Последние часы в Париже

Рут Дрюар, 2022

Париж, 1944 год. Элиза Шевалье знает, что такое любить… и ненавидеть. Ее жених, молодой французский солдат, был убит на линии Мажино. Живя среди врагов, Элиза должна скрывать свою ярость. Однажды она знакомится с Себастьяном Кляйнхаусом, который приехал в Париж в качестве переводчика. Вынужденный носить форму, которую презирает, Себастьян жаждет иной жизни. Бретань, 1963. Найдя чемодан под кроватью матери, восемнадцатилетняя Жозефина Шевалье раскрывает тайну, потрясшую ее до глубины души. Решив докопаться до истины, она отправляется в Париж, где узнает историю запретной любви и предательства, которое навсегда изменит жизни двух молодых людей.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Последние часы в Париже предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Пролог

Часть вторая. 1944 →

Часть первая. 1963

Глава 1

Бретань, май 1963 года

Элиз

Я смотрю из эркера на море — волны бьются о серые скалы, белыми брызгами отскакивая от изрезанных выступов. Повинуясь порыву, я распахиваю окно навстречу крикам чаек и неутомимому шуму прилива. Пара голубей балансирует на телеграфном проводе. Они поворачивают головы в мою сторону, с любопытством разглядывая меня.

— Элиз. — Мсье Бофор входит в комнату, его голос пронзает меня насквозь. — Ты закончила? Могу подбросить тебя до станции.

— Спасибо. — Я закрываю окно, вытираю пыль с подоконника и поворачиваюсь к мсье Бофору, нацепив вежливую улыбку. Снимая с себя рабочую униформу, я следую за ним вниз по лестнице, вешаю тунику на заднюю сторону кухонной двери, и мы выходим на подъездную дорожку.

Он открывает передо мной дверцу машины.

— Merci, Monsieur^[1]. — Он — джентльмен, и я это ценю. Это заставляет меня чувствовать себя не столько его экономкой, сколько личностью.

— Какие у тебя планы на выходные? — спрашивает он, пока мы едем по обсаженным деревьями дорогам к станции в Сен-Бриё^[2].

— Ничего особенного, пообедаем дома с дочерью, а потом, наверное, прогуляемся по пляжу.

— Как Жозефина?

Я тронута тем, что он помнит ее имя.

— Прекрасно, спасибо. Через месяц получает степень бакалавра. Хочет поступить в университет. — Я слышу гордость в своем голосе и вовремя останавливаю себя, чтобы не пуститься в рассказы о том, какая она умная девочка. — В прошлом месяце ей исполнилось восемнадцать.

— Уже? Она была совсем малышкой, когда ты начала работать у нас.

— Да. — Я откидываюсь на спинку сиденья, гадая, закончилась ли эта глава моей жизни. Я выполнила то, что намеревалась сделать. Жозефина благополучно достигла совершеннолетия, и скоро я расскажу ей правду. Ложь, которую я построила вокруг ее детства, разрасталась как невидимые тюремные решетки, сдерживая меня, заманивая в ловушку. Теперь только правда освободит меня. Но одна лишь мысль об этом приводит меня в ужас.

Остаток пути мы проводим в тишине, и я испытываю облегчение, когда впереди показывается железнодорожная станция. Поезд уже подан, и я благодарю мсье Бофора, прежде чем поспешить на платформу, где сажусь в пустой вагон и устраиваюсь на потертом бархатном сиденье. Я думаю о том, чтобы прогуляться с Жозефиной после обеда; с другой стороны, мне не хочется отвлекать ее от занятий. Как только она сдаст экзамены, у нас появится больше свободного времени и мы сможем поговорить. Поговорить по-настоящему. Я вижу, как она готовится расправить крылья и улететь, но не могу отпустить ее, пока не расскажу все, что ей нужно знать.

Когда поезд прибывает в Ланьон, я выхожу из вагона и направляюсь к автостоянке у дороги. Старенький зеленый внедорожник «Рено» стоит на том же месте, что и каждую субботу, когда Суазик забирает меня со станции. — Bonjour^[3], Суазик. — Я открываю пассажирскую дверь, забираюсь внутрь и приветствую ее легкими поцелуями в обе щеки. — Как ты?

— Жозефина сегодня вернется попозже, — так отвечает она на мой вопрос.

Сердце замирает, но я беру себя в руки, прежде чем спросить:

— Она ушла обедать к приятелю?

— Да, к Эрве. — Суазик поворачивает ключ в замке зажигания, и мы трогаемся с места.

Я искоса поглядываю на нее.

— Кажется, она проводит с ним много времени.

— Это здорово, что у нее появился парень. Не переживай, я провела с ней беседу о мальчиках и… — Она замолкает, и намек повисает в воздухе.

— Я тоже поговорю с ней. — Я пытаюсь закрепить свой материнский авторитет, чем и занимаюсь с тех пор, как родилась Жозефина.

Сосредоточенная на дороге, Саузик поднимает бровь. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Парусники в Бе-де-Сент-Анн брошены на берегу и лежат на боку, ожидая следующего прилива. Море смывает на своем пути все, что не закреплено якорем или не утоплено в песке. Иногда я жалею, что не могу вот так запросто смести прошлое, позволить волнам унести его далеко в океан, где оно останется навсегда. Но прошлое — это часть того, кто мы есть, и мне пора взглянуть ему в лицо. И Жозефине пора его узнать.

— Я приготовила обед. — Суазик бросает на меня взгляд. — Луковый суп, а к нему — свежий багет.

— Merci^[4]. — Я пришла к пониманию, что так Суазик показывает свою заботу. И в этом нет никакого притворства. Несмотря на ее едкие реплики и некоторую холодность, я знаю, что она искренне заботится о Жозефине и даже обо мне. Пусть мы не одной крови, но Суазик стала частью нашей маленькой семьи. Я просто не уверена, какую роль она взяла на себя — матери, бабушки или отца. Порой кажется, что все три сразу.

Мы поворачиваем за угол и подъезжаем к старому каменному коттеджу, который стал моим домом с тех пор, как я покинула Париж. Запахи чеснока и лука встречают меня, когда мы заходим внутрь, и теперь голод дает о себе знать. Суазик разливает суп по тарелкам; расплавленный сыр растекается между гренками и кольцами мясистого лука. Прежде чем взять ложку, она осеняет себя крестным знамением:

— Спасибо, Боже, за эту пищу.

— Аминь, — бормочу я.

Мы едим в дружеской тишине, рожденной многолетним знакомством. Суазик — не любительница светской беседы, и я привыкла к ее манерам. Таких, как она, называют неразговорчивыми, но у нее на то свои причины. Мы как раз доедаем суп, когда на кухню врывается Жозефина; в ее ярко-голубых глазах светится возбуждение.

— Мама, угадай! — Она даже не здоровается.

Я взволнована, видя дочь такой счастливой, и встаю, чтобы чмокнуть ее в щеку.

— Bonjour, Жозефина. — Рядом с ней стоит Эрве, и я протягиваю ему руку. Вспыхивая румянцем, он отвечает крепким рукопожатием. Кажется, славный парнишка.

— Угадай! — повторяет Жозефина, бросая взгляд на Эрве, а потом снова на меня. — Школа организует поездку в Англию.

Жозефина обожает все английское; она мечтает поехать в эту страну с тех пор, как «Битлз» выпустили свой первый альбом в прошлом месяце. Иногда я слышу, как она напевает их песни «Люби меня», «Пожалуйста, порадуй меня». Я смотрю на свою дочь, на это юное лицо, озаренное радостным волнением, и со знакомой тоской вспоминаю ее отца. У нее та же joie de vivre^[5], тот же интерес к жизни, такое же горячее желание попробовать эту жизнь на вкус. Но как тяжело у меня на сердце, когда я знаю, что придется разочаровать ее.

— Жозефина. Сожалею. Мы не можем себе этого позволить.

Ее глаза становятся на оттенок темнее, уголки рта опускаются, ямочки на щеках исчезают.

— Но ты даже не знаешь, сколько это стоит. И у меня осталось немного денег, подаренных на день рождения.

— Я знаю, что ты не все потратила. — Я сжимаю ее руку. — Но у нас нет таких денег, чтобы хватило на поездку.

Она испускает глубокий вздох, и я чувствую, как все ее тело сдувается. Эрве поджимает губы, отводя взгляд, как будто смущенный. Деньги — не та тема, которую обсуждают вне семьи.

— У тебя даже нет паспорта, — вмешивается Суазик.

При слове «паспорт» мое сердце пускается вскачь. Жозефине нужно подождать еще немного, до окончания экзаменов, пока у нас не появится время, чтобы поговорить обо всем спокойно и обстоятельно.

— Я уверена, что смогу его получить! — Жозефина повышает голос, явно закипая от злости. Вместо того чтобы помочь осуществить ее мечты, мы мешаем ей, сдерживаем ее.

Я поворачиваюсь к Эрве.

— А ты едешь?

— Я собираюсь спросить своих родителей. — Он смотрит на Жозефину. — Они могли бы одолжить тебе немного денег.

— Нет! Об этом не может быть и речи, Эрве! — Я возмущена его предложением; еще не хватало, чтобы он взялся решать наши проблемы. — Будет еще много других возможностей. — Я снова обращаюсь к Жозефине, подводя черту под обсуждением:

— В любом случае, ты еще недостаточно взрослая для такого большого путешествия. — Я пытаюсь изобразить примирительную улыбку.

— Мама, я уже не маленький ребенок. — Жозефина отвергает мою улыбку. — И уверена, что смогла бы раздобыть деньги. — Она бросает взгляд на Суазик, затем снова на меня. — Но ты все равно не хочешь, чтобы я ехала, не так ли? Ты даже в Париж не готова меня отпустить. Ты просто хочешь, чтобы я всю жизнь торчала здесь, в этой богом забытой Бретани.

— Нет, это неправда! — Ее внезапная эмоциональная вспышка застает меня врасплох. — Я знаю, что ты не ребенок.

— Тогда почему ты все еще относишься ко мне как к маленькой?

— Жозефина! — Суазик останавливает ее холодным каменным взглядом. — Довольно.

Жозефина нарочито громко вздыхает.

— Я не собираюсь оставаться здесь навсегда, ты знаешь.

— Я сказала: довольно. — Суазик встает из-за стола, для пущей убедительности складывая руки на груди.

Это ее дом, и мы живем по ее правилам. Мы не кричим и не ссоримся. Я внутренне съеживаюсь, сердце разрывается от жалости к дочери. На самом деле этот спор вовсе не из-за денег.

Жозефина не сдается:

— Пусть я не поеду в это путешествие, мне все равно. Я просто хочу покинуть этот дом и Трегастель. Он такой… такой маленький. И люди такие…

Она поворачивается к Эрве — по нему видно, что он предпочел бы оказаться где угодно, только не там, где находится. Она берет его за руку и увлекает за собой к двери.

Глава 2

Бретань, май 1963 года

Жозефина

— Я тогда тоже не поеду. — Эрве обнимает Жозефину за плечи, когда они идут по прибрежной дороге к его дому.

Она резко останавливается, отступает в сторону и поворачивается к нему лицом.

— Дело не в поездке. Я просто сыта по горло тем, что мы даже не можем поговорить об этом. Я могла бы найти способ раздобыть деньги; у меня есть кое-какие сбережения, но мама не хочет, чтобы я уезжала. Она вообще не хочет, чтобы я что-то делала. Она всего боится. Боится жизни! — Жозефина переводит дух. — Мне даже не разрешают выходить из дома в субботу вечером.

— Но суббота — единственный день недели, когда твоя мама может провести вечер дома.

— На чьей ты стороне? — Почему он не видит, насколько жестко ее контролирует мать?

— Мне жаль твою маму.

Жозефина с прищуром смотрит на него.

— Что-что?

— Ну, у нее не так много денег, верно? И она совсем одна.

— У нее есть Суазик. В любом случае, это ее вина. Она никогда не хотела ни с кем встречаться. У нее были предложения, но никто не казался ей достойным внимания. — Жозефина снова пускается в путь, и беспокойная энергия захлестывает ее, когда она думает о том, что мать даже не хочет поговорить об отце — Фредерике, застреленном во время освобождения Парижа. Всякий раз, когда Жозефина поднимает эту тему, мать меняется в лице, настораживается и отводит взгляд, как будто погружаясь в собственный тайный мир.

— Я мог бы одолжить тебе немного денег, — предлагает Эрве. — Мне тоже нужно получить паспорт. Мы могли бы сделать это вместе.

— Что для этого понадобится?

— Я не знаю. — Он ловит ее ладонь, и они шагают рядом, размахивая сцепленными руками. — Наверное, свидетельство о рождении?

— Я даже никогда не видела своего свидетельства.

— Ну, оно должно быть у каждого. Спроси свою маму. К тому же всегда можно получить копию в местной ратуше.

Эрве, кажется, знает обо всем куда больше, чем она, и это ее слегка бесит.

— Я возвращаюсь. Хочу поискать свое свидетельство о рождении.

— Что, прямо сейчас?

— Да. Докажу ей, что я не ребенок. Я намерена оформить себе паспорт.

— Она чмокает его в щеку и спешит домой, полагая, что Суазик и мать, вероятно, еще в полях, загоняют коров на ночь после пастбища. Конечно, она могла бы просто попросить свое свидетельство о рождении, но не хочет новой ссоры. И она догадывается, где может быть спрятано свидетельство — в маленьком чемоданчике под кроватью матери, где хранятся старые фотографии и документы. Не то чтобы Жозефине категорически запрещено заглядывать в него; это лишь одно из негласных правил, которое не позволяет рыться в чужих личных вещах.

Удача на ее стороне: в доме — никого. Она заходит на кухню, затем поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, в единственную комнату наверху — спальню своей матери. Посередине стоит простая кровать из темного дуба с массивным изогнутым изголовьем. Жозефина присаживается на корточки, лезет под кровать и вытаскивает потрепанный чемодан. В своем воображении она представляла его более массивным и внушительным. На самом деле это небольшая коробка из толстого картона, обтянутая клетчатой серой бумагой. Она ощупывает старую ржавую застежку, но колеблется, не решаясь открыть — история о ящике Пандоры вспыхивает в сознании. На мгновение она замирает, стискивая пальцами застежку. Она вдыхает запах лаванды, и его знакомая сладость навевает воспоминания о том, как утром по воскресеньям они нежились с мамой в постели, пока Суазик хлопотала внизу на кухне.

Мысли разбредаются. Импульсивно она дергает застежку и открывает чемодан. Внутри беспорядочно свалены документы, письма и черно-белые фотографии. Жозефина роется в ворохе бумаг, сосредоточиваясь на поиске свидетельства о рождении, но любопытство берет верх, и она не может устоять перед искушением — рука сама тянется к фотографиям. Вот ее мать, еще маленькая девочка, стоит между родителями, и на ее губах играет застенчивая улыбка. А вот мать в красивом длинном платье, за руку с мужчиной. Почему мама раньше не показывала ей эти фотографии? Жозефина просила показать фотографии отца, Фредерика, но мать всегда отвечала уклончиво — мол, в те времена они не фотографировались. Так кто же этот человек? Может, возлюбленный матери, а вовсе не отец Жозефины? Она переворачивает снимок. Сердце екает, когда она читает на обороте: Фредерик, февраль 1939. Должно быть, он ее отец. Но почему мама скрывает от нее эту фотографию?

Она выуживает из чемодана томик стихов Виктора Гюго, удивляясь, с чего бы матери прятать его. Она открывает книгу, и ей бросается в глаза надпись на первой странице, сделанная четким ровным почерком:

Любовь моя, Лиз,

Моя жизнь началась с тебя.

Твой навсегда,

С.

«С»? Это определенно не «Ф» — Фредерик. Кто же этот «С»? И почему он не написал свое имя полностью? Ей попадаются старые письма, но она сопротивляется желанию прочитать их. Свидетельство о рождении — вот что ей нужно, и не стоит распыляться.

Ее взгляд падает на письмо, с виду официальное. Текст такой короткий, что она успевает прочесть его еще до того, как заставляет себя остановиться.

С сожалением сообщаем вам, что Фредерик Дюмарше погиб, выполняя священный долг по защите своей страны.

Что-то в верхней части письма привлекает ее внимание. Дата: май 1940 года. За пять лет до ее рождения! Как такое возможно? Она снова перечитывает текст. Должно быть, это другой Фредерик.

Щелчок открывающейся кухонной двери заставляет ее бросить все обратно в чемодан. Она быстро закрывает его и засовывает под кровать. Судорожно расправляет платье и пытается выровнять дыхание, прежде чем спуститься вниз.

— Что ты делала в комнате своей матери? — Суазик стоит у подножия лестницы, сложа руки на груди.

— Где она? — Жозефина отвечает вопросом на вопрос.

— Я спросила, что делала ты. — От голоса Суазик веет холодом.

— Мне нужно мое свидетельство о рождении. — Жозефина имеет на это право, так почему же у нее такое чувство, будто она просит чего-то недозволенного?

Кровь отливает от лица Суазик.

— Зачем оно тебе понадобилось?

— Я хочу получить паспорт.

Суазик испускает долгий глубокий вздох.

— Тебе пока не нужен паспорт. Подожди, пока не сдашь все экзамены.

— Экзамены? Какое они имеют к этому отношение?

— Экзамены — вот на чем ты должна сосредоточиться прямо сейчас, — ворчит Суазик, отворачиваясь. — О чем ты только думаешь! Поездки за границу, бойфренды. Позволяешь себе отвлекаться от главного.

— Это не имеет значения. — Жозефина старается придать своему голосу непринужденности. — Эрве говорит, что я могу запросить копию свидетельства в ратуше.

— Нет. Нет. — Суазик смотрит ей в глаза. — Не нужно этого делать. Я уверена, что мы сами сможем его найти. Просто дай нам немного времени. — Она глубоко вздыхает. — Вы, молодежь, такие нетерпеливые.

Это последнее замечание кажется Жозефине особенно несправедливым. Она настолько терпелива, никогда не подталкивала свою мать или Суазик к разговору о прошлом, о войне, потому что видела, как тяжело им обеим вспоминать об этом.

— Ты знаешь, кто такой Фредерик Дюмарше? — спрашивает Жозефина.

Суазик на мгновение закрывает глаза и качает головой.

— Ты не должна вот так исподтишка рыться в вещах своей матери! Ворошить прошлое. Это никому не принесет добра. — Она колеблется. — Тебе следовало бы лишний раз подумать.

Жозефина смотрит под ноги, теперь сгорая от стыда, чувствуя себя ужасно виноватой перед Суазик. Жозефина знает, что случилось с дочерью этой женщины. Все знают, но никто об этом не говорит.

Тягостную тишину разрывает звук открывающейся двери, когда возвращается мать Жозефины:

— К вечеру заметно похолодало. — Она снимает пальто. — Погода, наверное, меняется. — Похоже, она не замечает напряженной атмосферы и, проходя на кухню, прижимает ладонь к щеке дочери. Жозефина вздрагивает от ледяного прикосновения.

Глава 3

Бретань, май 1963 года

Элиз

Если бы я не знала свою дочь как облупленную, то подумала бы, что она дуется. Но она не из тех, кто дуется. Жозефина — девочка думающая. И сейчас ее мысли заняты поездкой в Англию. Я почти слышу, как ее разум лихорадочно работает, составляя план.

— Мне очень жаль, что ничего не получится с этой школьной поездкой, Жозефина. — Я пытаюсь достучаться до нее, когда мы садимся за стол. — Чтобы как-то компенсировать это, могу предложить тебе поехать в Париж после экзаменов. Ты могла бы остановиться у тетушки Изабель; она с удовольствием сводит тебя куда-нибудь и покажет город.

Жозефина пожимает плечами.

— Может быть.

— Разве ты не хотела бы поехать в Париж?

— Наверное, да.

Суазик молча раскладывает вареный картофель по тарелкам.

— Когда-нибудь ты поедешь в Англию. — Я стараюсь разрядить обстановку. — У тебя вся жизнь впереди.

Суазик поднимает крышку кастрюли, и я вдыхаю насыщенный мясной запах говядины по-бургундски. Суазик подает жаркое, а затем осеняет себя крестным знамением:

— Боже, благослови пищу нашу.

Мы с Жозефиной шепчем:

— Аминь.

Пусть это по большей части морковь и сельдерей вперемешку с самыми дешевыми кусками мяса, блюдо очень ароматное, а говядина такая нежная, что тает во рту. Но Жозефина лишь ковыряется в тарелке, тычет вилкой в картофелину, разламывая ее пополам.

— Тебе нравится поэзия? — спрашивает она ни с того ни с сего, насмешливо поглядывая на меня.

Я застигнута врасплох ее вопросом.

— Да не особо. А почему тебя это интересует?

Суазик замирает с вилкой на полпути ко рту, устремляя взгляд на меня.

— Я бы почитала. Думаю, мне понравилось бы. — Жозефина макает кусочек хлеба в соус. — У тебя не найдется каких-нибудь стихов?

— У меня? — Я поднимаю глаза на Суазик. У нас всего двенадцать книг, и Жозефина давно их прочитала. И тут я вспоминаю. Томик стихов в чемодане наверху. Не может быть, чтобы она рылась в моих вещах. Она бы никогда этого не сделала, не так ли? — Нет, — осторожно отвечаю я. — Вряд ли.

Жозефина роняет мякиш в соус.

— Позор. — Она подцепляет вилкой кусочек мяса, отправляет его в рот и медленно пережевывает, наблюдая за мной.

Теперь я знаю. Знаю, что она рылась в моем чемодане наверху. В чемодане моих воспоминаний. Она видела томик стихов, который подарил мне Себастьян, и его послания, но он никогда не подписывался своим именем. Она бы не узнала, кто он такой. Там нет ничего опасного. Во всяком случае, я так думаю.

— Кто-то однажды подарил мне сборник стихов. — Я пытаюсь улыбнуться. — И я кое-что прочитала.

— Кто это был? — Ее вопрос короткий и прямой.

— Просто знакомый.

Она вздыхает, подхватывает размокший хлеб и кладет его в рот. Я понимаю, что мои ответы неубедительны, и хочу рассказать ей больше. Я хочу рассказать ей все. Но не сию минуту. Не в такой обстановке. Сейчас не время и не место.

— Я думаю, ты бы прекрасно провела время в Париже, — врывается голос Суазик, фальшиво-жизнерадостный.

— И наконец познакомилась бы с тетушкой Изабель. — Я улыбаюсь, но мне кажется, что мое лицо трескается.

— А еще с бабушкой и дедушкой. Я их почти не знаю. Я никогда не видела своего деда. Он еще жив?

— Да, жив. — Я стараюсь говорить спокойно. — Но он очень изменился после войны. — Война. Запретная тема в этом доме. Я бросаю взгляд на Суазик, в тревоге за нее теперь, когда мы ступаем на зыбкую почву.

— Но разве ты не хочешь его увидеть? — напирает Жозефина. — Вероятно, жить ему осталось недолго.

— Он не хочет меня видеть. Я тебе это говорила.

— Не хочет только потому, что ты не была замужем, когда родила меня? — Жозефина потирает нос. — Это не твоя вина, что мой отец погиб.

Я чувствую, как горят мои щеки. Мне не следовало говорить ей такое. Теперь многое придется объяснять. Я пытаюсь проглотить непрожеванный кусок моркови, но он застревает в горле. Я судорожно откашливаюсь, глаза слезятся. Суазик встает из-за стола и сильно ударяет меня по спине между лопатками. В попытке остановить кашель я хватаю стакан с водой и делаю большой глоток.

Жозефина смотрит на меня так, словно видит впервые. Я чувствую себя незащищенной. Она знает. Она знает, что все мои рассказы — сплошная ложь.

Глава 4

Бретань, май 1963 года

Жозефина

В воскресенье ночью, после того как мать уехала обратно в Сен-Бриё, Жозефина уже проваливается в сон, когда приходит озарение. В сознании всплывает детское воспоминание о том, как мама засовывает какую-то папку за набор обеденных тарелок, которыми они никогда не пользуются, маскируя ее под заднюю стенку буфета. Мать проделывала все это скрытно, как будто не собиралась снова ее доставать. Даже будучи ребенком, Жозефина чувствовала, что в папке хранится что-то важное. И теперь не сомневалась, что именно там она найдет свое свидетельство о рождении.

С этой мыслью она засыпает. Но такие открытия не способствуют мирному сну, и рано утром она просыпается от бурлящей в ней нервной энергии. Выползая из постели, она пробирается на кухню и направляется к буфету, где хранится старая посуда. Она осторожно заглядывает внутрь. У задней стенки, за стопкой тарелок, прячется бледно-зеленая папка.

Жозефина быстро вытаскивает ее, открывает и достает первый лист бумаги. Вверху значится ее имя.

Гражданка: Жозефина Шевалье

Мать: Элиз Шевалье

Отец: Себастьян Кляйнхаус

Листок выскальзывает из пальцев Жозефины. Дрожь пробегает по спине, холод сковывает тело. Восприятие времени искажается, и она теряет всякое представление о том, где находится. Крепко зажмуриваясь, она пытается найти точку опоры. Что все это значит? Отец: Себастьян Кляйнхаус. Это невозможно. Ее отец — француз по имени Фредерик. У него что — было другое имя?

Воспоминания возвращаются приливом. Тогда она мало что понимала, но теперь слова звучат в ушах, как будто сидели там годами, ожидая этого момента, ожидая, когда ей откроется их истинный смысл.

Это случилось воскресным утром, когда они выходили из церкви. В ту пору ей было лет восемь.

— В чем разница между бошем^[6] и ласточкой? — спросил ее какой-то мальчик постарше. Она пожала плечами, тогда еще не зная, что означает «бош» — разве только то, что это плохое слово. — Когда у ласточки во Франции появляются птенцы, она забирает их с собой, а бош бросает своих детей. — Он произнес это с презрением. Она навсегда запомнила его слова, хотя и недоумевала, какое отношение они имеют к ней.

Себастьян Кляйнхаус. Немец! Бош! Внезапно становится понятно, почему тема ее отца окружена стеной молчания. Чтобы родить ребенка от боша, ее матери пришлось сбежать в Трегастель, где никто ничего о ней не знал. Это объясняет, почему она никогда не возила Жозефину в Париж, почему Жозефина встречалась со своей бабушкой и тетей Изабель всего четыре раза, почему никогда не виделась с дедушкой. Во время оккупации его отправили в трудовой лагерь в Германии, и он вернулся оттуда с одной лишь ненавистью ко всему немецкому.

Отродье боша.

Выходит, мать лгала ей всю жизнь. Кто еще знает? Суазик?

Нет, маловероятно, она бы никогда не пустила мать к себе в дом, если бы знала. Должно быть, мать солгала и Суазик. La honte — позор, переспала с врагом. — Putain!^[7] — ругается она себе под нос. — Моя лживая мать!

Она цепенеет от звука шагов. Легким не хватает воздуха. Она с трудом пытается сделать вдох и, сжимая в руке свидетельство о рождении, поворачивается к Суазик.

Суазик смертельно бледна, в ее широко распахнутых глазах плещется страх. Она знает. Она всегда знала.

— Почему ты мне не сказала? — Голос Жозефины дрожит. Глаза застилает мокрая пелена. Но она не собирается плакать. И смаргивает слезы. — Я имела право знать!

Суазик замирает, только губы двигаются, но ни звука не вырывается из горла.

— Ты знала, что мой отец — бош?

— Не произноси это слово! — Суазик дрожащей рукой хватается за угол буфета, с ее лица сходят все краски. Впервые она выглядит на все свои семьдесят семь лет. — Тебе не следует соваться в чужие дела.

— Чужие дела! — Чувство вопиющей несправедливости распаляет Жозефину. — Это мое свидетельство о рождении!

— Твоя мать сама решит, давать тебе его или нет. Ты не можешь вот так просто взять и забрать его!

— Ты знала? И никогда ничего не говорила? — Боль от обмана пронзает ее насквозь. Два самых близких человека, которые ее воспитали, любили, заботились о ней и сообща хранили от нее эту постыдную тайну, как будто она недостойна доверия. Недостойна знать, кто ее отец.

— Да. — Голос Суазик тверд. — Да, я знала.

— Но почему? — Смятение охватывает Жозефину. — Зачем ты вообще пустила ее к себе? — Не дожидаясь ответа, она задает другой вопрос: — Он ее изнасиловал? — Что-то подсказывает ей, что он этого не делал, но она должна спросить. — Это было изнасилование? — настаивает она.

Суазик решительно мотает головой.

— Нет! Нет! — Ее рука, прижатая к горлу, соскальзывает и повисает плетью, оставляя красную отметину на шее. Суазик тянется к Жозефине. — Я так виновата. Она хотела рассказать тебе, но я ей не позволила.

Жозефина пятится назад, отступая к стене как можно дальше. Но она хочет знать. Она хочет знать, каким чудовищем на самом деле был ее отец.

Ее отец. Непролитые слезы щиплют глаза. Она пытается прогнать слезы, но они рвутся наружу из бездонного колодца души, и сдержать их невозможно.

— Жозефина, mon coeur^[8], — Суазик делает шаг вперед, намереваясь обнять Жозефину, и та почти уступает, но не хочет, чтобы ее утешали. Она отстраняется, грубо вытирая слезы тыльной стороной ладони.

— Просто скажи мне, кем он был. Что он сделал? — Она должна знать. Она должна знать, был ли ее отец монстром.

— Я не знаю. Правда, не знаю, Жозефина. Я бы не позволила твоей матери говорить о нем.

Глава 5

Бретань, май 1963 года

Жозефина

Вместо того чтобы пойти в школу, Жозефина спешит к местному таксофону. Она хочет уехать из Трегастеля до того, как мать вернется в следующие выходные. Она сама докопается до правды.

Она вынуждена обратиться к оператору, чтобы узнать номер телефона своей тети Изабель. Изабель отвечает все еще сонным голосом.

— Извини, — начинает Жозефина. — Я тебя разбудила?

— Жозефина, это ты? Все в порядке?

— Да. Все хорошо. — Теперь она не знает, как спросить. — Просто… ну, я подумала… можно мне приехать и пожить у тебя несколько дней? — Она внутренне съеживается от дерзости своей просьбы.

— Что, прямо сейчас? Ты хочешь приехать сейчас? — Удивление Изабель эхом разносится по всей телефонной линии. — А как же школа?

— До экзаменов еще куча времени.

— Ты меня огорошила.

У Жозефины замирает сердце. Тетушка наверняка откажет. Но в голосе Изабель звучат радостные нотки:

— Это было бы замечательно. Когда ты хочешь приехать?

— Завтра? — неуверенно предлагает она. На самом деле ей хотелось бы рвануть сию минуту.

— Завтра! — На линии повисает молчание, прежде чем снова раздается голос Изабель: — Да! Почему бы и нет? — Она понижает тон. — Как поживает твоя мать? С ней все в порядке?

— Да. — Жозефина выдает невинную ложь. — Я перезвоню, когда куплю билет, скажу, во сколько приезжаю.

— Подожди. У меня под рукой расписание.

Жозефина закидывает еще один франк в прорезь для монет.

— Вот, есть поезд завтра в восемь тридцать утра. Ты сможешь на нем приехать?

— Да! — Дрожь возбуждения пронзает ее, когда эта спонтанная идея становится реальностью.

Она хотела бы повидаться с Эрве, рассказать ему все, но не хочет идти в школу, поэтому остаток утра бродит по берегу, осмысливая недавнее открытие, вывернувшее ее наизнанку, пытаясь понять, почему она чувствует себя такой уязвимой, незащищенной. Она возвращается домой на обед и объявляет Суазик о том, что едет в Париж.

— Но как же мама? Она будет очень расстроена. Ты не можешь вот так просто сбежать!

— Мне нужно выяснить, что произошло. Мне уже восемнадцать, и моих сбережений хватит на билет. — Она делает глубокий вдох. — Ты не сможешь остановить меня.

— А как же школа, экзамены?

— Возьму учебники с собой. — Жозефина вздыхает. — Я могу и там заниматься.

Жозефина проявляет твердость, не оставляя Суазик никакого шанса отговорить ее, и во вторник утром та соглашается отвезти ее на станцию. Хлещет дождь, «дворники» скрипят, мотаясь из стороны в сторону.

Суазик вглядывается в струи дождя:

— Не будь так сурова к своей матери. Она всегда делала то, что считала лучшим для тебя.

Жозефина бросает на нее испепеляющий взгляд.

— Для меня?

— Да, для тебя. Она хотела дать тебе безопасный, счастливый дом. — Суазик переключает передачу, прежде чем машина поворачивает за угол. — Это всегда было для нее на первом месте.

Жозефина не отвечает, но смотрит на высокие деревья, выстроившиеся вдоль обочины. Их ветви гнутся под сильным ветром, нежные распускающиеся бутоны потрепаны.

Они подъезжают к станции, и Жозефина берется за ручку двери, но колеблется. В машине царит спокойная тишина, в то время как ветер и дождь барабанят по крыше и окнам, и Жозефина чувствует себя здесь в безопасности, словно в уютном коконе. Там, за этой дверью, на нее обрушится стихия, и она останется совсем одна. Суазик всегда была для нее опорой; когда Жозефина в ней нуждалась, неизменно оказывалась рядом, готовая помочь и дать практический совет, но и жесткий отпор тоже. Если она не соглашалась с Жозефиной, то говорила об этом прямо. Суазик не из тех, кто ходит вокруг да около, расточая любезности. Честная, с иронией думает Жозефина. Раньше она могла бы сказать такое о Суазик, но теперь — нет. Это заставляет ее задуматься, насколько хорошо можно на самом деле узнать человека. Отныне ее всегда будет занимать, что скрывают о себе люди. Она бросает взгляд на профиль Суазик, и одна ее половина хочет обнять эту внешне суровую, но добрую женщину, однако другая половина все еще не оправилась от чувства предательства и обиды.

Суазик смотрит прямо перед собой, ее руки расслабленно лежат на руле.

— Я уже потеряла дочь. — Ее голос звучит словно издалека. — И не переживу, если потеряю еще и тебя.

Но я не твоя дочь, хочет крикнуть Жозефина. Я не твоя умершая дочь. Но она не может. Не может причинить Суазик такую боль.

— Мне очень жаль, — бормочет Жозефина, и это не пустые слова. Ей действительно жаль их всех; жаль, что многое так и не было сказано; жаль, что она так и не услышала истории, которые хотела бы знать. Но в эту минуту ею движет единственное желание — уехать отсюда.

Делая глубокий вдох, она дергает ручку и открывает дверь.

— Au revoir^[9].

Жозефина сидит одна в вагоне поезда, что мчится в Париж. Несмотря на смятение чувств, она наслаждается осознанием того, что находится в скоростном поезде. Она встает, опускает окно и высовывается наружу. Ветер перехватывает дыхание, треплет волосы, с силой тянет их за собой. Она открывает рот, заглатывая воздух, сердце учащенно бьется от возбуждения, рожденного скоростью. Поезд, летящий навстречу по соседним путям, вызывает у нее желание втянуть голову обратно. Но она этого не делает, предпочитая впитывать ужас. Наконец она отступает от окна, и все снова затихает. Она откидывается на бугристое плюшевое сиденье, чувствуя сквозь юбку каждую его пружинку. Ей нравится ощущение пребывания посреди неизвестности — уже не там, где она была, и еще не там, куда направляется. Зависая в этой безопасной неопределенности, она может быть любой, какой захочет.

Мама мечтает видеть ее тем, кем она не является. Хочет, чтобы она изучала инженерное дело в университете; не понимает, что Жозефину тянет к буквам и языкам, что ей нравится складывать слова воедино, создавать из них образы, находить ритм во фразах, пробуждать ими эмоции. Жозефина остро ощущает отсутствие слов дома, как будто они прячутся за шкафами, под кроватями, в ящиках, собирая пыль. Все, что Жозефина знает о жизни, почерпнуто исключительно из книг. Лишь только научившись читать, она проглатывала их; в постели, тайком под одеялом, с фонариком, после того как велели гасить свет; летом на пляже, лежа на животе, подпирая рукой подбородок, смахивая налетающие песчинки. Книжные страницы рассказывали ей о мире, о любви, о мужестве и трусости. Слова обладают великой силой. Они могут сбить с ног, помогут подняться, могут заставить сердце воспарить, заставить влюбиться. Или разжечь ненависть. Она думает об этих двух простых словах — Себастьян Кляйнхаус — и о том, как они смогли изменить ее саму.

Пять часов спустя поезд прибывает на вокзал Монпарнас. Едва ступая на перрон, Жозефина чуть ли не глохнет от шума; люди спешат мимо, перекрикивают друг друга, из громкоговорителей разносятся объявления, локомотивы пыхтят и свистят. К счастью, она замечает Изабель в конце платформы.

— Bonjour! Bonjour, Жозефина. Наконец-то ты здесь! — Изабель целует ее и косится на маленький чемодан Жозефины. — Хорошо, что ты путешествуешь налегке, мы можем пройтись пешком.

— Bonjour, tante Изабель.

— Не называй меня тетей, давай притворимся, что я — твоя старшая сестра. «Тетушка» звучит слишком чопорно, а я всего на десять лет старше тебя. Так что больше похожа на сестру. Тебе нравится джаз?

У Жозефины голова идет кругом от болтовни Изабель.

— Да, нет, я не знаю.

— Ну, ты сможешь узнать это в субботу вечером. Мы идем в джаз-клуб! Ты полюбишь Париж! — Она пристально смотрит на юбку Жозефины. — Я свожу тебя и по магазинам. В общем, собираюсь ужасно тебя избаловать. Но сначала пообедаем. Я умираю с голоду.

Жозефина оглядывает свою юбку, и сердце замирает, когда она видит эту картину глазами Изабель. Какая безвкусица. Там, в Трегастеле, юбка выглядела шикарно на манекене в витрине, но здесь, в Париже, ставит на Жозефине клеймо: plouc^[10]. Парижанки скользят мимо в обтягивающих прямых юбках, безупречно скроенных жакетах, элегантных туфлях на каблуке, с кожаными сумочками, свисающими на уровне локтя. Она видела журналы с последними модными тенденциями, но не думала, что такое можно носить в повседневной жизни. В старомодной юбке, с чемоданом наперевес, взмокшая от пота, она готова сквозь землю провалиться.

Изабель, кажется, замечает ее смущение:

— Давай-ка мне чемодан.

Жозефина с благодарностью передает свой багаж тете. Они шагают по тротуару, а по широкой улице движется плотный поток машин: спорткары, кабриолеты, автобусы с открытой подножкой — пассажиры высовываются наружу, курят. Изабель крутит головой, оглядывая высокие здания, кованые балконы и каменные лики на фасадах домов.

— Давай зайдем сюда. — Изабель резко сворачивает к брассери^[11], и вскоре они сидят за маленьким круглым столиком на террасе. Жозефину переполняют эмоции, рожденные новыми звуками и видами большого города.

Появляется официант с меню, и Жозефина вчитывается в названия разнообразных блюд. — Menu du jour^[12] выглядит аппетитно, — комментирует Изабель. — Plat du jour — magret de canard^[13]. Ты любишь утку? Oeuf mayonnaise^[14] на закуску и mousse au chocolat^[15] на десерт.

— Да, — отвечает Жозефина, хотя ей хотелось бы попробовать улиток и баранину.

— И demi-carafe^[16] красного. Трапеза без вина — просто перекус. — Изабель смеется и быстро делает заказ, прежде чем официант успевает отойти.

Мимо проходят женщины — кто со стильным коротким «бобом», кто с высоким пучком на макушке. С густой кудрявой копной Жозефина снова чувствует себя деревенщиной.

— Эрик дал мне немного денег, чтобы я отвела тебя по магазинам. — Изабель, похоже, читает ее мысли. — Он — душка. — Она подмигивает. — И очень рад, что ты здесь. Ты видела его всего пару раз, не так ли? Но он помнит, как приезжал в Бретань и вы встречались. Он всегда спрашивает о тебе. — Она кладет руку на коленку Жозефины и продолжает. — Мы оба так огорчились, когда вы не смогли приехать на нашу свадьбу.

Жозефина пытается улыбнуться, но губы отказываются двигаться. Она не хочет, чтобы ей напоминали о том дне, когда они с матерью застряли в Трегастеле, в то время как Изабель шла к алтарю с Эриком. Мать сослалась на бедность, сказав, что они не могут позволить себе поездку в Париж.

— Я сказала нашей маме, что ты приезжаешь, — продолжает Изабель, — и она ждет тебя с нетерпением. Сколько раз ты видела свою бабушку?

— Четыре.

— Подумать только, всего четыре! Ну, да ладно. Теперь ты здесь! — Изабель замолкает и роется в своей сумке. — У меня для тебя кое-что припасено. Подарок на день рождения! — Она передает Жозефине сверток, красиво упакованный в серебристую бумагу и украшенный стильным черным бантом. — Жаль, что мы так редко виделись, пока ты росла, Жозефина. Но я собираюсь наверстать упущенное.

— Merci^[17]. — Жозефина наклоняется и целует Изабель в щеку. Она раздумывает, сказать ли Изабель о том, что теперь знает, почему они почти не виделись, почему ее прятали в Трегастеле. La honte. Позор семьи. Но ей не хочется портить момент, и вместо этого она открывает подарок. Из-под бумаги выглядывает маленькая коробочка с надписью Chanel № 5. У Жозефины никогда не было духов; это такая роскошь, даже вопиющая. — О, Изабель, большое тебе спасибо. — Она смотрит на символ Chanel, и глаза наполняются слезами. Ради всего святого, говорит она себе, это всего лишь духи! Но это ощущается как нечто гораздо большее; как обретение женственности, вступление в совершенно иной мир.

Изабель улыбается:

— Попробуй.

Жозефина открывает коробку, вынимая изящный флакон — сам по себе произведение искусства. Она осторожно брызгает духи на запястье и помахивает им у лица, прежде чем вдохнуть аромат, от которого веет светом и свежестью, новыми начинаниями, чувственностью и приключениями. Жозефина упивается запахом.

— Вижу, тебе нравится?

— Не то слово!

Официант приносит первое блюдо, прерывая беседу.

— Как поживает твоя мать? — спрашивает Изабель, когда он уходит. Подцепляя вилкой яйцо, она подносит его к накрашенным красной помадой губам и медленно пережевывает, не отрывая глаз от Жозефины.

Жозефина берет из корзинки ломтик хлеба и ковыряет его, чувствуя себя неуютно под пристальным взглядом Изабель. Она расскажет Изабель все, что узнала, но позже. Эти откровения все изменят и, вероятно, испортят ее визит. Так что не стоит начинать со столь болезненной темы. — Прекрасно, — хитрит она и уводит разговор в сторону: — А где Эйфелева башня? Далеко отсюда?

— Не волнуйся. Осмотр достопримечательностей у меня запланирован на завтра. А сегодня не будем торопиться — на обратном пути прогуляемся по Люксембургскому саду.

После обеда, когда они бредут по парку с его идеально выровненными аллеями каштанов, Жозефина любуется темно-зелеными кронами, трепещущими от легкого ветерка, и задается вопросом, насколько теперь изменится ее жизнь. Странное ощущение неприкаянности не дает ей покоя. Кто она в этом большом городе? Может ли она стать тем, кем мечтается?

Они проходят мимо озера, где дети, вооружившись длинными палками, гоняют по воде игрушечные деревянные парусники. Она поворачивается к Изабель.

— Ты приходила сюда, когда была маленькой?

— Да, Элиз… твоя мать… когда-то водила меня сюда. — Она выдерживает паузу. — Потом мы перестали приходить. Во время оккупации сады кишели немцами и их подружками. Элиз больше не хотела здесь бывать.

— Но… — Жозефина умирает от желания спросить, как такое возможно, когда у матери самой был бойфренд-немец.

Изабель хмурится, глядя на нее:

— Давай не будем говорить о тех временах. — Она берет Жозефину за руку. — Знаю, тебе уже надоело это слышать, но я так рада, что ты здесь!

Глава 6

Париж, май 1963 года

Жозефина

Когда они добираются до дома, им предстоит подниматься на шестой этаж по узкой винтовой деревянной лестнице, прежде чем Изабель достает ключ от квартиры.

— Вот мы и пришли. Дом, милый дом. — Она отпирает дверь, и Жозефина ловит себя на мысли, что тяжелое восхождение того стоило. Открывающийся вид на крыши рождает у нее чувство, будто она находится на вершине мира.

— Это потрясающе! — Она оставляет чемодан на полу и, распахивая окно, высовывается наружу.

— У нас только одна спальня, так что тебе придется спать здесь на диване.

— Замечательно. Спасибо. — Жозефина плюхается на подушки, раскиданные по дивану. Ей все равно где спать. Она счастлива уже от того, что находится в Париже.

— Мне нужно приготовить ужин. Эрик будет дома в семь.

Жозефине не терпится осмотреть достопримечательности, и она подумывает о том, чтобы попросить разрешения прогуляться одной, но это кажется невежливым. Вместо этого она предлагает свою помощь на кухне.

Ровно в семь приходит Эрик — красавец с зачесанными назад темными волосами, в элегантном коричневом костюме. Он целует жену, затем Жозефину. От него пахнет дорогим одеколоном.

— Добро пожаловать в Париж. — Он отступает на шаг, оглядывая Жозефину. — Теперь ты настоящая леди.

Она улыбается, оценивая комплимент.

— Я переоденусь, а потом мы сможем выпить аперитив.

Возвращается он уже не таким лощеным красавцем — в затрапезной футболке и широких спортивных брюках. Проходя на кухню, он берет с полки три узких бокала и наливает в каждый немного ликера crème de cassis^[18].

— Kir royale? — Не дожидаясь ответа, он достает из холодильника бутылку шампанского и, направляя ее горлышко в сторону потолка, разматывает проволочную уздечку. Пробка вылетает, по стенкам бутылки стекает бледная пена. Смеясь, он быстро наполняет бокалы. — За Жозефину, — произносит он тост. — И ее первый визит в Париж. — Коктейль восхитителен; пузырьки света и воздуха ударяют Жозефине в голову. — Я поставлю какую-нибудь музыку. — Эрик поворачивается к стеллажу с пластинками. — Что тебе нравится? Джонни? Жак Брель? Генсбур?

— La Javanaise^[19]? Мне очень нравится. — Жозефина слышала эту песню всего пару раз, но она сразу приходит на ум.

— Мне тоже! — Эрик вытаскивает пластинку из футляра, сдувает с нее пылинки, прежде чем поставить на проигрыватель, затем осторожно поднимает иглу и опускает ее в звуковую бороздку.

— J’avoue, j’en ai bavé, pas vous, mon amour^[20], — звучит сексуальный хрипловатый голос Генсбура.

Эрик подпевает, мягко покачиваясь из стороны в сторону. Изабель тоже вступает, и Жозефина делает большой глоток коктейля, прежде чем принять раскрытую ладонь Эрика как приглашение на танец. О, быть в Париже! Это само по себе декадентство. Эрик и Изабель так далеки от мамы, Суазик и их маленькой жизни в Трегастеле и кажутся какими-то экзотическими существами.

Позже они садятся за обеденный стол, и беседа приобретает светский характер.

— Как поживает твоя мать? — спрашивает Эрик.

Жозефина пожимает плечами.

— Хорошо. — Ей совсем не хочется говорить об этом. Во всяком случае, сейчас.

— Она все еще работает в том большом доме?

— С понедельника по субботу. — У Жозефины кружится голова от вина и танцев. — Иногда я воображаю, что у нее там другая семья.

— Что заставляет тебя так говорить? — Тон Изабель резок.

Жозефина сама удивлена тем, что произнесла это вслух. Она допивает коктейль.

— Ну, она действительно проводит там большую часть времени. У нее могла бы появиться двойная жизнь. Муж, другие дети.

Эрик смеется и снова наполняет бокал Жозефины:

— Какое у тебя живое воображение! Мужчина — да, я могу себе представить мужчину, ведущего двойную жизнь. Но не женщину. Что за фантазии!

Изабель хмуро поглядывает на Эрика.

— В самом деле можешь?

Жозефина не уверена, шутит Изабель или говорит серьезно.

— Твоей матери порядком досталось. — Изабель снова обращается к Жозефине. — Нелегко быть матерью-одиночкой. Она была вынуждена работать за двоих. Ты не должна винить ее за это. После войны было трудно найти работу. Выбирать не приходилось.

— Хорошо, что у меня была Суазик. Она практически заменила мне мать.

Холод проступает в глазах Изабель.

— Суазик спасибо за то, что приютила вас, но что бы ни делала твоя мать, она старалась только ради тебя.

Это уже слишком! Жозефина готова выложить правду; алкоголь придает ей смелости. Она залпом выпивает второй бокал. Эрик снова подливает ей шампанского.

— Эрик, полегче. Жозефина, наверное, не привыкла к выпивке. — Изабель встает из-за стола, убирает тарелки, оставляя Жозефину наедине с Эриком. Теперь придется подождать, пока она вернется.

Жозефина делает маленький глоток, размышляя, с чего начать.

— Я знаю, почему никогда не встречалась со своим дедушкой. — Она поднимает глаза на Изабель, когда та возвращается с сырной тарелкой. — И почему мама никогда не хотела привозить меня в Париж.

Изабель бросает взгляд на Эрика, когда ставит тарелку на стол, и снова поворачивается к Жозефине.

— Что ты имеешь в виду? Твой дедушка был болен с тех пор, как побывал в немецких лагерях.

Жозефина поднимает бровь.

— Да, должно быть, ему пришлось тяжело. — Она выдерживает паузу. — А еще тяжелее вернуться домой и узнать, что его собственная дочь… — Она не может произнести эти слова.

Кровь отливает от лица Изабель. Эрик кашляет, как будто смущенный. И тягостное молчание повисает, как затишье перед бурей.

— Я знаю о своем отце, — упрямо продолжает Жозефина.

Изабель грузно опускается на стул.

— Что ты знаешь?

— Что он — бош.

— Не употребляй это слово. — Изабель подносит руку ко рту.

— Но ведь он был бошем, не так ли? — Она чувствует, как играют в ней пузырьки шампанского, придавая ей больше смелости, чем следовало бы. — Почему все вы скрывали это от меня? Тебе не кажется, что я имела право знать, кто мой отец? — Жозефина осознает, что ее тон агрессивен. Но обида смешивается с новообретенной дерзостью. — Это объясняет так много, много всего, чего я никогда не понимала. — По выражению лица Эрика она догадывается, что ей пора заткнуться — сказано достаточно. Она пытается взять себя в руки.

Изабель тянется к ней, накрывая ее руку ладонью.

— Что тебе рассказывала мама?

— Я нашла свое свидетельство о рождении.

— Нашла?

— Да, на самом деле я его искала. И там указано имя моего отца. Это вовсе не Фредерик, как мне говорила мама. Это немецкое имя! Себастьян Кляйнхаус.

Изабель переходит на шепот:

— Она назвала его? Я всегда полагала, что она записала в свидетельстве «отец неизвестен».

Жозефина в замешательстве.

— Но он не был неизвестен. Вы все знали о нем!

— Разве ты не видишь? Она понимала, что однажды ты все узнаешь. Она хотела рассказать тебе, просто решила подождать, пока ты будешь готова.

— Готова! Она не должна была скрывать это от меня.

— Я представляю, как тебе, должно быть, неприятно вот так узнавать об этом. — Изабель нежно сжимает ладонь Жозефины. — Но ты должна понять, как тяжело было твоей матери. Ей некуда было идти, когда она обнаружила, что беременна тобой. Суазик — единственная, кто согласился приютить ее. Но она и слышать не хотела о твоем настоящем отце.

— Это не имеет такого уж значения. — Эрик берет с тарелки большой ломтик сыра бри. — Все это в прошлом. И не меняет того, кто ты есть.

Жозефина отдергивает руку и подпирает подбородок ладонями. Такое впечатление, что они видят в ней избалованного ребенка, впавшего в истерику. Во всяком случае, ей кажется, что в глазах Эрика она выглядит именно так. Они не понимают, что весь ее мир перевернулся; она это чувствует, просто не может объяснить.

— Еще как меняет, — начинает она. — Я не та, кем себя ощущала. Я не дочь французского героя. Я… — Она не может произнести это слово. — Это все меняет.

— Ты такая же, какой была и раньше. — Эрик кладет сыр на ломтик багета. — Это твой отец другой. Не ты. — Он говорит со знанием дела, и Жозефина начинает задаваться вопросом, не поднимает ли она шум из-за пустяков.

— И смотри, как все замечательно для тебя сложилось, — добавляет Изабель. — У тебя любящая мать, у тебя Суазик. И у тебя есть мы. — Она делает паузу. — И ты в Париже!

— Но… — Сердце Жозефины бьется сильнее. — Я не могу думать о себе так, как раньше. — Ей нужно высказать вслух мысли, проносящиеся в голове. — У меня такое чувство… я словно оторвана от себя прежней. Это была не я.

Эрик хмурится, пережевывая хлеб.

— Как будто стерлась моя личность, — продолжает Жозефина. — И теперь я стала другой.

— О, да ладно. Ты такая же, какой была всегда. — Эрик перестает жевать.

— Нет, я не такая! — Жозефина смаргивает слезы. — Я не такая, — повторяет она шепотом.

— Жозефина, — тихо говорит Изабель. — Твоя мать и твой отец любили друг друга. Это все, что тебе нужно знать.

— Нет! Как ты можешь говорить такое? Он был бошем!

— Пожалуйста! Не употребляй это слово. Надеюсь, ты не произносила его при своей матери. — Изабель колеблется. — Что именно рассказала тебе мать?

Жозефина чувствует, как жар приливает к щекам.

— Немного, — бормочет она, намереваясь признаться в том, что сбежала, прежде чем дать матери шанс что-либо объяснить.

Но тут вмешивается Эрик.

— Послушайте, — авторитетно заявляет он. — Давайте не будем спорить. Вероятно, для Жозефины было потрясением узнать о том, что ее отец был бо… немцем. Но это не меняет того, кто ты есть, Жозефина. — Он улыбается ей, включая все свое обаяние. — Не позволяй этим мыслям испортить тебе время, проведенное здесь. — Он протягивает ей сырную тарелку. — Бри очень вкусный.

Жозефина отрицательно качает головой, проглатывая стоящий в горле ком, и поворачивается к Изабель.

— Ты знаешь, чем он здесь занимался? Какова была его роль?

— Разве твоя мать не говорила тебе? Он был переводчиком.

— Переводчиком? — Звучит не так зловеще, даже вполне обыденно, и Жозефину захлестывает волна облегчения.

Изабель сжимает ее плечо:

— Пожалуйста, не расстраивайся, Жозефина. Он не был плохим человеком. — Изабель встает из-за стола и, наклоняясь, обнимает ее. — Моя бедная маленькая девочка. Тебе стало бы легче, если бы я рассказала все, что знаю о твоем отце? Если бы мы поговорили о нем? О том времени? Обо всех нас?

— Да. — Слезы текут по щекам Жозефины. Слезы облегчения и благодарности. — Да. — Это то, чего она хочет. Ей нужно знать, кем на самом деле был ее отец. И кем на самом деле была ее мать.

Часть вторая. 1944 →

← Пролог