачем же вы так, Борис, — чуть не заплакала Лариса, — мне ведь и в самом деле плохо. Я ведь понимаю, что не всё сразу, но жить по-человечески хочется уже сегодня.

— Завтра, Лариса, обязательно наступит, — ободрил её Борис, — только для кого-то это будет, действительно, завтра. Для кого-то, возможно, послезавтра, а для кое-кого через несколько лет.

— Простите, Боря, а вы всем раздаёте успокоительные индульгенции, — поинтересовался вдруг Аркадий.

Таня заметила, что хвалёная Аркадием венгерская «Палинка» уже давно ударила её мужу в голову и, зная его характер, не выбирая средств, доказывать свою правоту, положила свою руку ему на плечо. Ей совсем не хотелось, чтобы Борис рассорил её с друзьями, с которыми ей ещё два месяца предстояло учиться. Он же деликатно убрал её руку, не забыв при этом галантно прикоснуться к ней губами, привстал со стула и сказал:

— Друзья мои! Индульгенция, это, по-моему, что-то похожее на грамоту, которую я вовсе не собираюсь раздавать. А вот сказать я собирался много, но лучше меня об этом написал всем вам известный Владимир Владимирович Маяковский в стихотворении, которое было напечатано в еврейской петербургской газете «Восход» в далёком 1913 году. Я его выучил на память и, чтобы рассеять все сомнения, прямо сейчас прочитаю:

Евреи! Достаточно для человечества

Вы отдали сил в суматохе дней.

Страна Палестина

Твоё отечество,

Туда езжай,

Если ты еврей.

Куда ни глянь,

Кругом евреи,

Спешите все

Туда поскорее.

Евреи, оставьте Россию немытую,

Идите туда, где не будете битыми,

Туда, где не взыщут на вас вины,

Туда, где руки ваши нужны.!

Только не жди — не поможет бог,

Если себе ты помочь не смог.

Во имя будущих поколений —

Езжайте быстрей в Палестину, евреи!

Борис закончил, за столом воцарилось длившееся несколько минут молчание. А потом все, не сговариваясь, дружно зааплодировали. Нина, молча, разливала по маленьким чашечкам подоспевший кофе, а Аркадий патетически произнёс:

— Спасибо тебе, Боря, что ненавязчиво напомнил, во имя чего мы оказались сегодня в наших Палестинах.

— Да ничего я никому не собирался напоминать, — огрызнулся Борис, — просто до сих пор помню, как в детском саду, когда мне было всего шесть лет, светловолосая девочка, которую я обожал, назвала меня жидом пархатым. Я, признаться, тогда и понятия не имел, что такое жид и, тем более, не ведал значения слова пархатый.

— А ведь и мне говорили, — вмешался в разговор Семён, — что ты, мол, хороший еврей, а для всех остальных есть одно средство — погром.

— Хватит, господа о пятой графе, именуемой зловещим словом жид, — оживился вдруг Аркадий, — давайте лучше выпьем, но перед этим я, как бы подыгрывая Борису, тоже хочу прочитать стихотворение на тему дня поэтессы Риммы Казаковой, творчество которой я очень люблю:

Уезжают русские евреи,

Покидают отчий небосвод,

Потому-то душу, видно, греет

Апокалиптический исход.

Уезжают, расстаются с нами,

С той землёй, где их любовь и пот.

Были узы, а теперь узлами,

Словно склад, забит аэропорт.

Уезжают… Не пустить могли ли?

Дождь над Переделкиным дрожит.

А над указателем «К могиле

Пастернака» выведено: «Жид»…

После прочтения этих стихотворных строк рукоплесканий уже не было, кто-то выкрикнул допризывное «Лехаим» и компания, дружно чокнувшись, опустошила содержимое своих рюмок.