Вниз по лестнице

Роман Шмыков

Сборник леденящих душу историй, которые можно рассказать только по секрету, на ушко, когда в комнате уже выключен свет и вокруг нет чужаков. В истории «Его мама» читатель столкнётся с глубинным страхом перед сошедшим с ума родителем. Грань между любовью и ненавистью беспощадно сотрется в труху. «Шифр» постарается напомнить людям, что зависимость от технологий ни к чему хорошему не приводит. Но глубинный вопрос куда серьёзнее, и человеческая натура показана не с самой приятной стороны. «Наследие» породит мрачные мысли по отношению к самым близким людям у каждого, кто возьмется вникнуть между строк. Отчаянный убийца чудовищ тоже способен переживать и бояться за свою жизнь, повисшую на волоске без авторитета в виде отца. Когда привычный мир трещит по швам, ничего не остаётся, кроме как спуститься в свой личный душевный подвал… Какие монстры там прячутся? Комментарий Редакции: До предела жуткие рассказы, объединенные единой атмосферой скользкого ужаса – пугающе написаны и легко читаются. Где-то – чуть абсурдны и специфичны, иногда – просто абстрактны, а порой встречаются и такие, что вызывают неподдельную панику, которую будет не так-то просто усмирить. Содержит нецензурную брань.

Наследие

1

Эта сигарета показалась горче остальных. Я закурил, снова ощутив волнение. Должен был давно забыть об этом чувстве, но оно опять напомнило о себе как заноза, сидящая в пальце. Ты её не видишь, но боль говорит, что не всё подвластно зрению. Я пускал сизый дым вверх, сложив губы в тоненькое кольцо, и во рту было так горячо, словно вместо мятного леденца после сигареты я сунул в рот раскалённый уголёк.

В кармане скопилось уже много фантиков, но я постоянно забывал его опустошить, а просто выбросить на тротуар мне не позволяло воспитание, и в основном отцовское. Его образ всё ещё учит меня, и любое случайное воспоминание о папе может рассказать что-то новое. Это удивляет до сих пор, даже спустя столько лет после его смерти. Я по нему скучаю, как скучал когда он ещё был жив, и работа занимала большую часть его времени. Я бы ему никогда так не сказал, что-то не позволяло выразить чувства словами, но я всегда верил, что отец и без этого всё понимал, глядя на меня так, как никто другой.

Помню, как он пожал мою руку. Это было всего один раз, но в мозг врезалось навсегда. Рукопожатие произошло очень спонтанно, ответственно и волнующе, словно меня представили к почётной награде, и я заполучил всенародные любовь и уважение. Но это лишь протянутая ладонь отца. Он сильно сжал мою, тогда ещё детскую, кисть, выказал своё почтение как равному, и я вытерпел краткую боль, потому что знал, что отец бы не одобрил слабости. Наоборот, это своеобразный тест, над которым размышляю до сих пор как о чём-то важном. Мне становится грустно, ведь знаю, что перед смертью отца я больше не видел его протянутой руки. Вряд ли он во мне разочаровался, скорее, это просто его доверие никогда не прекращалось, и тот жест оказался лишь приглашением в клуб взрослых.

Отцовское фото висело над всеми статьями, в которых он мог бы упоминаться, если бы люди знали о его работе и его успехах, но вместо этого все слова посвящены безымянному охотнику, спасающему город от чудовищ. После его гибели я занял освободившуюся должность, и все продолжают верить, что это всё ещё делает мой отец. Я был безмерно горд, что даже не зная нас лично, между нами не видят разницы. Я взвалил эту ответственность на свои плечи и сегодня выполню обещание в очередной раз.

В метро уже которую неделю по тоннелям замечают существо с длинными конечностями, которое часто мелькает в свете мчащихся локомотивов. Один раз и обычные граждане, ждущие у перрона, видели пробежавшее всю платформу серое существо с горящими, как два лазера, глазами.

Вроде бы подобные звери описывались в блокноте отца, который я до сих пор ношу с собой. Обложка поистрепалась, но внутри всё сохранилось в отличном состоянии. Без этого блокнота я, наверное, ошибался бы намного чаще, и шрамов на моём теле было бы больше. Но, к счастью, он до сих пор со мной. Я готов, пистолеты заряжены, и отцовский нож, доставшийся ему от его отца, начищен до блеска. Я машинально перекрестился, глядя на купол небольшой церквушки, выглядывавший среди кирпичных домов, и закурил очередную сигарету. Если бы Бог существовал на самом деле, то я кашлял бы не так подозрительно сильно, и определённо уже перестал бы волноваться перед каждой вылазкой.

2

Наверное, эти газеты теперь печатаются для меня одного, а для остальных они лишь испорченная зря бумага. Истории, где можно найти подсказки для настоящего Загонщика, выглядят в представлении обычного зеваки как сказки ребёнка со слишком бурной фантазией, хотя в этом мире давно все знают, что далеко не каждую вещь можно объяснить с помощью одного лишь рационального мышления. Сколько бы ни приводилось доказательств обратного, большинство людей всё равно не верят в домовых или самых простых призраков, не говоря уже о более редких существах, таких, как Плачущий Костеру́к. Именно с таким мне придётся сегодня столкнуться.

Судя по запискам отца, Плачущие Костеруки — это люди, покончившие с собой удивительно жестоким способом по отношению к своему телу. Прыгнуть под поезд — на это необходимо огромное количество смелости, пусть и некоторые называют самоубийц слабыми. Им никогда не понять, сколько отваги требуется на первый и последний шаг под движущийся состав. Если быть точным, то Костеруки не совсем те самые люди, это скорее отголосок их поступка. Не призрак, но и не что-то материальное. Они для большинства людей неопасны, и скорее сбегут, чем нанесут какой-либо урон, но не стоит недооценивать загнанного в угол Костерука. Пусть его плач и может смутить, зато существо, которому уже нечего терять, способно доставить огромные неприятности, не говоря уже о болезненной смерти.

Отцу довелось лично справиться с восемью Костеруками по всей территории города в самых разных точках метро. В детстве мне было трудно понять его желание оставаться невидимым для общества. Я хотел, чтобы моего папу все уважали и благодарили за труд, но чаще всего подобные подвиги оставались в заметках маленьких статей жёлтой прессы. Лишь горстки людей, которых остальные называли ни как иначе, как шизиками, знали хоть какую-то правду.

Это ремесло передаётся обязательно от отца к сыну, и если у мужчины нет сына до третьей попытки, как бы это странно ни звучало, то он терял право на продолжение рода Загонщиков. Моему отцу повезло, и после первой мертворождённой девочки на свет появился я — совершенно здоровый мальчик с разным цветом глаз, как и у того, кто породил меня на свет. Это была своеобразная метка, по которой один Загонщик мог узнать другого в толпе и выказать уважение, что считается немалой частью нашего общего этикета. Его я, к сведению, знаю почти наизусть, но последнего Загонщика, не считая отца, я видел очень и очень давно, и с тех пор считаю себя последним, так как до сих пор не смог породить себе замены.

Чаще всего по ночам меня терзало едкое чувство одиночества, но я всегда спасался ещё одной сигаретой и осознанием, что кроме меня это сделать никто не сможет. Я даже не помню того перехода из мальчика в мужчину, ведь с самого начала осознанной жизни знал, кем буду. Точнее, кем обязан стать. Я думал об этом в очередной раз, идя к метро, где очевидец, пьяница, от которого шарахаются люди, кричал несколько часов о демоне, промчавшегося по рельсам. Он якобы был с длинными руками и ногами, а его глаза горели как два костерка. В газете в очередной раз написали, что в городе объявился новый местный дурачок, но я знал, что стоит хотя бы взглянуть на возможное существо, обитающее в подземных тоннелях.

Дождь вперемешку со снегом уже закончился, и теперь вязкая слякоть хлюпала под ботинками, а грязные брызги по колено замарали мои джинсы. Шапку сегодня забыл дома, и холодный промозглый ветер трепал уже седеющие волосы. Из метро тянуло мусором, и внутри не было практически никого, лишь пара людей, которым словно некуда идти, и они блуждают под землей в надежде больше не иметь причин возвращаться на поверхность. Арка детектора не стала пищать, покрытая пылью, когда я прошёл, пряча своё далеко не пластмассовое снаряжение под бомбером. Охранник стоял, привалившись к стене, и ждал окончания нудной смены на платформе окраины города, где пятиэтажные дома из камня постепенно превращаются в низкие и деревянные. Меня повеселили упорные старания охранника держать глаза открытыми, он одной ногой уже во сне, мечтает о тёплом ужине и постели.

Неприятный жёлтый свет бросался бликами по грязной плитке стен платформы, когда я спускался на жужжащем и трясущемся эскалаторе. Мэр давно пообещал отремонтировать эту станцию, но, как по мне, её следовало бы давно уже закрыть. Что-то подсказывало, что здесь далеко не один Плачущий Костерук смог найти своё новое убежище. Слишком много людей в последнее время бросались под поезд и слишком мало энергии, таящейся в каждом из нас, давало о себе знать после выхода из тела усопшего. Где-то она копилась, и я давно искал улей.

Как и ожидалось, платформа пуста, и лишь женщина в ярко-фиолетовом пальто уже поднималась наверх. Прямо передо мной ушёл поезд, и я засёк время. Пахло ананасами, а это один из признаков присутствия Костеруков. Этот запах быстро рассеялся, уносимый с потоком воздуха за поездом в темноту тоннеля. Я подошёл к краю платформы, где кольцо, начало подземной червоточины, поглощает весь свет, и лишь фонари первого вагона могут разогнать эту тёмную густоту. На рельсах и рядом с ними поблёскивала вязкая, похожая на плевки, полупрозрачная жидкость, но уже явно засохшая. А это значит, что Костерук был здесь часа два назад, когда люди ещё в большом количестве возвращались домой с работы, и не решился перебегать дальше, оставив свои следы. Я проверил ультрафиолетовые палочки во внутреннем кармане куртки, чуть отогнул ногу и ощутил натяжение за поясом — пистолет на месте.

Прибыл новый поезд. Внутри несколько совсем усталых работяг, покрытых какой-то сажей. Они сидели в одном вагоне и вышли общей компанией, оставив внутри мусор. Был бы я ответственным гражданином, так хотя бы указал бы им на это или заставил убрать. Но это привлекло бы внимание охранника, и он быстро спустился бы по короткому эскалатору и испортил иллюзию моего отсутствия на этом месте.

Три минуты. Значит, у меня есть около двух с половиной минут, чтобы пробежать по тоннелю и найти ближайший вход в сложную систему ходов, оставленную рабочими, что построили эту ветку метро, и не попасть под мчащийся поезд. Как только состав уехал, снова обдав меня запахом ананасов, я, ещё раз взглянув на уходящих мужчин, прыгнул вниз и побежал в темноту вдоль рельс, включив маленький фонарик.

Запах усилился, а по влажным стенам, отскакивая как резиновый мячик, бегал гул шипения и хлюпающих шагов. Затем я услышал главный признак Костеруков — детский плач. Скорее даже девчачий, но никаких девочек здесь быть не может. Я сбавил шаг, уже глазами поймав желоб, в котором смогу спрятаться от поезда. Я забрался в него и посмотрел на слабо светящиеся часы, до поезда меньше минуты. Решил не рисковать и остался там, плотно прижавшись спиной к холодной стене, чтобы даже случайно не попасться на глаза машинисту. Поезд промчался в нескольких сантиметрах от моего носа, чуть не зацепив собачку на молнии куртки. Я сверил время и вышел из желоба, снова заранее засёк не более двух с половиной минут.

Если судить по схеме, что я тщательно изучил дома, то скоро по левую руку должна появиться дверь, а за ней будет лестница, по которой смогу спуститься в систему ходов и труб, давно утратившей своё предназначение. Время поджимало, а плач становился громче. Я надеялся, что Костерук решит пока оставаться на месте и не усложнять мне задачу. Дверь случайным образом попала в желтоватый круг моего фонарика, и я ринулся к ней. Она заросла чёрным склизким мхом, и мне пришлось содрать его, прежде чем получилось забраться внутрь и закрыть за собой. Как только механизм щёлкнул, по ту сторону промчался поезд. Смотрю на время — два часа до закрытия метро. Нужно успеть, чтобы не вызвать лишних подозрений.

Фонарик чуть подрагивал, словно боялся намного сильнее, чем я, и пытался не смотреть и не показывать. Узкий коридор вёл меня в неизвестность, сверху в углах тянулись тонкие шипящие трубы, с них крупными каплями падала вонючая вода. По этим тонким переходам эхо жуткого детского плача звучало так, будто его источник находился за поворотом, но я знал, что это обман. Под ногами пищали крысы, и я ступал медленно, чтобы случайно не раздавить одну из них и не выдать себя слишком рано, а рыдания в своё время усиливались. Коридор стал шире, и мне уже не приходится сжимать плечи, боясь замараться или зацепиться за какой-нибудь торчащий металлический прут или арматуру. Справа шикнула прохудившаяся труба, обдав горячим паром. Я утёр щёку и чуть не ударился лбом об стенку впереди. Это был поворот, за которым мелькал свет.

Поднявшись на несколько ступеней, я забрался в круглое помещение с кучей всякого хлама посередине, а на вершине этой кучи сидел самый настоящий Плачущий Костерук. Над его головой мелькал свет проезжающих машин из решётки сточной канавы. Это значит, что мы совсем близко к поверхности, хоть я и должен был опуститься только ниже. Обычно Костеруки забираются глубоко, куда не только свет, но и звук жизни с поверхности не пробивается. Я бы не тронул ни одного Костерука, если бы они изредка не таскали в свои подземелья зазевавшихся посетителей метро в самый поздний час.

Он худее, чем обычно, а его длинные руки похожи на две палки, согнутые пополам, с большими кистями и крючковатыми пальцами. На широких плечах висят обноски красноватой футболки, а ниже пояса никакой одежды нет. Хорошо, что Костеруки не имеют половых признаков, иначе мне пришлось бы больше курить, чтобы забыть увиденное. Существо ревело почти навзрыд, одной рукой копошась в куче мусора, а второй закрывая глаза, глубоко посаженные в маленькой голове с редкими длинными волосами. Его практически чёрная кожа помогает слиться с окружающими стенами, и я не вижу стоп Костерука. Это представляет определённую опасность, потому что ноги этих созданий ненамного короче рук, а Костеруки передвигаются как гориллы, опираясь на тонкие, но очень сильные передние конечности.

Я выключил фонарик и глубоко вдохнул, замедляя сердцебиение без урона для концентрации, как учил папа в детстве. Мне это трудно давалось, но с тех пор я могу не дышать почти пятнадцать минут и замедлять сердце до десяти ударов за минуту, что сильно спасает, когда тебе нужно превратиться в невидимку для своей цели. «Загонщик должен попасться жертве на глаза только тогда, когда она уже связана. Помни это» — говорил папа достаточно часто, чтобы это буквально врезалось в кору моего молодого мозга. Я помнил, что слух у Костеруков намного лучше их зрения, и поэтому стал в два раза бдительнее продвигаться к его спине, покрытой кудрявыми белыми волосами. Под ногами пустые жестяные банки, консервы, стеклянные бутылки и огромное количество разной ветоши. В нескольких шагах от Костерука в одной куче валялись женские сумки, поблёскивая металлическими кольцами на ремешках.

Спина Костерука вздувалась, и каждое ребро, видимое даже сзади, отходило от другого на несколько сантиметров, а потом сжималось обратно, производя оглушающий плач. Я достал ультрафиолетовые палочки, приготовившись бросить их в чувствительные глаза Костерука и вынимая пистолет. Я огляделся по сторонам. Ещё два выхода вели отсюда помимо того, через который мне удалось проникнуть. Судя по отсутствию шороха из них, эта особь скорее всего одна, но это может быть лишь только на данный момент, поэтому медлить никак нельзя. Я вынул пистолет с пулями, головка которых заполнена обычной поваренной солью, ведь на неё организм Костеруков реагирует очень бурно. А точнее разлагается на глазах, шипя и вспучиваясь, как взбиваемая пена в чашке кофе.

Я прицелился и поймал очередной всплеск света наверху. Костерук не успел двинуться, и на его глубоком вдохе я выстрелил в серую спину. Вместо плача раздался оглушающий визг, и Костерук тут же повернулся ко мне. Оказалось, он сидел на коленях, а его ноги утонули в куче мусора. Запах ананасов стал таким, словно я носом окунулся в чашку со свежевыжатым соком. Костерук когтями почти дотянулся до меня, опираясь на свою культяпку. Его ярко-красные глаза, сверху покрытые густыми бровями, уставились прямо в мою сторону, но смотрели словно сквозь. Уродливая морда, лишённая носа и губ, оскалилась оставшимися длинными резцами, как у крысы, и не успел Костерук замахнуться, как я выстрелил ему прямо в разверзнувшуюся пасть.

Он резко смолк и схватился за горло той рукой, на которую опирался, и свалился впалым животом вниз, всё ещё другой лапой стараясь схватить меня. Я бросил к его глазам бусинкам пару ультрафиолетовых палочек, и Костерук сомкнул кожистые веки, задыхаясь в попытках получить хоть немного воздуха. Я подошёл, уже не боясь его длинных рук с ногтями, похожими на большие рыболовные крюки, и достал отцовский нож с надписью на лезвии: «Да простит тебя всевышний», и перерезал горло этому существу. Его тело сразу обмякло, и мне даже не понадобился свет, чтобы понять, что он быстро истекает бурлящей кровью, что является основным источником запаха вполне себе приятного фрукта. Я не знал, к кому обращена красивая надпись на лезвии, и кого должен простить всевышний — существо, представляющее из себя порождение тьмы и греха, или того, кто лишил жизни чудовище, пусть и противное самому Богу.

Кровь с лезвия с шипением сползла сама, и я убрал нож в кобуру у пояса, спрятав под кофтой. Собрал палочки и сложил в прежний карман. Неплохо было бы постирать куртку после этой вылазки. На часах полночь, и мне пора выходить. Я снова принялся регулировать работу сердца. Уверен, внешне по мне никак нельзя было понять, что сердцебиение достигло трёх ударов в секунду, давая самое чёткое зрение в мире людей посредством быстро бегающей по телу крови, полной витаминов и кислорода.

Я надеялся, что набрёл на гнездо Костеруков, но пока ничего не видел и не слышал, хотя это не значит, что я был здесь один. Эти существа передвигаются крайне тихо, а светящиеся глаза, полуслепые и ненужные для жизни в темноте, закрыты, в то время как уши передают разуму полную картину об окружающем мире.

Справа по бетонному полу зазвенела пустая алюминиевая банка, я пригляделся и заметил высокий тощий силуэт. Ещё один Костерук прибыл на зов собрата и выпрямился в полный рост. Опираясь на непропорционально тощие ноги, новый Костерук поднял длинные ладони в воздух для удара. Я отскочил в сторону и чуть не напоролся боком на торчащий из бетонной плиты металлический прут. Я подбросил в воздух ультрафиолетовые палочки, но Костерук закрыл глаза, и ему было абсолютно плевать на то, что могло навредить его зрению.

Сучий потрох!

Я снова достал пистолет и чуть не выронил его, на лету поймав вспотевшими ладонями. Меня обуял страх, и адреналиновое напряжение застучало в висках, потому что как минимум ещё два Костерука выползли из левого прохода. Я выстрелил наугад, утратив с концентрацией и остроту зрения, и попал, судя по оглушающему воплю, как минимум в одного из них. Тут же загорелись пары светящихся глаз, уставленные на раненного Костерука. Воспользовавшись их секундным замешательством, я вынул оружие, которое сам сделал ещё лет десять назад — ультрафиолетовая граната. Маленькая, со спичечный коробок, но взрывалась светящимся, как солнце, порошком. Я нажал на таймер и бросил её в середину этой клоаки между мной и тремя Костеруками. В последний момент успел прижаться лицом к земле и на всякий случай закрыться курткой. Граната рванула, и даже сквозь веки я чуть не ослеп от фиолетовых лучей надо мной.

Визг существ заполонил всё пространство, а стены затрещали. Когда жгучий, уже сходящий на нет, свет стал угасать, я поднялся на ноги и выстрелил в каждого Костерука, их кожа была обожжена до корочки. Они упали на землю и забились в конвульсиях. Я был слишком близок к провалу, поэтому опрометчиво кинулся к первому упавшему на землю Костеруку, на ходу обнажая отцовский нож. Существо точно меня услышало, ибо иначе трактовать его удачный удар не получается. Своими острыми когтями Костерук сорвал с меня левый рукав куртки, пробившись к коже даже сквозь плотный серый свитер. Я вскрикнул от боли, и вместо точного удара по горлу, которого обычно хватает для завершения дела, я махнул куда-то под остроконечное ухо, и Костерук успел отвернуть голову до второго моего замаха. Он вскочил на ноги и дёрнул в сторону ещё двух тварей, валявшихся на захламлённом полу.

Я с молниеносной скоростью выстрелил в спину бегущему костлявому существу, и оно, словно пытаясь ухватиться за прилетевшую в позвоночник пулю, стало царапать то место, где тонкая кожа уже пузырилась, как кипящая вода. Костерук упал в кучу с другими, что только осложнило для меня задачу. Я быстро перезарядился, использовав вторую из трёх обойм, и выстрелил со злости в это месиво из мускулов и сухожилий. Как минимум один из Костеруков полностью обмяк и сложился под ещё двумя телами.

Я по кругу подбежал к оставшимся, на ходу подняв с пола ультрафиолетовые палочки и сунув в открытые веки по штуке на глаз. Сам удивился своей скорости, и уже двое из выживших Костеруков оглушены. Я небрежно убрал пистолет за пояс с риском выстрелить в свою же задницу, и полоснул обоих Костеруков по венозным вытянутым шеям. Они упали замертво, и лишь случайные оставшиеся рефлексы заставили одного из них ещё несколько секунд дёргать кривой ногой с распухшими суставами.

Я отошёл в сторону и привалился к стене. Рана на руке резалась, будто в неё на живую влили перекиси, не пожалев, как минимум, половины бутылька. Плечевой сустав медленно опухал, и рука немела, превращаясь в мясную обузу. Я расслабил шею и ударился затылком об каменную склизкую стену. Ощущение, что сейчас вырублюсь, но впереди послышались ещё шаги. В лучах мелькнувшего сверху света передо мной предстал ещё один Костерук. Я таких никогда не видел, он был намного выше всех тех, что встречались мне за всю жизнь. Его руки как стволы деревьев, а вместо беззубой пасти красовался целый набор клыков на мощной нижней челюсти. Он не пищал и не плакал на высоких нотах, а рычал, как большая собака, и глаза его светились белым, никак не красным.

Это должен был видеть отец, а не я.

Чудовищного размера Костерук принюхивался, крутя маленькими светящимися глазами по сторонам. Наверное, эта особь была полностью слепа, но этот недуг с лихвой компенсировала исполинскими размерами, холкой доставая до верха канализационного жёлоба. Я подумал, что надо бы дотянуться до пистолета, но его я убирал левой рукой, которая сейчас совсем отсохла, а правой без шума не смогу залезть под спину, полностью прижатой к стене. Благо, успел изваляться в местном мусоре, и отменный, но всё-таки не идеальный нюх Костерука неспособен меня различить. Я сбросил сердцебиение и застыл, как сидящая статуя. Ультрафиолетовые палочки, ещё пара штук, валялись у ног исполинского животного, но его это явно не волнует. Подумав, что меня уже здесь нет, он приблизился к погибшим собратьям и схватил их одной рукой за щиколотки, как мёртвые тушки куриц, и поволок во тьму одного из тоннелей, оставляя за собой ручей чёрной крови.

Теперь я услышал его плач. Он был похож на сбивчивый мужской, словно человек ревел впервые в жизни, всхлипывая театрально и гоняя сопли туда-сюда по носу. Я вдохнул впервые за то время, пока чудовище показалось здесь, испустив в воздух густой пар. Машины сверху ещё раз окатили светом это гиблое место, и я встал, отходя к проходу, через который забрался сюда. Это пиррова победа, и сейчас не время вступать в схватку с противником, к которому я не был бы готов даже в самом начале.

«Уходи. Правильно. Ты знаешь, что так будет лучше».

Вернувшись по узким коридорам к тоннелям с рельсами, я подождал поезд и снова засёк две с половиной минуты. В этот раз мне хватило одного забега, чтобы вернуться к платформе, где по другую сторону стоял юноша в наушниках поверх шапки с помпоном и вряд ли услышал мои потуги забраться с рельс наверх с помощью одной дееспособной руки. До закрытия метро оставалось полчаса, и я мчался по движущемуся вверх эскалатору. Тот же охранник, но уже более бодрый. Он подбежал ко мне, окровавленному и измотанному.

— Что с вами? — хрипло спросил мужчина.

— На меня напали. Люди с балаклавами на лицах. — Я указал пальцем здоровой руки вниз, и охранник рванул туда, достав из кобуры резиновую дубинку. Я уже хотел уточнить, что их якобы было несколько, но этот храбрый, или же крайне глупый, человек уже спустился.

Конечно, он там никого не нашёл, кроме парня, который, скорее всего, всё ещё стоял лицом к рельсам и даже не услышал охранника, пыхтящего от этого короткого забега. Я поймал взгляд кассирши, глядевшей на меня, как на тигра, внезапно оказавшегося по её сторону клетки. Я кивнул ей и поспешил на улицу. Снова начался дождь. Это хорошо, капли крови не приведут возможных преследователей к моему дому.

3

Костерук занёс в рану инфекцию, и теперь рука полностью онемела. Отец говорил, что нужна горячая ванная и чай, а ещё лучше — водка. Глубокий порез тянулся от плеча и как-то добрался до середины груди. Эта тварь чуть не отрубила мне сосок. Не то, что бы велика была утрата, но я уже сильно привык, что их два. Не больше и не меньше. Я выпил кучу антибиотиков и залез в ванну с такой горячей водой, что еле опустил ноги. Сжал зубы, и они заскрипели в этой влажности, в которой густо запотели все зеркала.

Я оставил на поверхности воды лишь глаза со лбом и колени, из-за роста просто не влезшие под воду. Боль потихоньку отпускала, и я надеялся, что это не временное ощущение, и боль не вернётся с удвоенной силой. Сейчас мне снова нужен его совет. Уверен, отец вернулся бы абсолютно целым с этого плёвого задания, да и голову белоглазого с собой бы забрал как трофей. А я здесь отмокаю, пытаясь зализать раны как побеждённая псина.

В отцовском блокноте точно есть записи об увечьях, причинённых Костеруками, но он лежит в прихожей, да и мокрыми руками не полезу. Я его немного помял в этот раз, придётся заменить обложку.

Я практически уснул в воде и очнулся, когда она уже заметно похолодела. Пришлось выбираться, пока не окоченел. Зеркала отпотели, и я даже не сразу обратил внимания, что вижу в них отражение человека с вполне здоровыми руками. Тонкая, до сих пор багровая, полоса выглядит как обычный порез, опухлость прошла, и боль притупилась. Осталось поспать, и завтра станет лучше. Должно стать, ведь скоро следующая вылазка.

4

На многих языках мира название этого существа пишется и даже произносится одинаково — Ла́рва — червь, личинка, опарыш. В моём случае этот червь размером со взрослого быка и обитает под землёй примерно на той же глубине, что и Костеруки, но предпочитает больше канализационные стоки, чем туннели метро. Опять придётся лезть в грязь и вонь, неужели я в детстве так радовался, что смогу быть Загонщиком, как и мой отец?

В районе на юго-западе, где давно люди жалуются на гнилостный запах от воды, остающийся даже после кипячения, взорвались трубы. Оттуда не только полилась горячая вонючая вода, но и поползли тысячами белоснежные личинки, которым плевать на температуру. Меня посетили сильные рвотные позывы, как только я представил, с чем придётся столкнуться вновь. Да, это не первая моя Ларва. Вроде бы, третья, или даже правильнее сказать вторая с половиной. Ту мы убили с отцом вместе, когда мне было восемнадцать, и тогда я заблевал все свои сапоги, которые не так давно купил, чтобы выглядеть подобающе Загонщику.

Помню, как сильно покраснел, когда папа объяснил, откуда берутся Ларвы. Я надеялся, что он шутит, но отец с самым серьёзным выражением лица поведал, что Ларва — это сгусток огромного количества спермы, спущенной в унитаз. И не стоит удивляться, если Ларвы заводятся в канализациях под детскими домами или солдатскими казармами. Вся эта масса гниёт и одновременно сливается в издёвку над самой жизнью, которая должна была погибнуть при первом столкновении с холодной водой в унитазе. Это существо не вызывает у меня страха, всё место заняло омерзение. Люди отвратительны, будем честны, если их руками вершатся такие истории.

Сейчас под видом сантехника я отправился к нужному дому. Напротив от того, где нашли личинок. На плечо повесил небольшую сумку со своими примочками. Ларвы не живут там, где кормится их потомство, а в доме по соседству люди жаловались на постоянное жужжание труб. Скорее всего Ларва вынашивала ещё одну порцию личинок и распухла так, что упёрлась своим телом в каждую трубу, что протянулись вокруг склизкой мерзости. Подъезд был без домофона, и у деревянной двери в старый трёхэтажный дом меня встретила старушка, упёршись руками в бока.

Конец ознакомительного фрагмента.