Русский акцент

С. Н. Ходоров, 2017

Роман охватывает четвертьвековой (1990-2015) формат бытия репатрианта из России на святой обетованной земле и прослеживает тернистый путь его интеграции в израильское общество.

© Ходоров С.Н., 2017

© Издательство «Инфра-Инженерия», 2017

* * *

Дорога в Израиль идёт через поиски Бога,

По братским могилам погибших в неравном бою,

На свете одна существует такая дорога,

И всё-таки каждый туда выбирает свою.

(Александр Городницкий)

Ах, как бы нам за наши штуки

Платить по счёту не пришлось.

Еврей! Как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

(Игорь Губерман)

Согнувшись в виде запятой,

Гонимые судьбой треклятой,

Мы все ходили под пятой

И под графой ходили пятой.

Покинув тело, гордо рея,

Возносится душа еврея.

Не грех счастливой быть и гордой,

Навек простясь с жидовской мордой.

(Юрий Солодкин)

Глава 1. Поехали!!!

Борис стоял у раскрытого окна и нервно курил. Сквозь сизые кольца сигаретного дыма, рассекающие розоватые блики восходящего солнца, он задумчиво глядел на пепельный фрагмент пустыни Негев. Каменистые холмики пустыни виднелись не где-то за дальним горизонтом, а начинались прямо у четырёхэтажного дома, стоящего на южной окраине Беер-Шевы. В полусотне метров от подъезда горделиво высился облезший верблюд, привязанный к пальме длинной верёвкой. Весь этот тускло-серый ландшафт резко контрастировал с ракурсом, открывающимся из окна огромной трёхкомнатной московской квартиры Бориса. Он родился и вырос в одном из старинных зданий на Арбате, чуть позже воспетым Булатом Окуджавой. Собственно там он и прожил 42 года, вероятно, большую и, наверняка, лучшую часть своей жизни. Ещё неделю назад он, как и сегодня, стоял у окна и курил свои любимые московские сигареты «Ява» за 40 копеек пачка. Только тогда из окна, в противовес сегодняшнему, открывалась не столь величавая, как пишут в туристских путеводителях, сколь будничная и ежедневно привычная для Бориса, панорама столичного Кремля и увенчанный православным крестом купол Храма Воскресения Словущего. Узорчатый крест на шпиле церкви прославлял Христа Спасителя. Для обывателя, в отличие от Бориса, древний Кремль являлся неизменным атрибутом гипотетической сердцевины СССР, а религиозная обитель — символом русского православия. Так уж получилось, что сегодня волею судьбы Борис оказался в Израиле, на родине того самого Христа, который символизировал купол старой церкви на Арбате. Символическим являлся также и факт, что Храм Воскресения после войны с французами в 1812 году был дарован Иерусалимскому патриарху, а сама церковь получила название Иерусалимского подворья. Парадокс заключался в том, что буквально через несколько дней Борис побывает на Русском подворье в Иерусалиме. Теперь же предстояло узнать, сможет ли выполнить уже почти не иллюзорный Христос, возложенные на него функции Спасителя, на святой и обетованной земле, на которой Борис, если быть точным, оказался не совсем уж по воле случая или судьбы.

Говорят, что случайность есть не что иное, как глубоко скрытая закономерность. Похоже, совсем не случайно наступил 1990 год, который, набирая свои лихие обороты, докатился до светлого ландышевого мая. Именно в этот год руководство СССР и КПСС в последний раз приветствовало с трибуны Мавзолея первомайскую демонстрацию. Впервые за многие годы парад неожиданно превратился в митинг протеста, зазвучали антикоммунистические лозунги, появились самодельные плакаты с требованиями отставки советского правительства и Президента СССР М.С.Горбачёва. В этот день светлое майское утро, вопреки заезженному социалистическому шлягеру, «красило стены древнего Кремля» совсем не нежным цветом. В его оттенках чудились суровые тёмные тона необузданной и неизвестно куда ведущей реалии. Объявленная несколько лет назад М.С.Горбачёвым гласность и перестройка с недозволенной скоростью неслись в никем не обозначенный тупик. Борис понуро наблюдал из окна за кумачовой окраской нестройно движущейся демонстрации с надоевшими транспарантными клише: «Солидарность, Мир, Труд, Весна, Май».

Вообще-то он любил этот светлый майский праздник, с детских лет любил, сидя на крутых отцовских плечах, вслушиваться в торжественные звуки духового оркестра и в слова ликующего народного пения «Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Только сегодня на глазах Бориса кипучая, могучая и любимая страна рассыпалась в клочья, которые никто не собирался воссоединять. Именно в эти минуты у него в висках явственно прозвучал какой-то неведомый колокольчик, возвещающий, как в песне Юрия Кукина, вопрос: «Что же, что же не так, не так, что же не удалось?». А в это время захлебнувшийся от майского торжества хмельной и гуляющий народ продолжал привычно напевать, по-прежнему не утруждая себя задуматься над смыслом забытой песни Лебедева-Кумача: «Бьют часы кремлёвской башни, гаснут звёзды, тает тень, до свидания, день вчерашний, здравствуй новый светлый день!». Борис почему-то задумался и, не без основания, решив про себя, что, если вчерашний день не завершился ничем существенным, то и новый день вряд ли сулит в текущий момент какие-то эпохальные изменения к лучшему. Скорее даже совсем наоборот, именно текущий момент навевал совсем безрадостные мысли о бесперспективности мрачного будущего. В противовес думам Бориса, проходящие мимо Мавзолея праздничные колонны подвыпивших москвичей неуверенно громко кричали «Ура-а-а!». И тут его пронзило, как будто током ударило, внутренний голос как будто спрашивал Бориса:

— А что, собственно, Вы тут делаете, Борис Абрамович, на чужом празднике жизни? Да и Ваш ли это праздник? Да и жизнь ли это вообще?

Гнетущие мысли Бориса прервали звонкие голоса его дочерей, семиклассницы Светланы и первоклассницы Наташи, они в унисон, перебивая друг друга, верещали:

— Папочка, мама зовёт пить кофе, она приготовила в честь праздника твои любимые эклеры, а для нас — мороженое.

Борис в знак одобрения согласно кивнул головой, а всё тот же внутренний голос продолжал нашёптывать ему:

— А что, дорогой Борис Абрамович, ожидает твоих ненаглядных дочерей в стране, где они появились на свет?

Борис, увидев в открытое окно шатающегося мужика с початой бутылкой чернильного портвейна с жёлтой этикеткой, на которой красовались рельефно выделенные три семёрки, подумал про себя:

— А что, чёрт побери, их может ожидать, кроме как разброда и шатания, всепоглощающей неуверенности и чувственного смятения, душевной неопределённости и внутренней необустроенности.

Из настежь открытого окна дома напротив, как будто по заказу, из затёртой магнитофонной ленты доносился хриплый голос Александра Кальянова, который пел:

За кордон, за кордон, далеко за кордон,

Где ни бурь, ни зимы не бывает,

Далеко за кордон с перебитым крылом

Улетает, мой друг, улетает.

В голове Бориса какие-то невидимые молоточки продолжали выстукивать мелодию этой песни, рефреном вбивая в его мозговые извилины слово «за кордон». Пока он дошёл до кухонного стола, на котором красовались нежные заварные эклеры и маленькие чашечки с дымящимся кофе, это слово навязчиво трансформировалось в слово эмиграция. Борис, обжигаясь горячим кофе, смотрел на своих дочерей и, переведя взгляд на жену, неожиданно для себя потребовал:

— Танюша, неси быстрее рюмки и коньяк. Сегодня какой-никакой, хоть и с пролетарским оттенком, но всё-таки праздник.

Когда девочки удалились в свою комнату, Борис налил себе в рюмку живительную армянскую влагу под названием «Арарат», привезенную из командировки в Ереван, и залпом осушил её. Затем закурив сигарету, он дрожащим голосом проговорил:

— Послушай, Таня! Буквально несколько минут назад в моих ещё трезвых мозгах щёлкнул какой-то выключатель, который развернул моё мировоззрение на сто восемьдесят градусов.

— Что ещё за выключатель ты придумал, Боря? — проворковала Таня, убирая пузатую бутылку «Арарата» от греха подальше на другой край стола.

Борис привстал, потянувшись к убранной от него бутылке, налил себе ещё одну рюмку и буквально влил её в себя, совсем не наслаждаясь, как это бывало прежде, вкусовым букетом выдержанного коньяка. Он посмотрел немигающим взглядом на жену и отрывисто отчеканил:

— Понимаешь, Танюша, только сегодня до меня дошло, что наша страна на недозволенной скорости въехала на рельсы каких-то хаотических и необратимых процессов. Куда ведут эти рельсы даже богу вряд ли известно. Скорее всего, они протянулись к какой-то тупиковой станции.

— Боря, немедленно прекрати пить свой коньяк, — перебила его жена, — что за высокопарный бред ты несёшь в праздничный день? Что ещё за рельсы ты придумал? О какой такой станции ты говоришь?

Борис, не обращая ни малейшего внимания на реплику жены, неистово продолжал:

— Я не хочу мчаться к этой станции. Не остаётся нам, Танюша, ничего другого, как на полном ходу спрыгнуть с этого быстро несущегося поезда.

— Боренька, дорогой, ты часом не заболел, — забеспокоилась Татьяна, — может всё-таки ты переведёшь свои аллегории и иносказания на простой человеческий язык.

Борис снова потянулся к рюмке, которую Татьяна предусмотрительно отодвинула на недосягаемое для него расстояние, то же самое она проделала с открытой пачкой сигарет. Тогда он, резко привстав из-за стола, порывисто выкрикнул:

— Всё, дорогая Танечка, мы уезжаем, мы эмигрируем в нормальную страну, называемую Израиль. И никаких запятых. Сегодня я ставлю жирную точку, разумеется, с твоего искреннего согласия.

Борис рассеянно смотрел на свою жену. От его блуждающего взгляда не ускользнуло, как судорожно вздрогнули её плечи, как сквозь выступающие слёзы в её зелёноватых глазах выразилось полное недоумение и беспросветная растерянность. Нервно постукивая нежными пальчиками по жёлто-красным яблокам, изображёнными на натюрмортной клеёнчатой скатерти, она чуть слышно выдавила из себя:

— Во-первых, в Израиль не эмигрируют, а репатриируются, точнее, туда евреи возвращаются на историческую родину. На иврите этот процесс называется коротким словом «алия».

— Откуда такие энциклопедические познания, — удивился Борис, перебивая жену.

— А во-вторых, Боренька — продолжила Татьяна, — я не верю своим ушам. Ты ли это? Ты разве не помнишь, какой скандал ты мне закатил при знакомстве с тобой, когда я только заикнулась о переезде в Израиль?

— Так это было лет пятнадцать назад, — вспылил Борис, — время было другое, да и момент инакомыслия тогда ещё не наступил.

— Ишь, как заговорил сейчас, — повысила голос Таня, — всю жизнь свою свято верил в учение Маркса и Ленина, считая его всесильным и верным. Да и искренней любви к советской родине у тебя было, наверное, больше, чем у всех членов Политбюро ЦК КПСС вместе взятых. Что случилось, Боря? Может, сходишь на приём к психиатру?

— К чёрту психиатров и психоаналитиков, — замахал руками Боря, — я здоров, как никогда. Просто, Танечка, изменились жизненные коллизии. Изменилась объективная реальность. Я, действительно, никогда не был антисоветчиком и диссидентом, я всегда считал, что не существует общества идеальнее, чем коммунизм. По правде говоря, я и сейчас так думаю. Только сегодня я понял, что построить такое общество невозможно.

— И что из этого следует? — спросила Таня, импульсивно наливая в рюмки оставшийся коньяк.

— Танюша, дорогая, снова повторяю тебе, что этот безумный мир изменился. Давай, пока мы ещё относительно молоды, попробуем начать жизнь с чистого листа.

— Борис, ты хоть себя слышишь? О каком таком чистом листе ты говоришь? Ведь у нас здесь есть всё: прекрасная квартира в центре Москвы, твой высокий социальный статус и очень-очень приличная зарплата. Ты многого добился, благодаря своим профессиональным знаниям, неуёмной энергии и бешеной настойчивости. Что же ты ещё хочешь?

— Танюша, я вижу, ты не понимаешь, это, как ты называешь, всё, что у нас есть, рухнет в одно мгновение. Уже рухнуло. Ты просто в силу своей природной близорукости пока этого не замечаешь. Что я ещё хочу? Да, пожалуй, только одного: чтобы ты и я, чтобы наши замечательные девочки без оглядки чувствовали себя свободными гражданами свободной страны.

— Боренька, милый, я понимаю, что ты способный человек. Но, как ни странно, этих самых способностей к иностранным языкам, даже вооружённым, взглядом, у тебя не просматриваются. А иврит, насколько я понимаю, совсем не простой язык. Найти работу без знания языка просто нереально. Как и с чего мы будем начинать и в соответствии с этим, на что будем жить?

— Будем, дорогая, учиться осваивать новую профессию, профессию эмигранта или, как ты говоришь, репатрианта. Точно так же, как я учился быть астрономогеодезистом, работая в экспедициях в тундре и в тайге, в горах и в степях; учился писать диссертацию и быть учёным, учился руководить, мною же созданной, большой инженерной фирмой.

— Боря, я страшно боюсь, я боюсь изнуряющей израильской жары, я боюсь змей в пустыне Негев, а ещё я боюсь арабских террористов и что мы с тобой пополним армию нищих и безработных.

— Танюша, родная моя, не забывай, что я рядом с тобой, а вместе мы не пропадём ни на какой географической широте и на долготе тоже. Ты мне только скажи одно слово — поехали. И тогда в самое ближайшее время мы пересечём границу нашей многострадальной страны и, минуя дугообразные параллели и меридианы, окажемся на своей обетованной исторической родине.

Татьяне ничего не оставалось, как встряхнуть свои длинные угольные волосы, тяжело вздохнуть и отрывисто, как Юрий Гагарин перед первым полётом в космос, вскрикнуть:

— Поехали!!!

С этого момента душевное состояние Бориса стало напоминать большой раскрытый чемодан, в который надлежало сбросить всё накопленное за четыре десятилетия его жизни. Собирать его было совсем непростым делом. Речь шла не о том, чтобы скинуть в кожаное вместилище фарфоровые сервизы, атласное постельное белье, замысловатую кухонную утварь и книги, которые красовались разноцветными корешками в двух просторных шкафах. Прежде всего, надлежало надёжно спрятать прошлое в самые потайные уголки душевной сердцевины. Под прошлым подразумевались картинки далёкого детства. Их нельзя было спрятать даже в самый огромный баул. Это ярко-красный грибок в песочнице детского сада в вытянутом переулке с красивым названием Сивцев Вражек. Это и незабвенные годы, проведенные в старинной, тускло-пепельного цвета, школе в Староконюшенном переулке, и блаженное время учёбы в столичном институте инженеров геодезии и картографии. Это также альпинистские восхождения в высокогорьях Кавказа, Памира и Тянь-Шаня. Следовало также утаить в этой сердцевине любимую работу инженера-геодезиста в голубой сибирской тайге Забайкалья и полярной тундре Чукотки, аспирантуру, защиту диссертации и преподавательскую деятельность в должности доцента кафедры космической геодезии. Ещё надлежало не забыть первые робкие и дрожащие поцелуи с рыжей длинноногой одноклассницей Люськой и, опять-таки первый, сумбурный будоражащий секс в палатке со скалолазкой Ниной в ущелье Безенги на Кавказе. А разве можно предать забвению неожиданное знакомство с Таней, их бурный и скоротечный роман, завершившийся закономерным скреплением подписей во Дворце бракосочетаний. Никак не может улетучиться из памяти и эпохальные моменты рождения дочерей Светочки и Наташеньки, которые стали любимыми неразрывными элементами его повседневья. Подсознание Бориса навязчиво твердило ему, что практически на все события, проходившие в прошлом, был наклеен гипотетический ярлык «впервые». Теперь, похоже, этот же экслибрис будет приурочен к предстоящей эмиграции. Ведь перелёт за кордон, за пределы железного занавеса, за пределы СССР или, по образному выражению президента США Рональда Рейгана, «империи зла», Борис со своей семьёй совершит впервые.