Последние часы в Париже

Рут Дрюар, 2022

Париж, 1944 год. Элиза Шевалье знает, что такое любить… и ненавидеть. Ее жених, молодой французский солдат, был убит на линии Мажино. Живя среди врагов, Элиза должна скрывать свою ярость. Однажды она знакомится с Себастьяном Кляйнхаусом, который приехал в Париж в качестве переводчика. Вынужденный носить форму, которую презирает, Себастьян жаждет иной жизни. Бретань, 1963. Найдя чемодан под кроватью матери, восемнадцатилетняя Жозефина Шевалье раскрывает тайну, потрясшую ее до глубины души. Решив докопаться до истины, она отправляется в Париж, где узнает историю запретной любви и предательства, которое навсегда изменит жизни двух молодых людей.

Часть вторая. 1944

Глава 7

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Париж притих. Боши не пищали клаксонами так, как привыкли парижане. Их черные автомобили ездили быстро и бесшумно и, подобно катафалкам, возвещали о смерти. Передвигаясь пешком, они не прогуливались, но расхаживали с важным видом, и эхо подкованных сапог разносилось по пустынным улицам. Париж больше не был Парижем. Теперь это был оккупированный город, и даже здания, казалось, затаили дыхание в ожидании. Не стало ни цветов на балконах, ни легкого смеха, ни музыки на улицах. Немецкие солдаты, базирующиеся в городе, скорее всего даже не подозревали, что они лишили Париж сердца. Все, что они видели, это впечатляющие здания Османа, прогрессивную архитектуру звездообразной площади вокруг Триумфальной арки, рестораны, кабаре, магазины, шампанское, вино. И этого им было достаточно. Им это нравилось. Но это был не Париж. Париж спал, ожидая, когда его спасут.

У меня заурчало в животе, когда я пересекала площадь Сен-Сюльпис. Я остановилась у фонтана, устремила взгляд на высокую церковь и вознесла безмолвную молитву. Пожалуйста, сделай так, чтобы это поскорее закончилось.

— Bonsoir, mademoiselle^[21]. — Ко мне подошел молодой солдат. — Огоньку не найдется? — Он протянул сигарету.

Мне хотелось выбить ее у него из рук. Я знала, что огоньку и у него найдется; он просто хотел проверить, не из тех ли я девушек, кто согласился бы на сигарету, потом на выпивку и, может быть, на ужин, а уж дальше кто знает на что еще. Я отрицательно покачала головой и пошла прочь; мои руки дрожали, когда я засовывала их в карманы, сердце колотилось. Он мог пойти за мной, арестовать ни за что.

Я поспешила через площадь и вниз по маленькой улочке, быстро толкнула большую тяжелую дверь в подъезд и проскочила в нашу квартиру на первом этаже. Прямо с порога меня окутал запах вареной капусты. Закрыв за собой дверь, я прижалась к ней спиной, испытывая облегчение и вдыхая знакомую капустную вонь.

— Bonsoir! — крикнула я, направляясь на кухню.

Мама вытерла мыльные руки о фартук, прежде чем поцеловать меня в щеку, и тут заметила, что я вернулась ни с чем.

— А что, хлеба не было?

— Нет.

Полуулыбка тронула ее губы, но не коснулась глаз.

— Тогда сегодня только суп. Садимся?

Я последовала за ней в столовую, где моя младшая сестра Изабель накрывала стол к ужину. В свое время мама думала, что у нее больше не может быть детей, а потом, как маленькое чудо, появилась Изабель, спустя тринадцать лет после моего рождения. Длинная коса сестренки раскачивалась из стороны в сторону, пока она старательно расставляла суповые миски на большие белые тарелки, как будто после супа должно последовать еще одно блюдо. Я чмокнула ее в обе щеки.

— Хороший был день на работе? — спросила она наигранно взрослым голосом.

— Да, спасибо. А как дела в школе?

— Скука. Марк ушел. — Мы с мамой переглянулись. Опять депортация? Изабель перехватила наши взгляды. — Он, похоже, не вернется. Мадам Серье сказала, что у него бабушка и дедушка — евреи.

— Господи, это когда-нибудь прекратится? — Моя грудь горела от ярости и чувства бессилия. Невинных людей каждый день арестовывали и отправляли бог знает куда, в то время как большинство из нас беспомощно стояли в сторонке, радуясь хотя бы тому, что избежали такой же участи.

Мама вздохнула и отвернулась.

— Мы просто должны подождать. Рано или поздно все закончится.

— Что? Когда их всех депортируют? — выпалила я ей в спину.

Она замерла, как и все вокруг, и тяжелая тишина вползла в комнату. Изабель с тревогой посмотрела на меня. Я расстроила маму.

Мама изо всех сил старалась делать вид, будто ничего не произошло, жизнь идет своим чередом; она никогда не жаловалась, не задавала вопросов, не высовывалась. Ее порядком огорчило мое решение стать волонтером в UGIF — Всеобщем союзе французских евреев^[22], — куда в конце концов попадали многие еврейские дети-сироты. Я относила им старую одежду и иногда еду, если у нас что-либо оставалось, хотя мы сами жили впроголодь, но помогала любая мелочь — случайная картофелина или морковь, несколько капустных листьев.

Если бы мама знала, чем еще я занимаюсь в UGIF, она пришла бы в ярость.

Изабель аккуратно разложила ножи и вилки по краям тарелок.

— Изабель, нам не понадобятся ножи и вилки, — невольно вырвалось у меня. Почему я так и не научилась держать рот на замке?

— Ты же знаешь, я люблю правильно сервировать стол, — встряла мама, прежде чем Изабель нашлась с ответом. Изабель, должно быть, чувствовала, что ею командуют сразу две матери; возможно, сказывалось отсутствие отца дома. Папу отправили в Германию — на принудительные работы. Когда мы увидели плакат, призывающий мужчин его возраста, нас охватил ужас. Отец, работающий на бошей. Это было невообразимо. Но однажды утром после долгой ругани, криков, проклятий и хлопанья дверями он ушел. Мы были опустошены и подавлены таким его уходом, но, по правде говоря, потом нам стало как-то спокойней. Вместе с отцом ушли мрачные настроения, скандалы, жизнь как на иголках в ожидании, что он взорвется в любой момент. Мне было интересно, что чувствует мама. Никто никогда не знал, что у нее на душе.

— Asseyez-vous, les filles^[23]. — Придав своему голосу бодрость, мама направилась на кухню. Вернувшись, она поставила большую супницу на середину стола, села на стул и сложила руки в молитве.

— Благослови, Господь, пищу нашу. Сохрани нас в безопасности. Аминь.

Мы с Изабель пробормотали «аминь» и протянули маме наши миски. Она разлила половником водянистую желтую похлебку, в которой попадались кусочки картофеля, после чего мы расстелили на коленях салфетки — как будто могли пролить хоть каплю.

— Bon appétit, mes filles^[24].

— Bon appétit.

— Я положила совсем немного соли, так что, возможно, вам захочется подсолить.

— Передай перец, пожалуйста.

— Не хотите ли воды? — Мама подняла графин, как будто бы с вином, и мы с Изабель протянули ей свои бокалы.

И так мы приступили к обычному ужину, медленно потягивая суп, наслаждаясь каждой ложкой. Я схватила мельницу для соли и покрутила потертую деревянную ручку, наблюдая, как полупрозрачные кристаллы падают в похлебку — и растворяются. Как и мы, пытаются стать невидимыми, подумала я про себя.

Изабель понесла ложку ко рту, наклоняя ее так, что водянистый суп пролился обратно в миску.

— Так хочется чего-нибудь вкусненького.

— Для начала нам нужно избавиться от бошей. — Я выудила из супа кусочек картофеля.

— Когда это будет? — Изабель вздохнула. — Они всегда были здесь?

Ей было всего шесть, когда они прошли маршем по Елисейским Полям; теперь, в свои десять лет, она едва помнила время до их прихода в Париж. Мои мысли обратились к Фредерику, моему жениху, которого четыре года назад отправили вместе с другими французскими солдатами защищать линию Мажино. Но ее невозможно было защитить от немецких танков. Фредерик так и не вернулся. Больше всего меня огорчало то, как он уходил на войну: так охотно, с таким энтузиазмом. Такой глупо наивный. Какая пустая трата жизни.

Мне часто снилась еда; мягкое печенье «мадлен», тающее во рту, круассаны, которые я разламывала, растягивая пальцами нежнейшее тесто. В то утро мне снились pains aux raisins^[25], когда что-то разбудило меня. Я снова закрыла глаза, надеясь вернуться в сон, но пустой желудок воспротивился. Так что вместо сладких снов я побрела на кухню в поисках нашего «фирменного» кофе — цикория с желудями, — надеясь, что он облегчит муки голода.

— Bonjour, Элиз, — поприветствовала меня мама, чмокнув в щеку. — Мадам Дюмезон вчера принесла кое-какую одежду; ей надоело, что ненужные вещи занимают столько места в шкафу. Если хочешь, можешь отнести их в UGIF.

— Merci, Maman.

Она ответила на мою благодарность легким кивком, но ее губы были поджаты.

— Если ты настаиваешь на продолжении своего волонтерства. — Она пристально посмотрела на меня. — Я знаю, ты думаешь, что помогаешь бедным еврейским сиротам, но эти приюты создали только для того, чтобы следить за евреями, и за тобой будут следить, если ты продолжишь ходить туда.

— Я знаю, но у этих детей больше ничего нет, без нашей помощи они умрут от голода.

— Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности.

Я помолчала, задаваясь вопросом, догадывается ли она о том, что у меня на уме, но потом отбросила эту мысль. Если бы мама знала, то не отпустила бы меня. Я быстро выпила свой эрзац и отправилась в путь с двумя коробками одежды. Свернув на рю Сен-Жак, я увидела группу женщин возле парикмахерской; волосы у всех были убраны под тюрбан. Этот головной убор позволял экономить на мытье головы и выглядел довольно шикарно в некотором смысле. Не то чтобы я сама стремилась к шику — наоборот, предпочитала носить короткую стрижку и брюки, что угодно, лишь бы избежать внимания немецких солдат.

— Vos papiers!^[26] — Двое патрульных преградили мне путь.

Я остановилась, сердце бешено колотилось. Погруженная в свои мысли, я попросту не заметила патруль.

— Oui, messieurs^[27]. — Я бросила коробки на тротуар и полезла в карман за удостоверением личности. Тот, что повыше, выхватил его у меня. Затаив дыхание, я наблюдала, как он внимательно изучает документ, и ждала, пока мне вернут мою бумажку, но патрульный не торопился.

— Что в коробках?

— Одежда для UGIF. — Я старалась, чтобы мой голос звучал ровно.

— Откройте их.

Мои пальцы дрожали, пока я вскрывала картонную коробку, чтобы предъявить ее для обыска. Старший передал напарнику мое удостоверение личности и запустил обе руки в коробку. Струйка пота побежала по моей спине, пока он шарил в ворохе вещей, вероятно, надеясь найти что-нибудь ценное вроде радиоприемника или, может, бумаг, содержащих секретные сведения. Он выглядел разочарованным — его цепкие пальцы не наткнулись ни на что, кроме детской одежды.

Напарник вернул мне удостоверение личности.

— Пойдем. — Он подтолкнул старшего локтем. — У нас есть дела поважнее.

Они даже не стали возиться с другой коробкой и оставили меня стоять столбом, а сами пошли прочь, видимо, в поисках более крупной добычи. Я подождала, пока утихнет пульс, прежде чем поднять коробки, но так и обливалась по́том всю дорогу до самого приюта. Почему они остановили меня? Неужели я под подозрением? Или они догадывались о том, что я задумала? Слова мамы звенели у меня в ушах: «Просто будь осторожна, Элиз. Нам не нужны неприятности». Я знала, что подвергаю риску не только себя, но и маму с Изабель, без их ведома или согласия.

С тяжелым сердцем я свернула на рю Клод Бернар. Входная дверь оказалась заперта, и пришлось постучать, чтобы меня впустили. Лия открыла дверь и приняла у меня коробки. Не говоря ни слова, она кивнула в сторону Анаис, склонившейся над двумя маленькими мальчиками. Держась за руки, те стояли возле голой серой стены, местами облупленной. Младший прикусил нижнюю губу, как будто в сосредоточенности, при этом ковыряя отслоившуюся краску. На щеках старшего мальчугана высохшие слезы проложили соленые дорожки, и я знала, что он сдерживает новые потоки ради своего брата. Он смотрел на меня с самоуверенностью взрослого, видимо, уже приняв на себя роль главы семьи.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Исаак.

— Сколько тебе лет, Исаак?

— Восемь.

— А твоему брату?

— Четыре.

— Я — Элиз. — Я протянула ему руку для пожатия, обращаясь с ним как с мужчиной, кем он и должен быть. — А тебя как зовут? — Я повернулась к младшему брату. Он уже убрал руку со стены и засунул большой палец в рот, наблюдая за мной с подозрительностью.

— Его зовут Даниель, — ответил за него Исаак.

Я дала каждому по леденцу. Исаак сунул свой в карман, едва взглянув на меня. Я предлагала крошечный пластырь на его зияющую рану — конфетку за украденное детство, — и мы оба это знали. Даниель возился с оберткой, и брат забрал у него леденец, аккуратно снимая липкую бумагу, прежде чем вернуть конфету. По тому, как Даниель запихнул ее в рот и захрустел ею, я догадалась, что он голоден. Я вспомнила о яблоке, что хранила в кармане со вчерашнего дня. Одна мысль о нем унимала остроту голода, который никогда не покидал меня. Я вытащила яблоко, и глаза мальчишек широко распахнулись, что заставило меня задуматься, когда они ели в последний раз. Я протянула яблоко Исааку.

— Merci. — Даже не взглянув на угощение, Исаак отдал его младшему брату. Я смотрела, как Даниель откусывает большой кусок, затем еще один. Он уже собирался сделать и третий укус, когда вдруг замер и посмотрел на Исаака большими печальными глазами, после чего передал ему яблоко. Мне захотелось обнять малыша, но вместо этого я открыла коробки, которые принесла, и раздала одежду женщинам.

— Эти двое уходят следующими, — прошептала Анаис, забирая у меня детскую рубашку. — В это воскресенье.

Мне стало не по себе. В это воскресенье? Я до сих пор не оправилась от потрясения после утренней встречи с полицией и предпочла бы выждать еще какое-то время. Я не могла избавиться от дурного предчувствия. Просто нервы, сказала я себе. Ничего больше. Я посмотрела на Анаис и кивнула. Это означало, что все остается в силе. Я должна прийти в воскресенье, чтобы сопроводить двух мальчиков в Булонский лес, где они встретят своего passeur^[28], который вывезет их из Парижа на юг и дальше, к швейцарской границе. Мне отводилась самая скромная роль, и я понимала, что мой риск — ничто по сравнению с тем, как рискуют другие.

Глава 8

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Париж весной. Себастьян всегда мечтал посетить Город света в это время года. Но не так. Не тогда, когда Париж шарахался от него, побежденный и безжизненный. Париж превратился в город темных мундиров, зловещих черных автомобилей, бесшумно проносящихся мимо, подкованных сапог, эхом отдающихся в тишине пустынных улиц. Это был уже не тот Париж, который он посетил восемь лет назад впечатлительным шестнадцатилетним юношей. Теперь он чувствовал себя потерянным и чужим в этом городе, когда-то распахнувшим перед ним свои двери. Он бы предпочел быть дома, в Дрездене, а не в оккупированном Париже.

Он бродил по набережной, разглядывая старые книги и фотографии на прилавках bouquinistes^[29] в темно-зеленых деревянных домиках, выстроившихся вдоль берегов Сены. Ему бы хотелось завязать разговор с кем-нибудь из стариков-букинистов, но он знал, что они просто буркнут в ответ, нарочито глядя в другую сторону. Он не осуждал их и старался не принимать это близко к сердцу. Виной всему его военная форма, ничего личного. Он бы с удовольствием ходил в штатском в свободное от службы время, но именно потому их и заставляли носить форму постоянно; это служило своего рода напоминанием о принадлежности к Третьему рейху. Всю свою жизнь он принадлежал кому-то другому, но никогда — самому себе. Вот почему часто задавался вопросом, каково это — быть свободным. Иметь выбор.

Себастьян перегнулся через мост, вглядываясь в воды Сены, темно-синие в лучах весеннего солнца. Было тепло, но легкий ветерок с реки не давал разгуляться жаре. Себастьян решил зайти в свой любимый книжный магазин, пока тот не закрылся.

Когда он толкнул дверь, тренькнул колокольчик, заставляя хозяина оторваться от книги. Он кивнул Себастьяну.

— Bonsoir, monsieur. — Себастьян снял фуражку и сунул ее под мышку. Две женщины тотчас поспешили к двери, подчеркнуто не обращая на него внимания, проходя мимо с высоко поднятыми головами. Знакомая волна одиночества захлестнула его; их реакция произвела именно тот эффект, на который, безусловно, они и рассчитывали, подвергая его остракизму, вызывая желание провалиться сквозь землю.

Себастьян огляделся, замечая пожилую пару возле полки с атласами. Тяжелая тишина заполнила магазин, и он невольно задался вопросом, насколько оживленная царила здесь атмосфера до его прихода. Он на мгновение замер, собираясь с мыслями и раздумывая, что бы ему почитать. Он уже прочел «Мадам Бовари» и большинство романов Виктора Гюго. Но в тот вечер его одолевало беспокойство; он и сам не знал, чего хочет. Наверное, того, что уведет его от самого себя. Может, обратиться к поэзии?

Проходя мимо первого ряда полок, Себастьян заметил кого-то, склоненного над книгой. Короткие темные волосы свисали вниз, закрывая лицо, а мешковатые брюки, схваченные широким коричневым поясом, свободно болтались. Он остановился на мгновение, разглядывая тонкую хрупкую фигурку. Когда она подняла глаза, Себастьян увидел, что перед ним молодая женщина. Она холодно посмотрела на него и вернулась к чтению. Он перешел к следующему ряду полок.

Дверь распахнулась, и вошли двое полицейских. Себастьян отступил за стеллаж, с глаз долой; ему стало любопытно, что их привело именно в этот книжный магазин.

— Papiers!^[30]

Себастьян выглянул из-за полки, когда пожилая пара предъявила свои удостоверения личности, но полицейские лишь мельком просмотрели их. Вместо этого они принялись расхаживать по рядам, как будто отлавливая кого-то, кто мог прятаться между стеллажами.

— Vos papiers! — Себастьян не мог видеть, но догадался, что они обращаются к той молодой женщине.

— Messieurs, мне очень жаль. Я оставила их дома.

Он услышал мужской хохот, громкий и насмешливый.

— Оставили дома? Здорово придумано.

— Это правда. Они в кармане моей куртки. Я вышла сегодня вечером без нее.

— Без куртки? Где ваша желтая звезда?

— Но… я не еврейка.

— Если у вас нет документов, мы вправе предположить обратное.

— Я не еврейка! Мсье Ле Бользек — он знает меня. Он может подтвердить.

— Мсье Ле Бользек? Слушайте, не пытайтесь втянуть кого-то еще в неприятности. Вам лучше пойти с нами.

Себастьян громко вздохнул, появляясь в поле зрения:

— Почему бы нам не спросить мсье Ле Бользека?

Полицейские уставились на него округлившимися глазами, явно удивленные тем, что немец говорит на безупречном французском, а затем скользнули взглядами по его воротнику и нашивке на левом рукаве с указанием звания. Себастьян был рядовым солдатом, но все же немцем, а они — французами. Иерархию никто не отменял.

— Они — обманщики. Они всегда лгут. — Полицейский положил руку на плечо женщины, словно подтверждая сказанное.

— Я предлагаю вам убрать руку с ее плеча. — Себастьян и сам удивился своему властному тону.

Полицейский тут же отнял руку. Женщина повела плечом, как будто освободилась от тяжелого груза. Себастьян наконец-то рассмотрел ее. Коротко подстриженные волосы едва доходили до подбородка. Черты лица тонкие и прекрасные, а глаза сияли, как у кошки: зеленые, с желтыми крапинками. В ее облике проступало что-то эльфийское, но при этом в ней чувствовалась внутренняя сила.

— У нее нет с собой документов. — Полицейский опять завел свою шарманку. — Существует закон! Она нарушила закон!

— Не рассказывайте мне про закон! — Себастьян повысил голос, подойдя на шаг ближе. Он намеренно избегал смотреть на женщину. Дело было не в ней. А в этих мелких служаках, злоупотребляющих своим положением. Как же он их презирал! Он повернулся к мужчине за прилавком. — Мсье Ле Бользек?

— Oui, monsieur^[31].

— Вы знаете эту женщину?

— Да, знаю, как и ее родителей с тех пор, как она научилась читать. Ее зовут Элиз Шевалье.

— Тогда вы можете поручиться за нее?

— Да, могу. Она из хорошей католической семьи.

— Что ж, договорились. — Себастьян снова повернулся к полицейским. — Нет никакой необходимости беспокоить этим власти. Вы не думали, что у них и без того достаточно работы?

— Но… но… таков закон, — не сдавался высокий. Тот, что пониже ростом, смотрел себе под ноги; очевидно, у него было больше здравого смысла.

— Кто издал эти законы? — рявкнул он. Оба полицейских ошалело уставились на него. — Ну?

— Нацисты, — ответил коротышка.

— Вот именно. А теперь убирайтесь, пока я вас не арестовал.

Не говоря ни слова, они поплелись к двери и вышли из магазина.

Себастьян снова повернулся к женщине.

— Документы следует носить с собой. — Он попытался придать своему лицу суровости, но свет ее глаз, казалось, пронизывал его насквозь, и ему пришлось отвести взгляд. Потеряв дар речи, он откашлялся.

— Сегодня было так тепло, и я оставила куртку дома.

— Да. На этой неделе очень тепло. — Себастьян ослабил воротник; ему вдруг стало трудно дышать. Она кивнула и отвернулась. Себастьян почувствовал, что она просто хочет, чтобы он ушел. Не раздумывая, он схватил с полки первую попавшуюся книгу стихов.

У кассы мсье Ле Бользек взял у Себастьяна книгу и поднял бровь, как будто сомневаясь в его выборе.

— Вы любите поэзию?

Впервые за все время француз обратился к нему с вопросом, и это заставило Себастьяна почувствовать себя обычным человеком. Почти.

— Я не очень-то разбираюсь в поэзии, — признался он. — И подумал… может, стоит попробовать.

— Виктор Гюго. Хороший выбор для начала. — Мсье Ле Бользек вернул книгу и пробил чек. — Три франка пятьдесят, пожалуйста.

Себастьян расплатился и повернулся, чтобы уйти, но мысль о том, чтобы покинуть этот уютный магазинчик и бродить по улицам Парижа в одиночестве, наполнила его ужасом. Он хотел остаться и поговорить с мсье Ле Бользеком о книгах, о чем угодно. Он жаждал живого общения, дружеского лица. Не хотелось одиноко наблюдать, как солнце садится над Нотр-Дам. Эти весенние вечера, когда мягко угасал дневной свет, были пронизаны щемящей тоской. На мгновение пустота внутри него, казалось, расширилась, пока не заполонила его целиком, и ее необъятность привела Себастьяна в ужас. Повинуясь порыву, он вернулся к мсье Ле Бользеку. Тот наблюдал за ним, как будто читая его мысли.

Глава 9

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Ранним утром я сидела за кухонным столом, снова и снова прокручивая в голове план, проверяя, насколько хорошо запомнила легенду, придуманную для двух братьев. Стенные часы лениво пробили восемь ударов, и я отправилась в путь без завтрака, не нарушая долгий воскресный сон мамы и Изабель — их единственное баловство на неделе. Прогулка по тихим улицам лишь усилила мое беспокойство, и, добравшись до приюта, я оглядела окна квартир напротив. Какое-то неуловимое движение заставило меня оглянуться, но я ничего не увидела. Похоже, просто сдавали нервы. Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, я постучала в дверь.

Лия сразу же открыла мне.

— Сегодня с нами Альфред.

Я испытала облегчение. Альфред, наш самый надежный passeur, совершил уже семь успешных переходов к швейцарской границе.

Исаак и Даниель снова стояли у стены, глядя на меня большими серьезными глазами. Они слишком хорошо понимали, с какой опасностью им предстоит столкнуться. Анаис и Лия выглядели бледными и встревоженными. Все знали: чем скорее мы это провернем, тем лучше для всех нас. Но прежде чем отправляться в дорогу, протокол обязывал меня задать мальчикам ряд вопросов. Я с радостью отметила, что их отмыли и привели в порядок, так что теперь, с кожаными ранцами и в блестящих ботинках, они вполне могли сойти за прилежных школьников.

— Как тебя зовут? — спросила я Исаака.

— Пьер.

— Молодец. И куда ты направляешься?

— Пожить у своей тети в Альпах. — Он сделал паузу. — Потому что у меня акс… астма. — Он выглядел довольным, когда смог произнести это слово. Затем он закашлялся, прижимая маленький кулачок к груди. Все разыграно как по нотам.

— А это кто? — Я указала на его младшего брата.

— Это Марсель. Ему всего три года. — Я поняла, почему его сделали на год моложе — трехлетнего ребенка могли пропустить без лишних расспросов. Чем меньше дети говорят, тем лучше. Они ведь такие непредсказуемые.

— Три? — повторила я. — Когда у него день рождения?

— Тридцать первого июля.

— А у тебя?

— Пятого декабря.

— Покажи мне ваши документы.

Исаак снял со спины рюкзак, открыл его, после чего, мило улыбаясь, протянул мне их удостоверения личности. Я почувствовала прилив гордости за него. Он отлично справлялся с ролью.

— Мама и папа будут там? — спросил Даниель тоненьким голоском.

Исаак повернулся к нему.

— Я уже говорил тебе. Они должны оставаться здесь, чтобы работать.

— Но почему они не попрощались с нами? — По щекам Даниеля потекли слезы.

— Они попрощались, но ты спал.

Даниель вытер лицо рукавом.

— Почему они не разбудили меня? Я хотел попрощаться.

Исаак обнял брата. Даниель выглядел таким маленьким, таким потерянным, а ему надлежало быть таким сильным.

— Марсель, — тихо произнесла я. Даниель не откликнулся. — Марсель, — повторила я, на этот раз громче. Я посмотрела на женщин, затаив дыхание. Все складывалось не очень хорошо. При таких рисках я бы не смогла забрать мальчиков с собой, и тогда в любую минуту им угрожала депортация. При недоборе квоты полиция всегда приходила сюда, чтобы пополнить контингент.

Исаак подтолкнул брата локтем.

— Ответь ей. Скажи свое секретное имя.

— Я не хочу секретное имя. — Даниель упрямо выпятил нижнюю губу.

— Но это игра, — настаивал старший брат. — Ты должен сыграть в эту игру, чтобы мы могли снова увидеть маму и папу.

— Будет лучше, если он вообще ничего не скажет. — Я повернулась к Исааку. — Попроси его помалкивать. Пусть притворится, что не умеет говорить.

— Хорошо. — Исаак покраснел, как будто ему стало неловко за младшего брата. Или это был страх?

Это было рискованно. Как всегда. Я не была уверена, что они готовы, и знала, что Альфред тоже будет расспрашивать их, прежде чем отправиться дальше в опасное путешествие.

— Пора идти, — произнесла Лия авторитетным тоном. — Возьми с собой еще шестерых детей.

— Да, конечно. — Я всегда выводила из приюта больше детей, чтобы потом вернуться с группой, а не в одиночку, просто на случай, если кто-то следил за нашими передвижениями. Чем черт не шутит? Всегда находились добровольные доносчики, желающие выслужиться перед немцами, чтобы получить какие-то блага вроде квартиры побольше или дополнительных продовольственных пайков.

Лия привела еще шестерых, и мы вместе вышли из здания. Исаак держал брата за руку, пока мы шагали к станции метро, где нам предстояло разделиться. Лия с шестью другими детьми села в последний вагон поезда, как предписано евреям, а мы с братьями зашли в средний. Я мысленно молилась о том, чтобы у нас не проверили документы, хотя в случае проверки нашлась бы что сказать, да и мальчики тоже. В столь ранний час воскресенья даже боши еще не выбрались из своих постелей. Я держала младшего брата за руку, когда мы устроились в вагоне, где сидели еще двое пассажиров.

— Марсель. — Я с выражением произнесла его вымышленное имя. — Сегодня нас ждет приключение. — Он посмотрел на меня широко распахнутыми невинными глазами, и я сжала его ладошку. — Это будет весело. — Мне хотелось, чтобы он улыбнулся, чтобы выглядел как любой другой ребенок, которого везут на прогулку в лес на целый день. — Мы поиграем в какие-нибудь игры. — Он лишь таращился на меня как на сумасшедшую.

— Да. — Исаак пришел мне на выручку. — И мы устроим пикник.

Два других пассажира глазели в окно, как будто мысленно находились где-то далеко, но кто бы знал, что у них на уме.

Выйдя из метро на станции «Мишель-Анж-Отёй», мы воссоединились с остальной частью группы и направились к лесу. Деревья зацветали, но воздух все еще оставался холодным. Я сделала глубокий вдох, пытаясь унять спазмы в животе. Некоторые дети затеяли возню друг с другом, как будто теперь, на воле, чувствовали себя в большей безопасности. Впереди озеро мерцало в лучах утреннего солнца, и весельные лодки покачивались у берега. Я бы с удовольствием покаталась на лодке со своими подопечными, но, конечно, еврейским детям были запрещены такие удовольствия. Кто-то из ребятишек остановился, поднял с земли палку и швырнул ее в воду.

Мужчина, сидевший на скамейке, поднялся.

— Прекрасный день, не правда ли?

Я обернулась и посмотрела на него. Это был Альфред, наш passeur.

— Oui, — ответила я. — И у нас тут два мальчика очень взволнованы тем, что едут погостить к своей тете.

— Bien, bien^[32]. Это они? — Он повернулся к двум братьям.

Я кивнула.

— Пьер и Марсель.

Он протянул свою большую, похожую на лапу руку, и пожал детские ручонки.

— Рад познакомиться с вами, Пьер и Марсель. — Мальчики, как было велено, поцеловали его в щеки — как родственника. Затем Альфред повернулся ко мне. — Оставляй их со мной, — прошептал он. — Обойди вокруг озера. Если я увижу, что они недостаточно хорошо подготовлены, выйду с ними тебе навстречу.

Другие дети поцеловали братьев на прощание, и мы двинулись вдоль берега. Они знали, в чем дело, но им не разрешалось говорить о тех, кто исчезал во время прогулки. После их ухода мы все должны были делать вид, будто их никогда не существовало. У детей это получалось на удивление хорошо, и они никогда не задавали лишних вопросов. Думаю, в глубине души они все понимали. Они были мудры не по годам.

Мы немного побродили вокруг озера, дети уныло пинали ногами гальку. Я была слишком поглощена своими мыслями и встревожена, чтобы затевать какие-то игры. Я так боялась увидеть Альфреда, возвращающегося с двумя мальчиками. Это означало бы провал миссии. Но больше я их не видела.

Глава 10

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Себастьян встал из-за своего рабочего стола в бывшем здании банка Луи-Дрейфуса, где ныне размещался Commissariat Général aux Questions Juives — CGQJ^[33]. Не попрощавшись с коллегами, он вышел на площадь Пти-Пэр. Было всего шесть часов вечера, еще светло. Он слегка ослабил тугой воротник, глубоко вдохнул и медленно выпустил воздух, как будто мог полностью выдохнуть горечь и яд письменных доносов, которые был вынужден переводить весь день напролет. В животе заурчало, а в горле разлилось кислое жжение. Он никогда раньше не страдал от изжоги, и у него возникло ощущение, будто она вызвана теми мерзкими словами, что ему пришлось проглотить. Аппетита не было, поэтому вместо того, чтобы устроиться на террасе café и заказать ужин, он решил прогуляться. Как уже вошло в привычку, он направился к реке, пересек мост Луи-Филиппа и вышел на остров Сите, обходя Нотр-Дам с тыльной стороны. Он предпочитал именно этот вид на собор: куда менее грандиозный, с ухоженными уютными садами и ажурными подпорными арками апсиды. Вот она, религия, подумал он, так называемая причина многих войн.

В некотором смысле нацизм сам по себе был религией, с той разницей, что в ней не было ни прощения, ни искупления, ни, конечно же, воскрешения. Но единый Бог? Гитлер? И если не подчинишься его приказам, тебя накажут, возможно, убьют, но прежде ты вынужден страдать за свои грехи. В этой религии не было места для заблуждений или даже понимания. Отдельная личность ничего не значила; все делалось на благо группы. Гитлер понимал психологию масс и не случайно писал, что вся пропаганда должна соответствовать наиболее ограниченному интеллекту среди тех, кому она адресована; не так важна истина, как важен успех. Антисемитская пропаганда служила прекрасным примером; «раса», а не религия лежала в основе дискриминации евреев. Гитлеру удалось объединить людей против общего врага.

Себастьян, как и многие другие, в его представлении, не имел ничего личного против евреев, но был не в силах противиться общему порядку. Putain!^[34] Он должен был предвидеть, чем все обернется. Он проглотил комок желчи, досадуя на то, что теперь не может найти выход.

Снова пересекая Сену, он остановился на мосту, перегнулся через перила, глядя на бегущий внизу поток, на обломки деревьев, уносимые течением. На мгновение он представил себе, как падает в реку, отдаваясь во власть воды. Наконец он отвел взгляд, прислонился к ограде, отказываясь тешить себя столь мрачными мыслями. Он сунул руку в нагрудный карман, вытащил пачку сигарет «Житан» и, повернувшись спиной к ветру, обхватил зажигалку ладонями, пытаясь прикурить. Но бойкий ветерок от реки задул крошечное пламя, прежде чем оно успело разгореться. Проклятие! Даже сигарету зажечь не получается. В отчаянии и гневе он сломал ее и бросил в воду. Ему все равно не следовало бы так много курить. Раньше он никогда себе такого не позволял.

Продолжая путь по узким извилистым улочкам, он поглядывал на террасы cafés, захватившие тротуары. Несколько пожилых мужчин сидели за столиками, наслаждаясь бокалами красного вина, и он бы с радостью присоединился к ним, но чувствовал, как их взгляды прожигают ему спину, когда он проходил мимо. Вздохнув про себя, он поплелся к Пантеону.

Ноги сами привели его к книжному магазину, и, повинуясь порыву, он толкнул дверь. Его встретил запах пыли и старой бумаги. Он отчетливо осознал, что в зале воцарилась тишина, и невольно задался вопросом, не послужил ли звонок колокольчика предупреждением, чтобы посетители могли быстро свернуть любую незаконную деятельность. Что, если книжный магазин был местом встречи участников движения Сопротивления? Он надеялся, что это не так.

— Bonjour, monsieur. — Книготорговец вышел из-за центрального стеллажа, нарушая тишину.

Это приветствие согрело и приободрило Себастьяна.

— Я смотрю, вы работаете допоздна.

— До комендантского часа.

Снова воцарилась тишина, когда последние покупатели бесшумно вышли из магазина. Себастьян смотрел им вслед, зная, что они уходят из-за него и наверняка недовольные тем, как продавец приветствовал его вместо того, чтобы проигнорировать. Себастьян понимал, как люди используют молчание в качестве оружия. Он жалел их, сознавая, что это все, что у них осталось.

— Что ищете? — Книготорговец уставился на него.

— Что-нибудь почитать.

— В самом деле? Что ж, тогда это самое подходящее место. — Пожилой мужчина не улыбнулся, но в его словах чувствовалось легкое поддразнивание, как будто дружеское, даже если их знакомство иначе как шапочным не назовешь.

Это побудило Себастьяна к продолжению разговора. — Я бы хотел больше узнать о французских писателях, может быть, почитать стихи.

— О, да. Поэзия. Слова, идущие от сердца. Но разве вы не купили сборник стихов, когда были здесь в прошлый раз?

Себастьян почувствовал, как к щекам приливает жар.

— Да, — признался он. — Я просто подумал, что вы могли бы еще что-нибудь порекомендовать.

— Поэзия — в конце зала.

Себастьян последовал за ним в дальний темный угол. Запах пыли ударил ему в нос, и захотелось чихнуть.

— Боюсь, поэзия на самом деле не мой конек; вот так залезать в чужую голову… — Книготорговец провел пальцем по пыльным корешкам книг перед ним, как будто отвлекшись на эту мысль. — Как насчет коротких рассказов? Мопассан?

— Пожалуй. Я ничего не читал из его произведений. — Себастьян последовал за ним к следующему ряду полок.

Внезапно книготорговец остановился и повернулся к Себастьяну.

— Насколько я помню, мы не представились друг другу должным образом.

— Кляйнхаус, Себастьян.

— Янник Ле Бользек. — Он протянул руку Себастьяну. — Должен сказать, Себастьян Кляйнхаус, мне понравилось, как ты обошелся с теми полицейскими в тот вечер.

Себастьян почувствовал прилив гордости. Впервые за многие годы кто-то сказал ему что-то приятное.

— Ну, некоторые из них слишком много о себе возомнили.

— Это точно. — Мсье Ле Бользек выдержал паузу. — Послушай, а я ведь не солгал. Я знаю ту женщину с тех пор, как она была ребенком.

Себастьяну стало интересно, с чего вдруг старик решил, что должен сказать ему об этом.

— Откуда вы ее знаете?

— Мать обычно приводила ее в магазин. Здесь она и научилась читать.

Себастьян поймал себя на том, что жаждет узнать о ней как можно больше.

— Она студентка?

— Нет. — Мсье Ле Бользек помолчал, как будто раздумывая, стоит ли продолжать разговор. — Она работает в банке, — наконец снова заговорил он, доставая книгу с полки. — Вот. Сборник коротких рассказов. — Он передал книгу Себастьяну. — Впервые в Париже?

— Нет, я приезжал сюда, когда мне было шестнадцать. — Себастьян открыл книгу на титульной странице, но его мысли блуждали где-то далеко. Неужели ему действительно было шестнадцать? Он как будто вспоминал кого-то из другой жизни. — Моя французская бабушка привезла меня в Париж на день рождения, — пробормотал он. — Это был 1936 год.

На кухне их дома в Дрездене состоялось небольшое семейное торжество, где ему вручили высокий бокал с чем-то искрящимся и алкогольным, хотя и не шампанским — как заметила бабуля, это было немецкое игристое. Она чокнулась с ним своим бокалом и, наклонившись, прошептала ему на ухо:

— Шестнадцать! Теперь ты почти мужчина. Пора отвезти тебя в Париж.

Бабуля переехала в Германию, чтобы помочь своей дочери — та, вопреки ее настойчивому совету, вышла замуж за немца, с которым познакомилась в поезде вскоре после Первой мировой войны. «Как можно знакомиться в поезде?» — не уставала возмущаться бабуля.

К большому неодобрению его родителей, бабуля потратила свои сбережения во Франции, чтобы купить билеты на поезд до Парижа. Как полагали родители, лучше бы она вложила эти деньги в содержание своей немецкой семьи. Тем не менее Себастьян с бабушкой прибыли в Париж ранним вечером и направились прямиком в ее любимый ресторан, L’Escargot, в 1-м округе.

Как только они ступили за темно-красные бархатные портьеры на входе, Себастьян понял, что попал в другой мир. Обеденный зал, источавший роскошь и удовольствие, приветствовал их запахом теплой выпечки и чеснока. С золоченых карнизов свисало еще больше красного бархата, а столы были покрыты белыми скатертями с нежной вышивкой. Потолки были из темного дуба с золотым тиснением, а освещение исходило только от свечей, мягко мерцающих на каждом столике. Атмосфера царила интимная, и даже по прошествии многих лет он мог вспомнить каждую мелочь.

Бабуля сделала для него заказ — улитки на закуску, затем нежное мясо в тесте, которое таяло во рту, и все это в сочетании с плотным красным вином. Он испытывал приятное головокружение, пока она учила его жизни и любви:

— Себастьян, не забывай о своем наследии. Франция — мой настоящий дом, и я надеюсь, что однажды ты будешь думать о ней как о своем доме. Французы умеют жить. Посмотри вон на ту пару. — Он проследил глазами за ее взглядом. — Никому нет дела до того, что его руки лежат не на столе, а на ней. Влюбленные пары вызывают у нас восхищение; в этом нет ничего постыдного. Оторваться от любимой можно только в случае, когда тебе нужно нарезать мясо или оплатить счет. — Она рассмеялась. — Что ж, у тебя еще уйма времени впереди, чтобы освоить эту науку. А теперь скажи мне, каких писателей вы читаете в школе.

Он с облегчением воспринял смену темы разговора, чувствуя, что «девочки» — это не совсем то, что мальчики обсуждают со своими бабушками.

— Теперь нам разрешено читать только немецких писателей, — ответил он. — Но я все равно читаю Виктора Гюго, прячу «Отверженных» под матрасом.

Бабуля громко фыркнула.

— Bien! С чего вдруг они вообразили, будто могут диктовать нам, что читать? Какое невежество! Завтра мы посетим квартиру Виктора Гюго. И купим еще одну его книгу.

На следующий день на площади Вогезов они сидели на террасе café рядом с музеем-квартирой Виктора Гюго, потягивая эспрессо. В зеленом сквере перед домом пара стариков, устроившихся на скамейке, разложили между собой шахматную доску. Все это выглядело так цивилизованно, и Себастьян вполне мог представить себе, как Виктор Гюго прогуливается по парку, останавливаясь поболтать со своими соседями.

В квартире они посетили столовую Виктора Гюго, где Себастьян увидел на стене стихотворение. Бабуля прочитала ему вслух:

Завтра на рассвете, когда снег покроет округу,

Я отправлюсь в путь. Видишь ли, я знаю, что ты ждешь меня.

Я пойду через леса, я пойду через горы.

Я больше не могу быть вдали от тебя.

Бабуля объяснила, что 19-летняя дочь Виктора Гюго утонула, катаясь на парусной лодке, в результате несчастного случая. Себастьян чувствовал горе и тоску отца почти так же, как если бы это была его собственная дочь, и ему пришлось проглотить комок в горле и отвернуться, чтобы успокоиться, прежде чем он смог снова взглянуть на бабушку. Они прошли дальше по анфиладе комнат в спальню, где бабушка указала на вторую дверь, оклеенную обоями, неразличимую на фоне стены; через эту потайную дверь приходили и уходили любовницы великого писателя.

Солнце уже садилось, когда Себастьян с бабушкой бродили по Лувру, и он проникался красотой и гениальностью картин импрессионистов. Он понимал стремление художников запечатлеть игру света. Он тоже рвался к свету и, преисполненный юношеского оптимизма, был уверен в том, что возможности откроются. Просто надо быть готовым ухватить их.

Когда на следующий день они вернулись домой, отец ошарашил его новостью о том, что вступление в гитлерюгенд стало обязательным.

— И каким тебе показался тогда наш город? — Мсье Ле Бользек вернул Себастьяна в настоящее своим, казалось бы, дружелюбным вопросом, но Себастьян чутко уловил особый смысл слова «наш».

— Красивым. Свет в нем другой, не такой, как в Германии.

— Париж — город света. — Мсье Ле Бользек вздохнул. — Такое клише.

— Нет, это не клише. Так оно и было.

— Было? — Мсье Ле Бользек приподнял бровь, и на его губах заиграла полуулыбка.

— Здесь используют белый камень, — продолжил Себастьян. — И от этого все выглядит светлее. В Германии здания темнее.

— Я никогда не был в Германии, — признался книготорговец. — Ну, во всяком случае, за линией фронта. — Он иронически улыбнулся. Конечно, он наверняка сражался на прошлой войне, и вот теперь оказался втянутым в другую бойню. Ему можно было простить даже некоторый цинизм.

— Могу я спросить, где ты научился так бегло говорить по-французски?

— Моя мать — француженка.

Мсье Ле Бользек вскинул бровь.

— А отец — немец?

— Да. Я здесь в качестве переводчика, — поспешил объяснить Себастьян.

— Значит, любитель слов.

— Полагаю, можно и так сказать, но вряд ли эти слова поэтические. — Он выдержал паузу, раздумывая, стоит ли продолжать. — Просто бумажная работа, документы, ничего особо важного. — Он не хотел вдаваться в подробности. Мсье Ле Бользек казался довольно безобидным, но хотя и проявлял некоторую теплоту по отношению к нему, было бы наивно предполагать, что это искренне.

Мсье Ле Бользек резко повернулся и снял с полки еще одну книгу.

— Вот, тебе может понравиться.

Себастьян взял у него книгу и взглянул на обложку. «Портрет Дориана Грея».

— Оскар Уайльд. Он же не французский писатель.

— Нет, он ирландец, но это переведено на французский. Очень интересная книга. Думаю, ты получишь большое удовольствие.

Глава 11

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

— Черт! — Капелька крови выступила на щеке Себастьяна. Отводя бритву от подбородка, он наклонился вперед, и край раковины неприятно уперся ему в живот, когда он попробовал получше рассмотреть себя в замызганном зеркале. Белки глаз стали водянисто-желтыми, а радужки — мутно-голубыми, как штормовое море. Он был уверен, что раньше они выглядели ярче. Пробежавшись пальцами по жесткой щетине, он подумал о том, как сильно изменился за последние четыре года. Потерял свой блеск — свою искру, joie de vivre, — как это ни назови. Он уставился в тусклые, невыразительные глаза, вспоминая, как раньше они сияли радостью жизни. Но теперь он слишком много знал о жизни и о себе.

Его мысли вернулись к женщине из книжного магазина. У нее это было — тот самый внутренний свет. С чересчур острыми чертами лица, она не была классической красавицей, но что-то в ней определенно цепляло. Пожалуй, некий вызов, сила воли. И это его заинтриговало.

Он продолжал водить бритвой по подбородку, морщась, когда лезвие царапало жесткую, сухую кожу. С тем бесполезным мылом, что им выдавали, рассчитывать на хорошую пену не приходилось. Кое-как закончив бритье, он набросил рубашку на влажное тело, оделся и вышел из своего гостиничного номера на рю дю Тампль. Хорошо хоть его не разместили где-нибудь в казармах, как остальных солдат вермахта. Он относился к административному персоналу, поэтому имел право на собственную комнату, а в реквизированных гостиницах пустовало много номеров.

Добравшись до служебного кабинета, он поймал себя на том, что ему трудно приступить к работе. Он сидел за столом, уставившись на внушительную стопку писем с доносами, ожидающих перевода на немецкий язык. Пусть не он проводил обыски в домах посреди ночи, вытаскивал детей из постелей или потаенных уголков и заталкивал их в поджидающие грузовики. Пусть не он нажимал на курок. Но он, несомненно, оставался сообщником.

С тяжелым сердцем он взял в руки очередное письмо.

Тем, кого это касается.

Как неравнодушные граждане мы сочли необходимым обратить ваше внимание на то, что сиротский приют UGIF на рю Клод Бернар, похоже, «теряет» детей. Я живу в доме напротив и вот уже несколько недель наблюдаю за передвижениями людей, входящих и выходящих из здания. Иногда детей выводят на прогулку воскресным утром, но количество возвращающихся зачастую меньше первоначального.

Себастьян прервал чтение и потер усталые, сухие глаза; где-то внутри затягивался тугой узел беспокойства, когда он представил себе сцену, которая последует в приюте: женщин увозят в наручниках на допрос, а шмыгающих носом, ничего не понимающих детей отправляют в Дранси^[35]. Он не понимал, как французские граждане могут доносить на тех, кто спасает детей — детей, которые, возможно, были их соседями.

Дверь в его кабинет была открыта, и он мог видеть, что в соседней комнате кипит работа; пишущие машинки стучали, как выстрелы пистолетов, выпуская очередь за очередью. Он прижал ладони к вискам, пытаясь размышлять спокойно. Сердце учащенно забилось, когда в голову пробралась идея. Весьма опасная идея, и если бы кто-нибудь когда-нибудь узнал, что он сделал, ему пришлось бы распрощаться с этой работой. А, возможно, и с жизнью. Он не был уверен, что у него хватит смелости пройти через это, и потому не торопился с решением, но сложил письмо вчетверо и, ерзая на стуле, засунул в задний карман брюк.

Остаток дня он работал механически, стараясь не думать, и к половине шестого был вконец измотан своими терзаниями. Он не выполнил обычную норму переводов, но все равно встал из-за стола и схватил фуражку. Пришло время принимать решение, а он не мог трезво мыслить, находясь в этом здании. Он стремительно вышел из кабинета и, проходя мимо своих коллег, чувствовал на себе их недоуменные взгляды, но не сводил глаз с двери.

Как только он вырвался на волю, реальность накрыла его резко и сильно, будто кто-то ударил под дых. О чем, черт возьми, он думал? Холодный пот выступил на спине, стоило только представить себе, что они могут с ним сделать, если вдруг узнают, что он унес письмо с доносом. Из-за угла вынырнула черная машина гестапо. Себастьян инстинктивно вжался в стену, дожидаясь, пока она проедет мимо, затем свернул на ближайшую улицу и побрел куда глаза глядят, пытаясь решить, что делать с письмом.

Вскоре он обнаружил, что находится на рю Монмартр, и догадался, что улица ведет в маленькую деревушку, где на вершине холма стоит белая базилика Сакре-Кёр, откуда открывается вид на Париж. Он еще не бывал там, да и не особо жаловал церкви, но это место показалось ему подходящим для размышлений. Он двинулся дальше и минут через десять увидел впереди знаменитую красную мельницу, подсвеченную огнями — «Мулен Руж». Шеренга немецких солдат тянулась вдоль тротуара, и он быстро прошел мимо и свернул в боковую улочку, вскоре достигнув крутой лестницы, ведущей к церкви. Он вцепился в металлические перила, установленные посередине двойной лестницы, чувствуя, как сбивается дыхание по мере того, как ступени поднимаются все выше и выше. Где-то на полпути он услышал музыку и вскоре наткнулся на ее источник: старик бренчал на гитаре, а две женщины, стоявшие рядом, тихо напевали. Когда они увидели его, музыка резко оборвалась. Он отвернулся и продолжил восхождение, смутно осознавая, что их пение возобновилось.

Добравшись до вершины, он проследовал к церкви по узкой извилистой улочке, огибавшей парк. Купола сияли белизной, как в сказочном замке.

Когда он вошел внутрь, его поразила тишина. Не само отсутствие шума, но мирная и осмысленная тишина. Несмотря на высокие сводчатые потолки, здесь было уютно. Он осторожно обошел зал по краю, рассматривая исповедальни и странные свечи, зажженные в нишах. Оглядев скамьи, он увидел пару десятков прихожан, стоявших на коленях, склонив головы в молитве. Он бочком пробрался к одной из передних скамеек и уселся. В детстве он ходил с семьей в церковь на Рождество и Пасху, и хотя находил эти службы скучными, ему нравилось представлять себе, как Бог наблюдает за ним. Это рождало в нем ощущение безопасности. Что за чушь! Никто не присматривал за ним — ни смертный, ни бессмертный. Он подумал о греческих богах, о том, как они играли людьми, словно пешками на шахматной доске. Такая картинка казалась ему более реалистичной.

По мере того как он впитывал тишину и покой, его охватывало незнакомое чувство умиротворения. Он устремил взгляд на потолок/ Иисус с распростертыми руками смотрел на него сверху вниз, но его глаза были пустыми, даже безразличными. Если Бог и существовал, то не для таких людей, как Себастьян. Нет, Бог был рядом с жертвами и невинными, с теми, кто искал утешения, а не оправдания. Вздыхая, Себастьян поднялся, чтобы уйти, и тут почувствовал, как хрустнуло письмо в заднем кармане, будто нашептывая ему, что всегда есть выбор, даже в самой безнадежной ситуации. Внезапно он понял, что сделает с письмом.

Пальцы Себастьяна дрожали, когда он держал письмо над алтарной свечой, наблюдая, как бумага, пожираемая пламенем, постепенно чернеет, превращаясь в пепел. Он подул на листок, рассеивая горелые клочья по полу, втирая их подошвой ботинка в бороздки между каменными плитами.

Он вышел из церкви в ночь. Putain! Что он такого сделал? Закрывая глаза, он глубоко вдохнул, втягивая воздух в легкие и медленно выдыхая. Необычное чувство гордости охватило его. Пусть он совершил что-то незначительное, а все равно стал как будто выше ростом, расправил плечи как человек, хозяин своей судьбы. Но достаточно ли того, что он сделал? Ведь за этим письмом могут последовать новые доносы. Они как сорняки; выдергиваешь один, а вскоре прорастают другие. Теперь, когда он переступил черту, ему придется следить за ними. И надо бы предупредить людей в приюте, но как? Никто не станет ему доверять; любой, кому он расскажет, подумает, что это ловушка. Единственный француз, кто мог бы его выслушать? мсье Ле Бользек, но он едва знал этого человека. Тот вполне мог оказаться коллаборационистом, а Себастьян и так уже сунул нос не в свое дело. Нет, нужно хорошенько все обдумать.

Солнце медленно садилось за громаду Сакре-Кёр, когда Себастьян спускался обратно по крутой лестнице. Два солдата поднимались по ступенькам ему навстречу, громко смеясь.

— Heil Hitler! — Они остановились, вскидывая руки в фашистском приветствии. Себастьян улыбнулся, вместо того чтобы салютовать в ответ. Тот, что помоложе, нахмурился, но другой солдат спросил, не хочет ли он присоединиться к ним и выпить.

— Не сегодня, спасибо. — Себастьян пытался выглядеть дружелюбным. Он не хотел неприятностей.

— Как угодно, — ответил молодой. — Но поосторожней с девочками, mein freund^[36], у них у всех триппер.

Другой солдат хлопнул приятеля по спине.

— Ну, тебе ли не знать?

Себастьян оставил их, когда они зашлись от хохота, и зашагал вниз по лестнице.

Из тени его окликнул женский голос. — Эй, солдатик. — Как кошка, девушка подкралась к нему, легонько дотронувшись до плеча. — Ищешь компанию на вечер?

Было слишком темно, чтобы разглядеть ее как следует, к тому же большая шляпа частично скрывала ее лицо. Запах уксуса ударил ему в нос. Себастьян проигнорировал ее и пошел дальше, но в следующее мгновение почувствовал укол сожаления. Компания ему бы не помешала, и что плохого в том, что женщина продает себя, чтобы заработать немного денег? Бывают вещи и похуже. Гораздо хуже. Мужчины и женщины занимались проституцией каждый день, просто чтобы выжить. Мальчишкой он продавал себя, даже не осознавая этого, когда выигрывал спортивные трофеи для гитлерюгенда, впитывая похвалу, маршируя в униформе, чувствуя себя одним из немногих избранных. Каким же идиотом он был! Хуже, чем дешевая шлюха.

Его вдруг потянуло выпить, и он зашел в первое попавшееся café у подножия лестницы. Когда он сел на табурет и заказал коньяк, то заметил двух женщин в другом конце бара. Под задранными подолами платьев белели незагорелые бедра, нарисованные стрелки на задней части ног имитировали наличие чулок.

Внезапно они оказались рядом с ним.

— Как насчет того, чтобы угостить дам выпивкой?

Он скорее восхитился, чем возмутился, их дерзостью и попросил у бармена графин белого вина, который бесцеремонно подтолкнули через стойку, так что Себастьяну пришлось наливать самому.

Они чокнулись бокалами, обмениваясь взглядами.

— Santé^[37]. — У одной из них черная подводка бежала по нижнему веку, а темно-красная помада сливалась с фиолетовым контуром губ. На лице другой женщины косметики не было, зато выделялись губы, полные и чувственные. Она выпятила их, когда сунула сигарету в рот и глубоко затянулась. Он наблюдал за ней, пока пил вино, чувствуя, как ее рука медленно, но уверенно массирует его бедро, поднимаясь все выше. Затем она наклонилась вперед, прижимаясь к нему мягкими грудями, и прошептала на ухо:

— Две лучше, чем одна. Мы можем сделать тебя очень счастливым. — Ее рот скользнул вниз по его шее, слегка покусывая кожу. Он на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь первой волной возбуждения. Затем он почувствовал, как другая спутница провела по его щеке острым ногтем.

— Что скажешь, soldat? — прошептала она.

Именно слово soldat отрезвило его — как и неожиданное дуновение знакомого запаха. Таким одеколоном пользовался его командир. Пробудившееся желание быстро угасло.

— Послушайте, милые дамы, я должен идти, но вы угощайтесь вином. — Он бросил несколько монет на прилавок и повернулся, чтобы уйти.

— Ты еще не знаешь, что теряешь, soldat! — крикнула ему вслед одна из них.

Комендантский час уже наступил, и в городе царила совсем иная атмосфера. Находиться вне дома могли лишь те, кто имел на это право — немцы или приравненные к ним местные. К проституткам относились терпимо, хотя нацисты предпочитали, чтобы они работали в одном из учрежденных борделей.

По пути к метро его внимание привлекла девушка, что стояла возле стены. В ней сквозило что-то неземное, как будто ее мысли блуждали где-то далеко-далеко, и на щеках играл прелестный румянец.

Он остановился.

Она подняла глаза и улыбнулась. Открыто и непринужденно, и он поймал себя на том, что улыбается в ответ. Он уже собирался идти дальше, когда она шагнула к нему и, не говоря ни слова, вложила свою ладонь в его руку. Ладошка казалась невесомой и хрупкой — такую, наверное, можно раздавить одним крепким пожатием. Он невольно стиснул ее.

— Ай! — ахнула девушка.

Ослабив хватку, он улыбнулся.

— Pardonnez moi^[38]. — Страх в ее глазах мгновенно сменился облегчением. Как же она уязвима. Он мог сделать с ней все что угодно, и некому было бы ее защитить. Это неправильно, все так неправильно.

— Не хочешь выпить со мной? — предложила она.

Он сунул руку в карман и вытащил бумажник.

— Сегодня не могу, — сказал он. — Но вот, возьми это. — Он вложил ей в руку пятифранковую банкноту.

— Merci, monsieur, merci! — крикнула она ему вслед, когда он зашагал прочь.

Глава 12

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Себастьян взглянул на стенные часы — только 5:00. Откинувшись на спинку стула, он заложил руки за голову, поводя затекшей шеей из стороны в сторону и поглядывая на своих занятых коллег, склонившихся над пишущими машинками или стопками бумаг. Его терзало беспокойство, и мысль о том, чтобы снова ужинать в одиночестве, угнетала.

Вздохнув, он посмотрел на кипу писем, ожидающих перевода с французского, и решил, что сделает еще пару, а потом уйдет. Глаза пересохли от напряжения, и потому он выудил из стопки письмо, напечатанное на машинке; такие всегда легче читать. Он просмотрел текст, подписанный Un Homme Honnête^[39], разоблачающий кого-то как коммуниста. Обычная история — если не еврей, то непременно коммунист. Он вставил чистый лист бумаги в пишущую машинку и начал набирать дословный перевод.

Часы показывали ровно 5:30, когда он ушел с работы, и некоторые коллеги снова проводили его недоуменными взглядами. Пересекая Пон-Нёф^[40], он остановился, наблюдая за тем, как тащится по реке длинная баржа, низко осевшая под тяжестью груза. Продолжая путь по набережной на другом берегу, он проходил мимо террас кафе, где за столиками немецкие солдаты сидели с француженками. Он не мог не задаваться вопросом, что эти женщины на самом деле чувствуют к ним. Неужели просто рассматривают своих спутников как талоны на питание? Или все-таки испытывают какие-то эмоции? Впрочем, имеет ли это значение?

Незаметно для себя он снова очутился у книжного магазина. Прозвенел колокольчик, когда он толкнул дверь, и книготорговец оторвал взгляд от полки, где наводил порядок. Себастьян увидел, как в глазах мсье Ле Бользека промелькнуло узнавание, но в следующий миг они стали холодными. Вероятно, ему не были так рады, как он себе напридумывал.

Снова звякнул колокольчик. Вошла пожилая дама, кивая в знак приветствия.

— Bonsoir, madame. — Мсье Ле Бользек улыбнулся ей.

— Monsieur, — коротко ответила она, поворачиваясь к Себастьяну и хмуря брови.

— Bonsoir, madame, — не преминул произнести Себастьян.

Пожилая дама посмотрела на него долгим пристальным взглядом и, не сказав больше ни слова, отвернулась и стремительно вышла из магазина. Себастьян услышал, как мсье Ле Бользек громко вздохнул и на мгновение застыл от неловкости.

— Сожалею. Кажется, я отпугиваю ваших клиентов. — Себастьян подумал, не лучше ли ему уйти.

— Не переживай. Она все равно никогда ничего не покупает. Нынче я продаю не более двух книг в день.

Атмосфера сгустилась, и Себастьян все острее ощущал одиночество и отчуждение. Уходить совсем не хотелось. Он снял фуражку и сунул ее под мышку, затем подошел к полке, где схватил наугад книгу и рассеянно пролистал страницы.

— Надеюсь, мой вопрос не покажется бестактным. — Мсье Ле Бользек последовал за ним, нарушая молчание. — Вам обязательно носить форму, когда вы не на службе?

Себастьян закрыл книгу и посмотрел на него.

— Мы всегда на службе.

Мсье Ле Бользек повел бровью.

— Всегда?

— Так точно. Всегда.

— Надеюсь, вас не заставляют спать в ней?

— Нет. Но меня могут отдать под трибунал, если поймают в гражданской одежде.

Мсье Ле Бользек с минуту изучал лицо Себастьяна.

— Выходит, вы не намного свободнее, чем мы?

— Можно и так сказать. — Себастьян покачал головой. — Нас просто кормят лучше.

— И мыло дают.

— Да. Мы получаем мыло. — Двое мужчин долго смотрели друг на друга, и Себастьян почувствовал, если не ошибался, конечно, как что-то проскочило между ними: своего рода взаимопонимание.

— Ты прочитал ту книгу Оскара Уайльда? — наконец спросил мсье Ле Бользек.

— Да, вчера закончил, — ответил Себастьян, вспоминая, как распутный образ жизни Дориана в конце концов настиг и его. — Мне понравились описания Лондона.

Мсье Ле Бользек едва заметно приподнял бровь, как бы намекая, что находит ответ Себастьяна несколько поверхностным.

— А как тебе концовка?

— Умно. Рано или поздно поверхность растрескается. — Себастьяну стало интересно, не пытается ли книготорговец провести параллель между нацизмом и жизнью Дориана Грея. В какой-то степени так оно и было — высшие чины Третьего рейха, всегда безупречно одетые, сами служили образцом вежливости, использовали такие эвфемизмы, как «переселение» и «анкетирование», зачастую даже не повышая голоса, как будто речь шла о совершенно обыденных вещах.

— Действительно. — Мсье Ле Бользек снял с полки книгу. — В прошлый раз ты рассказывал мне, что впервые побывал в Париже шестнадцатилетним юношей.

— Да, моя французская бабушка хотела показать мне город, в котором выросла.

— В каком году это было, позволь спросить?

— В 1936-м.

— Год, когда Германия завоевала больше всего олимпийских медалей.

— Да.

— Разве не в тот же год Гитлер обязал детей вступать в его армию?

— Гитлерюгенд? Да.

— Всех, кто моложе восемнадцати.

Себастьян кивнул. Мсье Ле Бользек пристально смотрел на Себастьяна.

— Должен признаться, я подумал, что это было очень умно с его стороны. — Себастьян не знал, что ответить, но тотчас стало ясно, что в этом нет необходимости. Мсье Ле Бользек продолжил: — Это обеспечило ему верную армию, не так ли? Бьюсь об заклад, вам выдавали шикарную униформу. И кормили досыта. — Себастьян опустил глаза, обеспокоенный тем, что проявляет нелояльность, ведет такие разговоры с французом, к тому же практически незнакомцем. — Для вас, мальчишек, это наверняка были хорошие времена. Держу пари, были какие-то игры.

Хорошие времена? Игры? Мысли Себастьяна вернулись к одной из этих «игр».

В ней участвовали «взводы» — группы мальчиков, так называемых единомышленников, за исключением того, что одному из них отводилась роль жертвы. Несчастному давали десять минут на то, чтобы убежать и спрятаться, прежде чем остальные отправлялись на его поиски. Когда они приводили страдальца обратно к командиру, им предстояло назначить ему наказание. Однажды командир заметил, что Себастьян не участвует в избиении:

— Кляйнхаус, мы слишком мягкосердечны, да? Ударь-ка его ногой в лицо! Это приказ!

Себастьян уставился на свои грубые кованые ботинки, а затем на испуганное лицо мальчика. Он отвел ногу назад, готовый ударить, но тут что-то дрогнуло в душе, иное чувство взяло верх, и он рванул прочь, побежал так быстро, как только мог. Он был лучшим спортсменом в группе и следующие несколько часов так и бежал, спасая свою жизнь. Наконец наступила ночь, и он остался в лесу до самого рассвета.

Когда наутро он вернулся в отряд, лицо командира было суровым и неприветливым. Он подал знак одному из старших мальчиков, и тот с важным видом подошел к Себастьяну, вперив в него злобный взгляд. У Себастьяна кровь закипела в жилах, и ему снова захотелось убежать, но сил уже не осталось.

Молниеносным ударом в лицо Себастьяна отбросило в сторону, боль пронзила челюсть. Он попытался подняться, но голова кружилась, и он зашатался, смутно осознавая, что вокруг все гогочут.

— Штрафной изолятор для Кляйнхауса! — Голос командира прозвучал громко и ясно.

Старший мальчик потянул Себастьяна за плечо, толкая перед собой и пиная сзади.

— Что ж, Кляйнхаус, если не умеешь драться, всегда можно убежать. — Смех командира отдавался вибрацией в теле Себастьяна, когда его уводили.

Себастьян задумчиво посмотрел на мсье Ле Бользека, не совсем еще очнувшись от воспоминаний.

— Да, — ответил он. — Игры у нас были.

Глава 13

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Я подумала, что вечером по дороге с работы зайду в книжный магазин, поскольку хотела подарить Изабель книгу на день рождения. Мсье Ле Бользек обычно закрывался незадолго до комендантского часа, так что я успевала. В магазине было пусто, когда я вошла.

— Элиз, моя дорогая. Какое счастье. — Мсье Ле Бользек вышел из-за стеллажа. А следом за ним — человек в форме. Немец, что был здесь в тот вечер.

— Bonsoir, mademoiselle. — Он дерзнул протянуть мне руку, как будто мы были знакомы.

Я не шелохнулась, уставившись на него. Он даже имел наглость смотреть мне в глаза, но, клянусь, я не собиралась отворачиваться первой и с холодной стойкостью выдержала его взгляд. Должно быть, прошла пара мгновений, хотя казалось, что время растянулось до бесконечности. Я успела заметить, что радужки у немца прозрачно-голубые, как аквамарин в моем кольце. В конце концов он опустил глаза.

— Мне лучше уйти, — произнес он.

Я почувствовала себя триумфатором. И пусть его плечи поникли, а голос прозвучал печально — ничто не могло испортить вкус моей победы.

— Тебе не обязательно уходить, — быстро проговорил мсье Ле Бользек, поглядывая на меня.

Но немец пожал руку мсье Ле Бользеку, кивнул мне, надел фуражку и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, мсье Ле Бользек повернулся ко мне.

— Ты не должна быть такой враждебной.

— Мы воюем с ними! — Сердце заколотилось от возмущения. — Он — бош!

— Но он не несет ответственности за войну.

— Они все несут ответственность! Все до единого.

Мсье Ле Бользек покачал головой и вздохнул.

— Он совсем еще мальчик, если на то пошло.

Я закатила глаза, гадая, не найдет ли он еще какие-нибудь оправдания для боша.

— Его зовут Себастьян, Себастьян Кляйнхаус. Он наполовину француз. Его мать — француженка, а отец — немец.

— Je m’en fous^[41]! Какое это имеет значение? Он носит нацистскую форму! — Я выдержала его взгляд, словно бросая ему вызов. Правда, почувствовала себя неуютно в этом противостоянии.

Звякнул колокольчик, заставляя нас обоих повернуться к двери. Вошел молодой человек под руку с пожилой дамой.

— Bonsoir, mademoiselle, monsieur. — Они поздоровались с нами и направились к книжным полкам.

Мсье Ле Бользек повернулся ко мне.

— Забавная эта штука — национальность. Что на самом деле значит быть французом? Или немцем?

Я не совсем понимала, к чему клонит мсье Ле Бользек, и не горела желанием продолжать эту беседу при свидетелях. Разумным казалось просто уйти, но не хотелось расставаться на плохой ноте. Да и книгу купить не мешало бы.

— Ты слышала о гитлерюгенде? — продолжил он.

— Да. — Я сознавала, что нас могут услышать те двое, но они как будто были поглощены книгой, которую вместе просматривали.

— Идеологическая обработка целого поколения. Блестящая идея Гитлера. — Он слегка понизил голос. — Все было построено на национализме. И он не оставил им выбора. Все, начиная с двенадцати лет, должны были вступить в организацию.

— Ума не приложу, почему вы так настойчиво ищете ему оправдания, — прошептала я.

Он тронул меня за локоть.

— Это не оправдания, Элиз. А причины. Когда доживешь до моих лет, ты увидишь мир по-другому, поймешь, что за каждой историей стоит другая история. — Он наклонился ближе ко мне. — Не торопись судить.

Пожилая дама громко кашлянула, и, оглянувшись, я увидела, как молодой человек потирает ей спину. Похоже, это не помогло. Она снова закашлялась, и я невольно поморщилась.

Мсье Ле Бользек поспешил в заднюю комнату и быстро вернулся со стаканом воды. Он протянул стакан даме, положил руку ей на плечо. Она сделала глоток, глядя на него слезящимися глазами.

— Merci, monsieur. Merci.

— Проходите, присаживайтесь. — Мсье Ле Бользек взял ее под руку и подвел к одному из табуретов, которые держал позади прилавка. Я смотрела, как он усаживает даму, не отпуская ее руку, пока говорил с ней тихим, успокаивающим тоном. Я перехватила взгляд молодого человека и увидела облегчение в его глазах. Доброта мсье Ле Бользека заставила меня почувствовать собственную неуклюжесть, и мне стало неловко.

Когда они ушли, мсье Ле Бользек снова обратился ко мне:

— Элиз, не позволяй себе быть такой… такой прямолинейной.

— Что вы имеете в виду?

Он почесал бакенбарды, изучая мое лицо.

— Я знаю тебя с тех пор, как ты была маленькой девочкой. Знаю, как ты относишься к оккупации, к немцам. — Я громко вздохнула. Это не было секретом. — И я вижу, что ты живешь на нервах; я чувствую это. Тебе не обязательно говорить мне, чем ты занимаешься. Я лишь хочу сказать, что никогда не знаешь, кто и когда может оказаться полезен, и порой неплохо иметь врага на своей стороне.

— Вы хотите сказать, что мы можем использовать его?

— Как знать. Прости мне мое высокомерие, но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях. Этот мальчик страдает от чувства вины и одиночества — роковое сочетание.

— Мальчик? Он — мужчина!

— Да, ты права. Но он еще так молод, он едва знает самого себя. Он никогда не имел свободы выбора. Был послушным сыном, стал послушным солдатом. Но в нем есть нечто большее. У него беспокойная душа.

— Так и должно быть! — Я все еще не могла поверить в то, что мсье Ле Бользек добивается от меня сочувствия бошу.

Его губы тронула полуулыбка.

— Тебе не повредит, если ты немного поговоришь с ним. — Он сделал паузу. — Конечно, только когда магазин пустует. Мы оба знаем, как люди любят посплетничать. Он далеко от дома, он потерян и одинок. Мне было столько же лет, сколько ему сейчас, когда меня отправили на фронт во время последней войны. Ты думаешь, я хотел воевать? Думаешь, хотел идти и убивать молодых парней, совершенно мне незнакомых, которых погнали туда так же, как и меня? Нет. Но я все равно пошел, верно? Это ничем не отличается от того, что приходится сегодня делать ему: выполнять приказы, потому что альтернатива слишком пугающая.

Я медленно выдохнула. Хоть я и могла понять его точку зрения, проблема для меня заключалась в другом. Я должна была противостоять врагу, а Себастьян Кляйнхаус как раз и был врагом.

Глава 14

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Кому Он внемлет — нам?

Иль ангелам? Иль демонам?

Что мыслит Он, смотря на нас,

Когда мы спим в тревожный час?^[42]

Себастьян закрыл книгу стихов Виктора Гюго. Он устал, но сон отказывался приносить облегчение. Он выключил лампу, повернулся на бок, но ему было жарко. Слишком жарко. В маленькой комнате стояла нестерпимая духота. Хлопнула дверь. Должно быть, его коллега только что вернулся с ночной прогулки. Раздался легкий женский смех. Проклятие! Теперь всю ночь придется слушать, как скрипят пружины кровати.

Он снова включил лампу, мельком взглянув на часы: 2:30. Стук подкованных сапог прервал хихиканье, доносившееся из соседней комнаты. Он вскочил с постели, открыл окна, отодвигая защелку на ставнях, и высунулся наружу, вдыхая прохладный ночной воздух. Мимо прошагали трое солдат, держа винтовки стволами вверх. Они остановились перед многоквартирным домом чуть дальше по улице. Один из них прикладом вышиб дверь, и они вошли внутрь.

Через несколько минут они вышли обратно — теперь их винтовки были направлены на голову мужчины. Тот, все еще в пижаме, сцепил руки на затылке. Рядом с ним женщина в ночной рубашке вела за руку маленького ребенка. Когда Себастьян чуть дальше высунулся из окна, детские крики уже затихали, растворяясь в ночи.

Он хотел выбежать на улицу, остановить этот варварский произвол. Но сознавал собственное бессилие. Кто он такой? Да никто. Он тяжело опустился на кровать и, сжав кулаки, взялся колотить по матрасу, выплескивая свое отчаяние. Стены комнаты надвигались на него, душили, а кровать в соседней комнате со скрипом уносилась прочь. Он взглянул на свою униформу, висевшую на дверце шкафа. В полумраке она как будто насмехалась над ним, говорила: «Да. Я принадлежу тебе, а ты принадлежишь мне».

Схватив с прикроватного столика пачку «Житан», он закурил, уставившись на форму.

— Я тебе покажу, — пробормотал Себастьян.

Вынув сигарету изо рта, он встал и прижал зажженный кончик к темно-серой ткани кителя. Словно загипнотизированный, он смотрел, как огонь прожигает ее насквозь, а затем отступил назад, чтобы полюбоваться идеально круглой дыркой. Скрип кровати в соседней комнате внезапно прекратился, и все стихло. Себастьян затаил дыхание, ожидая, когда откроется и закроется дверь и женщина уйдет. Ему не пришлось долго ждать. Гостья с треском захлопнула за собой дверь. По крайней мере, теперь он мог вернуться в постель.

Он бросил окурок в пепельницу на прикроватном столике, погасил свет и лег в темноте. Вскоре накатили волны сна, обволакивая сознание. Он приветствовал их, надеясь, что они унесут его с собой. Но очередная волна обрушилась на него со страшной силой. Он резко проснулся, сердце бешено колотилось. Хенрик. Ему опять снился Хенрик. Россия. Приподнявшись, он вытер пот с липкого лба. Похоже, ему никогда не освободиться от этого. Никогда.

Он встал с кровати, сбросил с себя пижаму, швыряя ее на пол, и впопыхах натянул форму, не потрудившись надеть рубашку. Ему просто нужно было убраться из этой комнаты.

Он бродил по пугающе тихим улицам, а на рассвете наблюдал, как солнце встает над зданиями Османа, прежде чем проскользнул в café, чтобы выпить кофе с круассаном. Была суббота, и делать ему было нечего, поэтому он снова направился к книжному магазину, отчаянно нуждаясь в мало-мальски дружелюбном лице.

В магазине было пусто, и мсье Ле Бользек возился у кассы. Себастьян проследовал в пыльный угол, где хранились сборники стихов. Звякнул дверной колокольчик, и его словно током пронзило. Это была она. Элиз. Он заметил ее сомнения и догадался, что она хочет повернуться и уйти. Пускай, решил он. Имеет право.

Но мсье Ле Бользек уже бросился ей навстречу.

— Элиз. — Он расцеловал ее в обе щеки. — Рад тебя видеть. — Себастьян взял с полки книгу и притворился, что читает. — Как поживаешь? — донесся до него голос мсье Ле Бользека. — У меня есть кое-что для тебя, чтобы отнести на рю Клод Бернар.

Рю Клод Бернар? Знакомый адрес. Merde!^[43] Это же улица, где находится тот приют. Центр UGIF. Себастьян был уверен в том, что не ошибся.

Мсье Ле Бользек поспешил в заднюю комнату и вернулся с коричневым бумажным пакетом.

— Несколько книг и немного печенья для детей. — Себастьян затаил дыхание, ожидая ее ответа, но она промолчала. Он с трудом заставил себя не оборачиваться и не смотреть на них, а в следующее мгновение услышал, как она попрощалась:

— Au revoir, — и звякнул колокольчик. Она исчезла. Мсье Ле Бользек снова суетился возле кассы. Merde! Что же делать?

Он подошел к прилавку, ожидая, пока старик поднимет глаза. От волнения у него перехватило горло, когда он думал о том, что собирается сказать. Чудовищные картины гестаповского налета на приют заполонили сознание.

— Я невольно подслушал ваш разговор, — начал он.

— Что? — Мсье Ле Бользек настороженно наблюдал за ним.

— Рю Клод Бернар.

Глаза мсье Ле Бользека как будто потемнели.

— И что не так?

— Там находится центр UGIF, не так ли? Сиротский приют.

— Думаю, да. — Мсье Ле Бользек выдержал паузу. — Он существует на законных основаниях. А куда прикажете помещать всех этих детей, чьи родители были депортированы?

— Проблема не в этом. — Себастьян почувствовал, как по коже побежали мурашки, пока он пытался подыскать нужные слова. — У них могут возникнуть неприятности.

— Что ты имеешь в виду? — Мсье Ле Бользек подался вперед через прилавок, его лицо стало пепельно-серым.

— Я не могу сказать. — Себастьян и так выдал слишком много. Он не мог позволить себе большего. — Просто передайте ей, чтобы она была осторожна. Пусть предупредит всех, чтобы были осторожны.

Мсье Ле Бользек схватил его за руку.

— Что происходит?

— Возможно, за домом следят. — Себастьян отстранился. — Вам следует сообщить им.

— Что ты имеешь в виду? Почему за ними следят?

— Я не знаю.

— Но Элиз не сделала ничего плохого. — Какое-то мгновение двое мужчин смотрели друг другу в глаза, и каждый сознавал, что такой довод ни на что не влияет.

— Хорошо, я передам ей. Попрошу, чтобы она предупредила остальных, — уступил мсье Ле Бользек.

Себастьян резко повернулся и ушел, прежде чем у него возникло искушение сказать что-нибудь еще.

Глава 15

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Мерный стук теннисного мяча отдавался у меня в ушах, когда я шла на работу через Люксембургский сад. Этот звук казался неуместным, как и распускающиеся ранние цветы. На первый взгляд здесь как будто ничего не изменилось, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что среди беззаботных прогуливающихся преобладают немецкие солдаты, и глаз резали таблички на газонах: Interdit aux Juifs — «Евреям вход воспрещен». Евреев с самого начала подвергли остракизму, а теперь постепенно, но верно изгоняли из города.

Я замерла на месте, и сердце учащенно забилось. Прямо передо мной нарисовался немецкий солдат.

— Вы не сфотографируете нас, пожалуйста? — Он улыбнулся.

Я молча кивнула, жалея, что у меня не хватило смелости проигнорировать его и уйти. Приняв мое молчание за согласие, он протянул мне громоздкий фотоаппарат, объясняя на плохом французском, какие кнопки поворачивать и нажимать. Я не произнесла ни слова, хотя он, казалось, и не заметил этого, а когда я подняла глаза на женщину, повисшую у него на руке, та отвела взгляд. Я отступила назад, направила камеру на парочку, и женщина широко улыбнулась, ее глаза сверкнули, а красная помада блестела, как порез на лице. Если она лишь притворялась счастливой, это у нее отлично получалось. Мне так и хотелось бросить камеру на землю, но вместо этого я повернула ее под углом, так что в кадр попали только их ноги. Это принесло мне некоторое удовлетворение, и, возвращая фотоаппарат, я улыбнулась.

— Guten Tag^[44]. — Я выдержала паузу, вглядываясь в круглое довольное лицо солдата, и добавила вполголоса: — J’espère vous aurez ce que vous méritez^[45].

Он просиял в ответ:

— Danke schön^[46]. Merci, mademoiselle.

Я быстро зашагала прочь, чуть не споткнувшись о металлическую табличку Interdit aux Juifs. Я отшатнулась и уставилась на нее, вспоминая свою подругу Эллен, арестованную вместе с семьей во время облавы «Вель д’Ив»^[47] в 1942 году. Их отвезли на Vélodrome d’Hiver, а оттуда, как я слышала, отправили в Дранси, транзитный лагерь. Я послала Эллен три письма, но так и не получила ответа. Где она теперь? Что с ней стало? Ярость и ненависть закипели во мне. Захотелось вырвать из земли этот дурацкий знак. Я бы так и сделала, но знала, что это никому не поможет и принесет мне удовлетворение лишь на короткий миг. Поэтому я продолжила свой путь.

— Bonjour, les filles^[48]. — Войдя в помещение банка, я сняла берет, закинула его вместе с легкой летней курткой на вешалку для шляп и поприветствовала своих коллег, чмокая их в щеки.

— Salut, Элиз. — Франсуаза подняла бровь. — По-видимому, сегодня нас посетят боши.

— Немцы, Франсуаза! — Мсье Дегард вошел в комнату. — Нельзя называть их бошами. Во всяком случае, здесь. И да, они хотят проверить некоторые счета. Кто отвечает за счет Дрейфуса?

— Я, — последовал мой ответ.

— Что ж, постарайся, чтобы все документы были у тебя под рукой.

Атмосфера оставалась напряженной до самого полудня, и мы испытали что-то вроде облегчения, когда один-единственный немецкий офицер вошел в банк как раз перед обеденным перерывом. Он оглядел помещение и щелкнул каблуками сапог. Хорошо хоть не зиговал «Heil Hitler!», как они обычно делали. Никто из нас не ответил словесно, но все мы подняли глаза, признавая его присутствие. Он был высоким и стройным, со здоровым румянцем на щеках. Бьюсь об заклад, в выходные он прогуливался по Люксембургскому саду.

— Счет Дрейфуса, — объявил он.

— Вот, все здесь. — Я почувствовала легкую дрожь в своем голосе и надеялась, что немец этого не заметил. Не хотелось, чтобы он думал, будто я его боюсь — это сразу дало бы ему ощущение превосходства, но он и так уже мнил себя хозяином положения. Это было видно по тому, как его глаза жадно обшаривали комнату, когда он, заложив руки за спину, важно направился ко мне. Они всегда одерживали верх.

— Bien, bien. — Он говорил с сильным акцентом, и я догадалась, что его французский далек от совершенства, что сняло остроту моего страха, хотя и напрасно. Я встала, протягивая ему папку.

— Assis, assis^[49]. — Его французский действительно резал слух, и я невольно задалась вопросом, всегда он так повторяет слова или это нервный тик? Даже не открыв папку, он прижал ее к груди и склонился надо мной. — Опустоши его.

Я отстранилась от него.

— Куда нужно перевести деньги? — Я подняла на него нарочито невинный взгляд, в то время как внутри у меня все кипело. Так вот что они задумали, вот в чем цель их визита.

— Ici, ici^[50]. — Он протянул мне клочок бумаги с номером счета.

— Это другой банк. Мне нужно напечатать письмо.

— Oui, oui^[51]. — В его голосе звучало нетерпение.

Я придвинула к себе пишущую машинку и вставила чистый лист бумаги. Хотя свободного места на столе почти не было, он приткнулся на самом углу, нависая над кареткой и заглядывая в текст, как будто не верил, что я правильно напечатаю цифры. В офисе воцарилась тишина, которую нарушали лишь стук клавиш, набирающих цифры и буквы, которые лишили бы семью всего их состояния, и его тяжелое дыхание, как у зверя, склонившегося над добычей. От этого звука по мне прокатилась волна гнева. Вот он, подлец, крадет деньги одного из наших клиентов прямо у нас под носом, и мы ничего не можем с этим поделать.

Остаток дня я провела, погрузившись в таблицы с цифрами, рассчитывая проценты, темпы роста и налоги. Это унесло меня из настоящего в мир чисел. На числа можно положиться. Они не лгут, по крайней мере, если вы умеете их читать. А я умела. Я слишком хорошо понимала, как немцы установили обменный курс, обесценив франк и повысив стоимость немецкой марки. И базирующиеся здесь солдаты, которым платили в марках, становились намного богаче, что позволяло им кутить в наших ресторанах, куда мы и зайти не смели. Они могли покупать дорогие духи, шарфы Hermès и шелковые чулки для своих жен, оставшихся в Германии, в то время как нам приходилось довольствоваться переделкой старой одежды. Они сорили нашими деньгами, как будто бы их заработали, как будто имели на них право, тогда как на самом деле просто крали эти деньги прямо у нас на глазах. Грабители! Убийцы и воры! Боже, как я их презирала.

В тот вечер я шла с работы быстрым шагом, и кровь все еще кипела от гнева на нацистов и на саму себя как на соучастницу. Merde! Я обещала маме, что куплю немного хлеба. Я повернула назад, вспомнив, как она говорила, где сегодня можно его раздобыть. Она оказалась права. Когда я добралась до булочной, там уже выстроилась длинная очередь. Я встала в хвост, позади двух пожилых женщин. Они разговаривали так громко, что я невольно подслушала.

— Нам бы хватало еды, если бы боши не были такими жадными свиньями.

— Тсс!

— О, не волнуйся. В этой очереди их нет. — Женщина огляделась вокруг, цинично посмеиваясь. Я поймала ее взгляд и улыбнулась. — И могу поспорить на свой последний сантим, что в этой очереди нет и ни одного коллаборанта. Здесь только мы, лопухи.

— Заткнись, Мишлин!

— Не дрейфь. Им нет дела до нас, старушек. Мы им неинтересны. — Она снова повернулась ко мне. — Ты потому подстригла волосы?

— Прошу прощения? — Я знала, что она имеет в виду, но ее прямота меня обескуражила.

— Ты не хочешь привлекать их внимание, не так ли?

Я невольно тронула свои волосы, как будто оправдываясь.

— Мне нравятся короткие стрижки.

— Да, тебе идет. Глаза сразу выделяются. — Она сделала паузу. — Но мужчины предпочитают длинные волосы.

— Мне все равно.

Она снова рассмеялась, запрокидывая голову.

— Bien dit! Хорошо сказано! Если бы не мужчины, мы бы не стояли здесь в этой проклятой очереди, не так ли?

— Нет, — заговорила ее спутница. — Мы бы танцевали, пели… ели.

— Будь они неладны!

— Все одинаковы.

Я присоединилась к их смеху, радуясь тому, что очередь продвигается. Мне повезло: это был один из тех редких случаев, когда ранним вечером удавалось купить хлеб. Сжимая в руке половинку багета, я возвращалась домой через Люксембургский сад. Озеро мерцало в лучах предзакатного солнца, и, как обычно, немецкие солдаты прогуливались со своими подружками, словно хозяева этого места. Я громко вздохнула, проходя мимо одного из них, лобызающего девушку. Кровь закипела в моих жилах, и я с трудом подавила желание дать пощечину этой потаскухе, накричать на нее. Какого черта она целуется с врагом?

Все безнадежно. Слишком многие из нас приняли их, потакали им, вместо того чтобы сопротивляться. И нельзя было точно знать, кому можно доверять, а кто может предать. Я считала, что так не должно быть; нам следует держаться вместе. Но некоторые решили, что могут извлечь выгоду из сложившейся ситуации, и воспрянули антисемиты, которые были только рады избавиться от евреев. На глаза опять попалась табличка — Interdit aux Juifs. Та самая, о которую я чуть не споткнулась утром. Повинуясь порыву, я пнула ее ногой. Видимо, она была не так уж надежно закреплена, потому что с глухим стуком упала на землю. Merde! Я быстро зашагала прочь.

— Что вы делаете? — Ко мне направлялся тот немец, мимо которого я только что прошла.

Сердце замерло. А в следующий миг я инстинктивно пустилась в бегство, уверенная в том, что он не погонится за мной, не бросит свою подружку.

Ох, как я ошиблась. Стук шагов позади меня становился все громче. Я рванула за угол.

И налетела прямо на полицейского.

— К чему такая спешка, мадемуазель?

Я попыталась отстраниться, но он положил руку мне на плечо и усилил хватку.

— Vos papiers!^[52] — Я уронила хлеб. — Vos papiers! — снова гаркнул он. Дрожащими пальцами я нащупала защелку на сумке. Внутри был сущий бардак. Бумаги, книги, ручки — все смешалось. Я порылась в этом ворохе, отчаянно пытаясь найти удостоверение личности.

Подоспел и немец, его грудь тяжело поднималась и опускалась после пробежки.

— Вы арестованы, — прошипел он между вздохами. Мне стало трудно дышать. Хватая ртом воздух, я выронила сумку, и ее содержимое высыпалось наружу. Немец достал наручники и заломил мне руки за спину. Я уставилась на свои вещи, разбросанные по земле. Голова кружилась. Это не должно было произойти!

— Сложи ее вещи обратно в сумку! — крикнул он полицейскому.

Но это происходило! Надо было что-то делать. Я сглотнула, выдавливая слова из пересохшего горла:

— Я споткнулась о табличку. Я не хотела ее опрокидывать. Мне очень жаль! — Я посмотрела на немца. Тот молчал, холодно глядя на меня. — Простите, — пролепетала я.

Он занес руку, но я пропустила момент удара. И вздрогнула от неожиданной пощечины. Я отшатнулась назад и краем глаза заметила, что его подруга пристально смотрит на меня.

— Я забираю ее на рю де ля Помп! — крикнул немец.

О боже, нет! Только не в штаб-квартиру гестапо! В отчаянии я посмотрела на полицейского, но тот отвернулся, явно не желая впутываться в это дело.

— Рю де ля Помп? — тихо заговорила женщина. — Но я думала, что мы проведем вечер вместе…

Немец взглянул на нее и шумно вздохнул.

— Разве ты не видишь, что у меня неотложные дела?

— Но разве полицейский не может ее задержать?

Я затаила дыхание, с ужасом ожидая его ответа. Но все еще надеясь на чудо.

— Нет! Как я могу ему доверять? Мне придется сделать это самому. Она посягнула на немецкую собственность.

Я посмотрела на женщину и увидела, что она колеблется.

— Но Стефан, я так ждала этого вечера. — Она положила руку ему на плечо. — В кои-то веки тебе не надо идти на службу.

— Я всегда на службе!

Она поймала мой взгляд, и я увидела в ее глазах печаль и сожаление. Во всяком случае, она пыталась мне помочь.

Немец схватил меня за локоть и потащил через сад — к припаркованной черной машине. Он грубо втолкнул меня на заднее сиденье, и я больно ударилась плечом. Меня прошиб холодный пот. Они что же, собирались допрашивать меня? Допрос. Одно это слово приводило в ужас. Я зажмурилась, пытаясь прогнать мысленные картины того, как меня избивают, вырывают мне ногти, бьют током. Стоп! Этому не бывать. Я признаюсь, что сбила ногой табличку. Тогда они оставят меня в покое, может быть, отправят в тюрьму на несколько дней. Еще один спазм страха пронзил меня насквозь.

Когда мы прибыли на рю де ля Помп, немец выволок меня из машины и повел в здание. Эсэсовцы расхаживали с важным видом, выкрикивая приказы. У меня подгибались коленки, пока он тащил меня по коридору. В какой-то момент я споткнулась и чуть не упала. Он подхватил меня, а затем толкнул на металлический стул возле кабинета. Я закрыла глаза и мысленно молилась Богу, в которого больше не верила.

Глава 16

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Шесть часов вечера, а Себастьян все еще сидел за рабочим столом. День выдался особенно напряженным, и голова раскалывалась от предательских слов, сочащихся из писем, которые он переводил. Как такое возможно, чтобы люди доносили на своих соседей? С таким же успехом они могли бы взять оружие, пойти и расстрелять неугодных. Этот коварный способ, когда кто-то походя распоряжался судьбой своих соседей-евреев под видом «обеспокоенного гражданина», вызывал у него тошноту. И мигрень в придачу.

Рядом зазвонил телефон, заставляя его подпрыгнуть. Он поднял трубку.

— Heil Hitler!

— Heil Hitler! Здесь офицер Веннер. Вы нужны нам на допросе, рю де ля Помп. Наш переводчик заболел.

— Слушаюсь, офицер Веннер.

— Явиться сразу ко мне, первый этаж.

Себастьян встал из-за стола, схватил портфель. Сердце учащенно забилось, когда он вообразил, что его ждет. До этого его лишь раз вызывали переводить на допросе, и все закончилось так плохо, что он думал, ему, как слабонервному, больше не доверят такое дело. Его вырвало, когда они привязали руки заключенного к столу и достали плоскогубцы.

Он спустился в метро и сел в первый вагон, всегда зарезервированный для немцев. Он заметил нескольких евреев, протискивающихся в последний вагон, и невольно задался вопросом, как им удалось продержаться так долго в условиях, когда каждый месяц спускали квоты на депортацию.

Когда он вошел в штаб-квартиру гестапо, волоски у него на руках встали дыбом, а по спине пробежала дрожь. Мужчины и женщины в форме стучали по клавишам пишущих машинок, настолько поглощенные работой, что даже не поднимали глаз, когда он проходил мимо. Какой-то шум в дверях заставил Себастьяна обернуться. Мужчина кричал и ругался по-французски, когда группа немецких солдат втащила его внутрь и повалила на пол. Себастьян отвернулся, как только тяжелые солдатские сапоги нанесли несчастному первые удары по почкам. Немецкий офицер выбежал из своего кабинета.

— Стойте! — крикнул он. — Мне нужно вытянуть из него информацию. Ведите его ко мне. — Постепенно мучительные звуки ударов стихли, и солдаты поволокли мужчину к кабинету. Его ноги торчали в разные стороны, вывернутые под неестественными углами.

Провожая взглядом эту жуткую процессию, Себастьян заметил четырех горожан, сидевших у дверей другого кабинета. Он снова оглянулся. Среди них была та женщина. Элиз. Она мельком взглянула на него, и в ее глазах проскочила искра узнавания. Себастьян холодно посмотрел на нее, надеясь, что она правильно истолкует его намек; не следовало подавать вида, что они знакомы.

Пока все вокруг увлеченно наблюдали за тем, как тащат арестованного, Себастьян увидел для себя маленькое окно возможностей. И не преминул воспользоваться моментом. Он подошел к Элиз и обратился к ней властным голосом:

— Следуйте за мной.

Не говоря ни слова и не поднимая глаз, она поднялась со стула. И последовала за ним, когда он направился обратно тем же путем, каким пришел. Удары сердца глухо отдавались у него в ушах, сливаясь с монотонным стуком клавиш пишущих машинок. Себастьян уже все продумал: если кто-нибудь их остановит, он сделает вид, будто не имеет к ней никакого отношения.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

21

Добрый вечер, мадемуазель. (фр.)

22

Организация, созданная в 1941 году французским политиком-антисемитом Ксавье Валла при режиме Виши, чтобы выявить евреев по Франции и обеспечить их изоляцию от остального населения.

23

Садитесь, девочки. (фр.)

24

Приятного аппетита, мои девочки. (фр.)

25

Булочки с изюмом. (фр.)

26

Ваши документы! (фр.)

27

Да, господа. (фр.)

28

Проводник (через границу или запретную зону) (фр.)

29

Букинисты (фр.).

30

Документы! (фр.)

31

Да, мсье. (фр.)

32

Хорошо, хорошо. (фр.)

33

Генеральный комиссариат по еврейским вопросам. Административный орган коллаборационистского правительства Виши, ответственный за реализацию политики режима по отношениям к евреям во Франции. (фр.)

34

Здесь: Черт! (фр.)

35

Нацистский концлагерь и транзитный пункт для отправки евреев в лагеря смерти, существовавший в 1941–1944 годах во Франции.

36

Мой друг. (нем.)

37

Ваше здоровье! (фр.)

38

Простите меня. (фр.)

39

Честный человек. (фр.)

40

Старейший из сохранившихся мостов Парижа через реку Сену. Построен в XVI–XVII веках.

41

Мне плевать! (фр.)

42

Отрывок из стихотворения В. Гюго «Ночь» (1846).

43

Дерьмо. (фр., груб.)

44

Добрый день. (нем.)

45

Надеюсь, вы получите то, чего заслуживаете. (фр.)

46

Спасибо. (нем.)

47

Крупнейшая серия массовых арестов евреев во Франции во время Второй мировой войны. С 16 по 17 июля 1942 года в Париже и его предместьях было арестовано более 13 000 человек. Vélodrome d’Hiver — в переводе с французского «Зимний велодром».

48

Привет, девчонки. (фр.)

49

Сидеть, сидеть. (фр.)

50

Сюда, сюда. (фр.)

51

Да, да. (фр.)

52

Ваши документы! (фр.)