Князь Трубецкой

Роман Злотников, 2015

1812 год. Наполеоновское нашествие на Россию развивается вполне успешно для французов и их союзников. Вот-вот должна пасть древняя столица русского государства Москва. На поле битвы появляется новый полководец – князь Трубецкой. Он ведет на врага своих партизан, изящным взмахом офицерской шпаги направляя дубину народной войны. Даже самому Наполеону становится не по себе, а ведь он еще не знает, что в облике русского князя скрывается наш современник, подробно изучивший тактику и стратегию самого Бонапарта и владеющий методами ведения боевых действий XXI века…

Глава 02

Капитан вел себя будто опытный любовник, заманивший наконец даму своего сердца на первое свидание. Он не торопился, не суетился, держался сдержанно, но предупредительно. Зачем спешить, если все уже договорено?

Трубецкому капитан предложил плащ — за неимением другой одежды. Князь набросил толстый суконный плащ на плечи, завернулся в него, с трудом сдерживая стоны при каждом движении. Все его тело затекло, и теперь, когда веревки сняли и кровь снова свободно текла по венам, вместе с чувствительностью и подвижностью к нему пришла и боль.

Словно тысячи иголок вонзались в его тело — в каждую клеточку рук и ног, ломило спину, боль отдавалась в груди при каждом вдохе и выдохе.

Ротмистр тер себе запястья и предплечья. Ругался беззвучно, шипел сквозь зубы, когда боль досаждала особенно сильно.

Француз сдержал свое обещание: на стол перед пленниками были выставлены две темно-зеленые винные бутылки, на деревянном блюде — несколько грубо отрезанных кусков темного хлеба и брынзы. Ротмистр взял бутылку, принюхался:

— Сивуха… Ну оно и к лучшему, на душе мерзко, приличное вино и не возьмет, наверное…

Чуев налил в две глиняные кружки самогон, одну взял сам, вторую подвинул Трубецкому.

— Ну что, князь, выпьем? За здоровье хозяина, чтоб его черти разорвали!

Трубецкой осторожно взял в руку кружку. С опаской. Боялся, что выронит, но пальцы послушались, сжали шершавую ручку и удержали.

Хорошо. Хоть какие-то хорошие новости.

А вот самогон был не очень — вонял, князю в свое время доводилось пробовать самые разные «самопальные» напитки, но такого мерзостного запаха он никогда раньше не ощущал. Из чего они его тут гонят? Из какой-нибудь подгнившей брюквы? Вряд ли из зерна, нужно очень постараться, чтобы из зерна сотворить эдакий кошмар…

— Да не морщись, князь! — Ротмистр стукнул своей кружкой о край кружки Трубецкого. — Тут как в атаку на каре, зажмурился — и ура! Давай!

Чуев залпом осушил свою кружку.

— Вот ведь дерьмо какое, будто деготь… Но кишки согревает, это правда… — Ротмистр взял кусок хлеба, с хрустом откусил. — И хлеб поганый, с желудями, что ли… Вот ведь народец прижимистый… или нищий, тут как взглянуть. И пекли его как бы не с неделю назад… Да ты пей, князь, вон, мосье француз на тебя выжидательно смотрит, думает — выпьешь, так и болтливее будешь… Будешь, а, князь?

Трубецкой выдохнул и влил в себя жидкость из кружки. Лишь бы не закашляться, не поперхнуться этой гадостью… Не хватало еще вытошнить сивуху из себя прямо на стол… Или, постаравшись как следует, на капитана. Хотя идея, в общем, привлекательная… Словно кислоты хлебнул, болезненный жар стек по пищеводу в желудок, рот наполнился мерзким вкусом сивухи.

— Закусывай, князь, это тебе не шампанское. — Ротмистр сунул в руку Трубецкому хлеб и брынзу. — На вкус внимания не обращай, жуй да глотай… А я пока по второй налью, чего нам мелочиться?

Трубецкой хотел возразить, но гусар уже снова разлил самогон в кружки и снова провозгласил тост:

— За победу!

— За нашу победу, — прохрипел Трубецкой и усмехнулся, цитату все равно никто не поймет и не оценит. — За наших гусаров в Париже!

Вторая порция прошла значительно легче, настолько легче, что Трубецкой, допив самогон и закусив его куском брынзы, соорудил на своем лице улыбку и повернулся к капитану, стоявшему у окна, скрестив руки на груди:

— А вы не хотите присоединиться к нашему тосту, капитан?

Француз покачал головой.

— Напрасно, ведь наша армия в Париже — всего лишь вопрос времени. — Трубецкой взмахнул пустой кружкой. — Через годик. Войдем мы со стороны Монмартра… Вы же согласитесь со мной, что с его высоты открывается прекрасный вид на город… и обстрел тоже восхитительный. Поставить батарею пушек и от всей души внести посильный вклад в архитектуру Парижа… В конце концов, если Наполеону можно из пушек на парижских улицах стрелять, то почему бы и нам не развлечься… Как думаете, Алексей Платонович?

— А улицы там как — широкие? — спросил ротмистр. — По скольку в ряд гусары пройдут?

— Нет, — покачал головой Трубецкой. — Улицы в Париже узкие, будто созданы, чтобы баррикады на них ставить… Пехотой брать будем. Или вначале пушками расчистим дорогу, а потом уж и гусары с кирасирами…

— За конницу российскую! — провозгласил ротмистр, разливая остатки самогона в кружки. — Не самую лучшую на свете, но очень героическую!

— И за пехоту с артиллерией, — подхватил Трубецкой.

Перед первой порцией он опасался, что желудок князя может на низкородное пойло отреагировать как-то не так, но теперь убедился, что пьется княжескому организму очень даже спокойно. И даже начинает этот княжеский организм получать удовольствие от процесса.

— Сразу вторую пустим? — спросил ротмистр, указывая на полную бутылку.

— Нет уж, — вмешался капитан. — Пока вам достаточно. А то уже начали пить дьявол знает за что…

— А это — прямое оскорбление, лягушатник ты чертов! — провозгласил Чуев. — А канделябром по бакенбардам не хочешь? А к барьеру? На пистолетах или на саблях! Стреляться через платок!

— Уймитесь, ротмистр, — устало вздохнул француз. — Вы пленный под честным словом, какая дуэль?

— Ладно, — кивнул, смиряясь, Чуев. — Ваша правда. Но ведь это сегодня… А когда мы встретимся еще раз… в следующий раз я тебе, сволочь французская, прямо в харю плюну, честное слово благородного человека! А если и после этого ты меня на дуэль не вызовешь, то я тебя по мордасам, как проворовавшегося лакея…

Трубецкой внимательно следил за выражением лица капитана, поэтому заметил, как при упоминании следующей встречи в уголке рта француза наметилась легкая ироничная улыбка. Француз знает, что никакой второй встречи не будет. Он ведь не давал слова, что не передаст пленных после допроса полякам.

— Жан! — позвал француз.

В комнату вошел невысокий худощавый мужчина лет сорока в сержантском мундире, с нашивками за двадцать лет беспорочной службы. Это получается, что служить сержант начал еще при Бурбонах, чего только не повидал, но выжил, а это свидетельствовало о натуре сильной, предприимчивой и, наверное, везучей.

И жестокой.

Глянув мельком на его лицо, Трубецкой вспомнил присказку одного своего приятеля: встретишь такого в подъезде — всю мелочь из карманов отдашь. И вроде все черты правильные, ничего такого особо жуткого… В отдельности все приличное и аккуратное, а вот вместе, в совокупности, так сказать, впечатление производит… жутковатое. Таких нужно или убивать сразу, или обходить десятой дорогой.

— Принеси бумагу и чернила, — сказал капитан. — И свечи — скоро здесь будет темно.

Темнело и вправду быстро. Да и затянутое бычьим пузырем окно пропускало мало света. Да, напомнил себе Трубецкой, стекло здесь не так чтобы очень распространенный и доступный материал. К этому придется привыкать. К отсутствию многих мелочей, на которые он в своем времени внимания практически не обращал, а тут… Скажем, спички более-менее приличные появятся только через двадцать четыре года, и туалетная бумага появится только в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом… Нью-Йорк, Джозеф Гайетти, на мгновение прикрыв глаза, сам себе отрапортовал Трубецкой. Сколько подобной информации было вбито в его память. Подразумевается, что эти знания помогут новому князю Трубецкому закрепиться в этом времени, правильно вкладывать деньги или даже приписать себе какие-то важные изобретения, чтобы разбогатеть и получить в руки рычаги управления историей…

Даже обсуждая все это с Дедом, Трубецкой полагал, что все это бред. Нет, конечно, все это можно провернуть, можно даже попытаться зарабатывать себе на жизнь в случае необходимости, печатая чужие стихи и выдавая их за свои… Только это копейки. И куча потраченного времени. И еще…

Сержант принес бумаги, походный бювар. Зажег свечу, вставил ее в горлышко пустой бутылки.

— Ну что, господа, — сказал капитан и взял в руку гусиное перо. — Начнем наши беседы…

Он задавал вопросы ровным голосом, с самыми доброжелательными интонациями: кто, откуда, какого полка? Кто командир полка, кто командир дивизии — скрывать смысла нет, в девятнадцатом веке такая информация не была военной тайной. О том, что Семеновским полком командует полковник Криденер, а Изюмским гусарским — подполковник Долон, знали все. Как и о том, что Осип Францевич Долон на самом деле был Габриелем Жозефом д’Олоном, бывшим французским офицером.

Секретом не был состав ни Первой русской армии Барклая-де-Толли, ни Второй князя Багратиона, но французский капитан прилежно записывал под диктовку русских офицеров эти бесценные сведения, писал быстро, но строчки получались аккуратные, ровные, а буквы — четкие и округлые. Из торговцев, вспомнил Трубецкой, беднягу с детства учили делопроизводству.

Сейчас французу диктовал Чуев. Диктовал он, надо сказать, плохо.

То ли валял дурака и тянул время, то ли на самом деле не был гусар оратором, но, выдавая врагу военные тайны, Чуев путался, сбивался, начинал какие-то истории о своих приключениях на Дунае — не заканчивал, начинал новые, потом, упомянув фамилию очередного своего сослуживца, пускался в пространные рассуждения о его характере, приводил какие-то странные и малопонятные случаи из жизни Изюмского гусарского… — в общем, похоже, все-таки валял дурака, но капитан на него не обижался, лишь время от времени короткими репликами и вопросами возвращая монолог в нужное направление.

Это было странное и не лишенное какого-то специфического очарования зрелище — гусарский ротмистр, нарушающий присягу и выдающий врагу секретные сведения. Сколько бы ерунды ни выливал Чуев на француза, тот все равно заставлял назвать количество людей в полку поэскадронно, маршрут следования полка, планы российского командования на ближайшее время…

Гусар кряхтел, дергал себя за ус, лохматил волосы на голове, но на вопросы отвечал. Насколько мог судить Трубецкой — отвечал точно.

Во время допроса сержант стоял возле двери, держа руки на рукоятях пистолетов, воткнутых за пояс. Просто какой-то флибустьер. Капитан, конечно, верил офицерам на слово, но был, судя по всему, человеком бывалым, старавшимся не пускать события на самотек.

Это не может продолжаться бесконечно, думал Трубецкой, глядя на огонек свечи. Рано или поздно капитан сочтет, что услышал уже все, что знают русские офицеры, потеряет к ним интерес, а поскольку он ничего русским не обещал, то вполне можно ожидать резкого ухудшения ситуации.

Заглянувший в комнату Збышек что-то прошептал капитану на ухо так, чтобы русские не слышали. Капитан кивнул и ответил так же тихо. Прочитать по губам что-либо не получилось, но взгляд, который бросил поляк на Трубецкого и Чуева, не обещал ничего хорошего. Похоже, старик уточнял, скоро ли московитов передадут в его руки. Ну не о видах же на урожай он приходил спрашивать у французского офицера, в самом деле.

Трубецкой также понимал, что тянуть время бесконечно у него не получится. Даже если он своими рассказами о количестве пушек, повозок и запасах продовольствия в русской армии и сможет заинтересовать француза, то судьбу ротмистра Чуева это не облегчит, рано или поздно болтовня гусара капитану надоест, и он отдаст беднягу полякам. Да еще, возможно, заставит подпоручика наблюдать за этим… чтобы окончательно подавить у того всякую мысль о сопротивлении.

Оказаться в плену, в одиночестве, да еще на таких неприятных условиях, Трубецкого совершенно не устраивало. Вообще то, как начали развиваться события после того, как он попал в тело князя, внушало самые неприятные мысли. Какое тут воздействие на историю, какое изменение будущего, если даже само существование князя Трубецкого оказалось под угрозой именно из-за этого самого вмешательства?

И вся подготовка, годы изнурительной зубрежки и тренировок шли собаке под хвост из-за ерунды, из-за того, что князь Трубецкой в момент вселения оказался далеко от своих товарищей… Или они его оставили… отправили с кем-то в госпиталь, но эти кто-то подпоручика не довезли — бросили. Ограбили и бросили, на войне бывает всякое, особенно при отступлении.

Отступление все спишет. Так было во все времена, так было, наверное, в июне тысяча девятьсот сорок первого в этих же местах, так происходит и в июне тысяча восемьсот двенадцатого.

Если Чуева капитан отдаст полякам, то шансов выбраться из этой передряги у Трубецкого не будет вообще. Правда, и сейчас он не видит гарантированного выхода. Бросаться на капитана? Сержант, не задумываясь, разрядит в него один из своих пистолетов… да и капитан не выглядит слабаком — худощавый, но крепкий, с уверенными движениями и пронзительным взглядом. За пояс у него тоже заткнут пистолет, на боку сабля…

Судя по эполетам — правому с бахромой и левому голому, — капитан из штабных, но, похоже, в штабе он показывается нечасто. Специальной разведывательной службы в армии Наполеона, кажется, не было, но такие вот самородки, натасканные на выполнение специфических заданий, имелись наверняка.

Да и что, собственно, значит — имелись наверняка? Вот он сидит, водит гусиным пером по листу бумаги. Живой и опасный. Умный и смертоносный. Пора уже привыкнуть… понять, что это не отвлеченные рассуждения на тему «может быть или не может», это правда, это реальность, единственная реальность, которая имеет значение для князя Трубецкого-первого, подпоручика Семеновского полка…

И еще нужно забыть на время глобальную задачу, которая поставлена перед ним, а сосредоточиться на главной сейчас — выжить и возвратить себе свободу. Выжить и сохранить. И только потом…

— Я больше не могу, — сказал ротмистр.

Трубецкой вздрогнул, возвращаясь к той самой, важной для себя реальности. Насторожился, боясь, что ротмистру надоело прикидываться дурнем и что сейчас он начнет совершать глупости… Но нет. Ротмистр потребовал, чтобы его отвели «до ветру», он больше не может терпеть. Вот честное слово благородного человека — целый день терпел, в телеге пока везли, и вот сейчас. Ну не в чекчиры же оправляться, господа!

Капитан отложил перо и внимательно посмотрел на Чуева, тот скорчил гримасу, которая должна была означать: все, больше не могу. Никак не могу, сдерживаюсь только из чувства благопристойности и благодаря нечеловеческой силе воли.

— Мне нужно напоминать вам о данном слове? — спросил капитан.

— О побеге? Даже обидно! — Чуев оглянулся на Трубецкого, словно ища у него поддержки. — Русский офицер дал слово — и никто не сможет его от этого слова освободить. Да если я в полку скажу, что бежал, нарушив обещание, то со мной никто разговаривать не станет… У вас разве иначе, господин капитан?

— У нас — точно так же, — сказал француз. — Данное слово — свято…

Вот потому-то ты и не обещал нам ничего, господин капитан, мысленно съехидничал Трубецкой. Если бы он сейчас находился в своем собственном теле, то мог бы одним прыжком достать капитана, сделав пару финтов, уйти от выстрелов сержанта… Это если бы он был в своем собственном теле.

А так…

Мозг в экстремальной ситуации не управляет телом, места для рассуждений и размышлений не остается, работают только рефлексы, выработанные бесконечными тренировками. Можно заставить тело князя Трубецкого прыгнуть через стол на французского капитана, но как оно поведет себя после этого… Главное в такой ситуации вовсе не сила, гораздо важнее — скорость, в том числе — скорость принятия решения и скорость подчинения тела.

— Жан. — Капитан задумчиво постучал указательным пальцем по дощатой столешнице. — Отведи господина ротмистра на двор… У дверей дежурит Стась, вот вместе с ним проследите, чтобы господин ротмистр… чтобы все у него было хорошо. Он немного выпил… Руки можно не связывать.

Это он напрасно изощряется в красноречии — ротмистр французского языка не знает, подумал Трубецкой. И насчет связанных рук — капитан тоже как-то не подумавши. Со связанными руками ротмистр, пожалуй, не справится…

— Алексей Платонович, — сказал Трубецкой. — Капитан просит сержанта вас проводить и говорит, что на крыльце еще и поляк, Стась, караулит. Вы поняли меня?

— Стась? — вроде как обрадовался ротмистр, вставая со скамьи. — Хороший мальчик. Послушный сын достойного отца…

— А вы полагаете, что он плохой сын? — спросил француз, глядя на исписанный лист бумаги перед собой на столе. — Если бы все было наоборот и это ваш ребенок готовился сражаться с врагом, вторгшимся на вашу родину… Вы были бы против того, чтобы он убивал оккупантов?

— Привязанных к столбу? — вопросом на вопрос ответил ротмистр. — Вы были бы счастливы, если бы ваш сын пытал и убивал людей, пусть даже оккупантов?

— Это не мой сын, — холодно произнес капитан.

— Вот вы и ответили на свой вопрос, — так же холодно отрезал Чуев.

Сержант распахнул перед ним дверь, Чуев кивнул и вышел из комнаты. Сержант подождал несколько мгновений, пока не скрипнула входная дверь в сенях, и вышел следом, держа вытащенный из-за пояса пистолет в опущенной руке.

Капитан встал из-за стола и прошелся по комнате, заложив руки за спину.

Он должен принять решение, это понятно. И он не в особом восторге от того, какое именно решение придется принять. Француз может говорить все, что угодно, но делать…

— Кстати, капитан, а как вас зовут? — спросил Трубецкой. — Я представился, ротмистр — тоже, я даже знаю, что вашего сержанта зовут Жан, а вот ваше имя…

Капитан дернул щекой и не ответил.

— У меня возникает странное ощущение, что по какой-то причине вы стремитесь сохранить инкогнито… — Трубецкой продолжал разминать руки, спрятанные под плащом. — Как будто готовитесь совершить бесчестный поступок и боитесь, что слухи об этом распространятся…

Пальцами руки по очереди он прикасался к кончику большого пальца. Мизинец… безымянный… средний… указательный… И в обратном порядке. Быстро. Как можно быстрее…

Пальцы обеих рук работали безошибочно. Но это были пальцы, только пальцы… Несколько оборотов кистями рук — получается, гибкость вернулась, боли почти нет… Встать бы сейчас, проделать несколько упражнений, убедиться, что это вновь приобретенное тело слушается как родное…

— Ты должен как можно быстрее перестать противопоставлять себя этому телу, — сказал Дед. — Перестань думать о нем как об угнанном автомобиле. Это не твое сознание и чужое тело — это ты. Это ты, совокупность материи и мысли. Ты ведь никогда не разделял свое тело и свое сознание в обычной жизни? Вот и там не нужно этого делать. Чем быстрее ты это поймешь, тем больше шансов у тебя будет.

— Капитан Анри Люмьер, — сказал француз.

Не щелкнул каблуками, не кивнул, а просто произнес: капитан Анри Люмьер.

Здравствуйте, подумал Трубецкой. И вот мы снова возвращаемся к рассуждениям на тему допустимости активных и необратимых действий в прошлом. Убить случайно или специально предка значимого в будущем человека. Стендаль вот где-то в Великой Армии обретается, влепить ему случайно пулю в голову — и все, пойдет французская и мировая культура по другому пути. Во время бесед с Дедом такие вещи выглядели лишь фигурами речи, отвлеченными рассуждениями на тему воздействия на естественный ход истории. Можно ли убивать? Вот, скажем, придется все-таки с капитаном драться, а он — предок изобретателей кинематографа. Должно это останавливать Трубецкого?

Убить капитана, и первая кинопремьера пройдет не в кафе на бульваре Капуцинок в Париже, а года на два позже, в Лондоне или Берлине. И фильм будет называться не «Прибытие поезда», а «Приплытие парохода»…

Чушь какая-то.

Это во время трепа с Дедом все было прошлым. А сейчас… Сейчас — это самое что ни на есть настоящее, горячее, с пылу с жару… И даже если это приведет к каким-то там непредсказуемым последствиям через пятьдесят или сто лет — плевать. В конце концов…

Трубецкому уже приходилось убивать. Там, в своем времени. Да — в бою. Да — врага, да — своего современника, но… Нас ведь не смущает то, что, совершая в своей жизни те или иные поступки, мы изменяем будущее — не наступившее еще, но тем не менее… Вышел на улицу, повернул не влево, как планировал, а вправо — пошло изменение. Влепил пулю в темноте на звук, убил человека — пресек целую линию, тысячи… десятки тысяч его потенциальных потомков.

И это что, значит, что ничего нельзя делать? Опять чушь. Можно и нужно. И отсюда следует, что сейчас, в июне тысяча восемьсот двенадцатого года, нужно действовать исходя из необходимости, а не из боязни что-то там изменить… В конце концов, и сюда Трубецкой попал именно для того, чтобы изменить ход истории, чтобы привести ряд событий к другому финалу…

— Что? — спросил Трубецкой поспешно, поняв, что задумался и пропустил вопрос капитана.

— Так что же все-таки с вами случилось, подпоручик? — Капитан снова сел на табурет у стола, но перо в руки не взял — демонстрируя, что вопрос приватный, лично интересный.

— Я бы тоже хотел это знать, — пожал плечами Трубецкой. — Вот когда попаду в полк, найду сослуживцев и поинтересуюсь, как все вышло… и из-за чего…

— Когда попадете в полк, — кивнул капитан. — Когда закончится кампания… Вы так уверенно говорили о русских войсках в Париже, о Монмартре… Вы бывали в Париже?

— Учился.

— И у вас неплохой французский. — Капитан вздохнул. — И, насколько я знаю, многие русские офицеры говорят по-французски… некоторые даже лучше, чем по-русски… Вы одеты на французский лад, едите блюда, приготовленные французскими поварами, армия ваша одета и обучена на французский манер, даже марши ваши оркестры теперь играют французские… Император громил ваши армии несколько раз, и даже маршалы прекрасно справлялись в его отсутствие, но, несмотря на все это, вы мне рассказываете о русских пушках на Монмартре… Уверенно так рассказываете, будто вам открыто будущее… И вы, кстати, не первый такой русский, с которым я разговариваю на эту тему…

— Но ведь вы тоже уверены…

— У меня есть к тому основания, — сказал капитан. — А у вас — ничего, кроме благих намерений… Вы действительно полагаете, что ваш приятель-ротмистр будет водить своих гусар в атаку на Елисейских Полях?

— А вы точно уверены, что его до смерти запытают ваши друзья поляки? — осведомился Трубецкой. — Вы точно уверены, что из их дружелюбных рук Алексей Платонович живым не выберется? Да и я тоже останусь где-то здесь? Нас… то, что от нас останется, зароют где-то под кустом. Вы ведь так видите наше будущее? Какие атаки на Елисейских Полях, господа? Так ведь?

Капитан отвел взгляд. Не совсем конченый подлец этот штабной офицер, испытывает неловкость, когда его тычут физиономией в дерьмо.

— Не стесняйтесь, месье Люмьер, война требует крови и мучений, не так? Вы передадите меня этим волчатам и старому, покалеченному волку. Збышеку, если я не ошибаюсь… И этот урод…

— Урод? — вскинул голову капитан. — Вы знаете, отчего он так уродлив? Ему не повезло — он попал в руки казаков пятнадцать лет назад, во время очередного восстания. Прикрывал бегство мирного населения из Варшавы, был пленен. Он и несколько десятков повстанцев. Вы себе представляете, что сделали казаки, заполучив в свои руки взбунтовавшихся ляхов? Да еще тех, которые отправили на тот свет несколько десятков станичников — так, кажется, казаки называют друг друга? И вот тут Збышеку повезло — он выжил, несмотря ни на что. Выжил и сбежал, перегрыз горло своему конвоиру — и сбежал. Полагаете, он должен испытывать нежные чувства по отношению к русским офицерам… просто к русским?

— Но ведь его пытали казаки…

— Но позволили им это делать русские офицеры! Он потерял семью, потом прибился к пану Комарницкому, стал воспитателем его сыновей…

— Ну да, теперь он их научит всему…

В сенях что-то загрохотало, выругался ротмистр Чуев, распахнулась дверь, и гусар шагнул в комнату.

— Темно на дворе — хоть глаз выколи, — сообщил гусар, присаживаясь к столу. — В сенях на бочку налетел, ковш какой-то на голову свалился… Дикость и варварство, между прочим…

Вошел сержант, стал у дверей.

— А ляхи в конюшне нас ждут, — сказал ротмистр. — Я мельком глянул: костерок зажгли, в него какие-то железки сунули, накаляют. Веревочку через перекладину бросили — вроде как дыба… На меня оглянулись — разве что облизываться не стали… Ждут.

Капитан встал из-за стола — немного резко, словно отшатнулся… или испугался. Подумал, что после этих слов ротмистр бросится на него, но тот только вздохнул укоризненно.

— С другой стороны — слова лягушатник не давал… Все вроде честно и благородно…

Сержант одним движением выхватил пистолеты из-за пояса, направил их на русских. Капитан положил руку на рукоять своего пистолета.

— И чего тогда, спрашивается, нам все рассказывать? — Ротмистр толкнул локтем Трубецкого. — Чего это я им помогать буду? Пусть постараются, пусть вытаскивают из меня секреты… Ты как, Сергей Петрович, муки выдержишь? Огнем, раскаленной железкой? Дыбой? Вот, кажется, ничего такого в дыбе нет: веревочка через балку, руки за спиной связывают да этой веревочкой вверх тянут… А мало кто выдержит такую муку. Суставы выворачиваются, жилы скрипят да рвутся… Фу! Ты как — со мной, на мучения, или вежливую беседу продолжишь?

— Руки! — выкрикнул капитан, увидев, что гусар потянулся к столу.

— А не пошел бы ты к черту, друг любезный? — осведомился Чуев и взял со стола бутылку. — Уж выпить-то вы мне не помешаете?

Ротмистр выдернул пробку, понюхал горлышко и передернул плечами.

— Конечно, лучше бы шампанского выпить напоследок… Или паленки, но… — Гусар вылил содержимое бутылки в кружки себе и Трубецкому. — Отходную, как говорится?

— Я, пожалуй… — медленно протянул Трубецкой, принимая кружку. — Пожалуй, я с вами на пытку. Не пробовал никогда, интересно даже — справлюсь или нет…

Он врал, был у него в прошлой жизни такой неприятный опыт — и огонь, облизывающий кожу на руках, и лезвие, рисующее на груди затейливый узор. Тогда он выдержал. И даже выжил.

— Едкая гадость, — сказал Трубецкой, поднося кружку к губам. — Можно жемчуг растворять…

— И то верно, — согласился ротмистр. — Но ведь где наша не пропадала, князь? Ты как знаешь, а я…

Трубецкой одним движением руки сбил свечу со стола и, рухнув спиной на пол, быстро перекатился в сторону и встал на ноги. Получилось не так чтобы очень ловко, но ведь получилось же, не подвело новое тело.

Что-то крикнул сержант, грохнули сдвоенные выстрелы, пистолеты выбросили снопы огня. Пули ударили в глиняную стену, выбив сухие комья. Звук удара — чем-то твердым по мягкому. Ротмистр был ближе к сержанту, получалось, что с ним Чуеву и разбираться. А Трубецкому нужно найти капитана…

Было темно. Вдобавок к погасшей свече клубы порохового дыма заполнили комнату, превратив мрак в непроницаемую темноту. Трубецкой замер, вслушиваясь.

У капитана был пистолет, и если ошибиться, то Люмьер может всадить пулю… Тут всего-то пара шагов до него. Сержант свои разрядил, и сейчас с ним, кажется, борется ротмистр. Точно, борется. Не получилось вырубить с одного удара. Чем он там бил — бутылкой? Скамейкой? Попасть попал, но не оглушил.

Трубецкой левой рукой бесшумно снял с плеча плащ.

— Да господа бога… мать богородица… — сдавленным голосом выкрикнул ротмистр, противник ему достался неприятный, живучий и, наверное, умелый.

Глухой удар. Еще один. И еще…

От порохового дыма першило в горле, Трубецкой с трудом сдерживался, чтобы не закашляться. Нужно что-то решать… Скоро — очень скоро — на выстрелы в дом прибегут поляки, и тогда… тогда…

Слева от стола послышался щелчок. Капитан взвел курок. Все-таки кабинетная работа его подвела. Сержант держал оружие взведенным, поэтому смог выстрелить сразу, а капитан теперь был вынужден выдать свое местоположение…

Взмах плащом, ткань хлестнула капитана по лицу… по голове… пусть даже по руке — Трубецкой не мог разобрать, куда именно попал, но это было неважно, важно, что попал хоть куда-то. В темноте ведь не разберешь — что именно или кто ударил тебя, ты всматриваешься и вслушиваешься в темноту, понимаешь, что ошибка может стоить тебе жизни — одна крохотная ошибка, — а тут вдруг удар… толчок, прикосновение… А у тебя в руке — взведенный пистолет, а в крови — адреналин, и тело готово реагировать на опасность, не дожидаясь команды мозга…

Палец на спусковом крючке дернулся, вспыхнул порох на полке, грохнул выстрел… в замкнутом пространстве комнаты прогремел словно пушка… максимум, что смог сделать капитан, — это направить ствол пистолета в сторону врага… туда, где, как казалось капитану, стоял его враг…

Стоял, только на коленях, пригнувшись.

Пуля пролетела над самой головой, Трубецкой рванулся вперед, подхватывая край столешницы, опрокинул, поставил стол на ребро, а потом, выкрикнув что-то, приподнял и толкнул его вперед, припечатывая француза к стене возле окна. Капитан тоже закричал, но ни увернуться от удара, ни остановить его не смог.

Трубецкой прыгнул вперед, вытянув руки, вцепился левой рукой в плечо Люмьера… правой — за волосы, рванул на себя… Француз закричал от боли, попытался ударить, но не попал, кулак лишь слегка задел щеку подпоручика.

Еще один удар, на этот раз точнее, в висок.

Трубецкой рванул капитана за волосы, ударил затылком о стену. Еще раз. И еще раз. И еще… Капитан уже не сопротивлялся, а Трубецкой все бил и бил, потом, спохватившись, отпустил его — француз подался вперед и повис на столе.

Сабля. Трубецкой лихорадочно шарил по телу француза. Где она? Ремень, ножны… Пальцы наконец сжали рукоять, сабля скользнула из ножен, и Трубецкой шагнул туда, где ротмистр дрался с сержантом.

Стоны, звуки ударов, хриплое дыхание. Трубецкой протянул левую руку в темноту, пытаясь нащупать дерущихся, получил удар ногой и чуть не выронил саблю.

— Ротмистр! — выдохнул Трубецкой. — Где вы?

Хрип со стоном.

— Ротмистр!

— Внизу… — смог выдохнуть Чуев. Прохрипел.

Трубецкой упал вперед, на дергающиеся в драке тела, вцепился в верхнее, нашарил горло и сдавил.

Француз ударил локтем, попал в скулу.

— Мать твою! — вырвалось у князя.

Он ударил рукоятью сабли, гардой. Снова ударил.

Француз выругался, мотнул головой назад, пытаясь достать противнику ударом затылка в лицо, но не попал, рука Трубецкого сорвалась с горла сержанта, скользнула вверх, ко рту, и сержант тут же вцепился зубами в ладонь князя. Теперь закричал подпоручик, потянул на себя голову француза и лезвием сабли с силой провел по напрягшемуся горлу. И еще раз.

Тело француза дернулось, зубы стиснули ладонь Трубецкого и разжались. Князь оттолкнул сержанта от себя и встал на ноги.

В сенях что-то гремело.

— Чтоб тебя!.. — простонал ротмистр. — Как мне это все… Чтоб тебя…

— Поляки… — прохрипел, задыхаясь, Трубецкой. — Поляки…

— Сам… сам знаю… — Ротмистр толкнул чем-то Трубецкого. — В сторону, князь! На ту сторону двери…

Трубецкой увидел, что в щели под дверью мелькнул оранжевый отсвет — кто-то из поляков принес факел. Трубецкой стал около двери, прижавшись спиной к стене.

— Пан капитан! — крикнули из-за двери.

Судя по голосу — старший из братьев.

— Да… — ответил Трубецкой по-французски. — Русские пытались бежать…

— Помочь, пан капитан?

Трубецкой на секунду задумался: звать? Сказать, что помощь не нужна? Что поляки примут, а что их насторожит?

— Мать твою! — заорал вдруг ротмистр. — Курва французская! Я тебя! За князя! Мальчишку убил, лягушатник…

Дверь распахнулась, на пороге стоял Стась с пистолетом в правой и факелом в левой руке.

— Пан капитан…

Трубецкой замахнулся саблей от левого плеча, но ротмистр успел раньше. Стоя на коленях у самого порога, он не ударил, а ткнул, сунул клинок сабли мальчишке прямо под кушак. И, вставая на ноги, распорол тому живот.

Стась замер, слабо вскрикнув, ротмистр взял у него из руки пистолет и оттолкнул тело в сторону, припечатав выпавший факел ногой к полу. Снова стало темно.

— Нет… — крикнул Чуев и через несколько мгновений повторил, но уже гораздо тише. — Нет…

Захрипел жутко, словно горлом у него пошла кровь.

Трубецкой двинулся вслед за ротмистром через сени к выходу.

Перед самой дверью гусар замер, и Трубецкой натолкнулся на него.

— Что-нибудь по-французски… — прошептал Чуев. — Как бы не стрельнули…

— Жан! — негромко крикнул Трубецкой. — Открой дверь… Тут дышать нечем…

Ротмистр толкнул князя в сторону от дверного проема, сам упал на колено и толкнул дверь.

Оба поляка стояли перед крыльцом, Збышек навел свой гигантский кавалерийский пистолет левой рукой, в правой была сабля. Штефан целился из штуцера. Фигуры были едва различимы в неверном свете факелов, падающем из открытой двери конюшни.

Ротмистр выстрелил.

Вспышка на мгновение ослепила Трубецкого, и он не рассмотрел, попал Чуев или нет. Через секунду грянул выстрел в ответ, пуля ударила в притолоку.

— Вперед! — крикнул ротмистр, выкатываясь из двери.

Второго выстрела не было, кто-то из поляков не выстрелил сразу и теперь вполне мог всадить пулю в подбегающего противника.

Под ногами скрипнули ступени крыльца, одна доска просела, и Трубецкой чуть не упал, с трудом сохранил равновесие.

— Мальчишку бери! — крикнул ротмистр, бросаясь на Збышека. — Мальчишку…

Сталь лязгнула о сталь, краем глаза Трубецкой заметил искры, отлетевшие в стороны от ударившихся клинков, но князю было не до того — Штефан собирался стрелять. Ствол штуцера он почему-то перед этим опустил, а теперь медленно поднимал оружие навстречу набегавшему Трубецкому. И делал он это почему-то одной рукой — правой.

Наверное, пуля все-таки задела его левую руку, мелькнуло в голове Трубецкого. Нет, не успеешь… не успеешь…

Штефан выстрелить и не успел, смог только подставить ствол штуцера под удар сабли, рывком отвел ее в сторону, отступил. Парень не запаниковал, не струсил, просто штуцер был слишком тяжел, чтобы управляться с ним одной рукой.

Трубецкой ударил снова, и снова клинок скользнул по стволу штуцера. Штефан отпрыгнул, уронил штуцер на землю и одним отработанным движением выхватил из ножен свою саблю. И сразу же ударил слева направо, наотмашь. Трубецкой отбил удар, ушел в сторону, ударил в свою очередь, не попал — лезвие свистнуло над самой головой пригнувшегося поляка.

Словно огнем коснулись левой руки, над локтем — Штефан умудрился ударить два раза подряд, а Трубецкой позорно прозевал этот выпад, отскочил назад, пропуская очередной удар перед собой.

Парень неплохо фехтовал, сабля летала в его руках, меняя направление ударов, перетекая из хлестких взмахов в резкие выпады.

Все вокруг исчезло для Трубецкого, ничего вокруг больше не было — только клинок, вылетающий из темноты, и серый силуэт противника на черном фоне леса. Удар-удар-удар-удар-удар… Рука начинала неметь, пальцы, сжимавшие рукоять, теряли чувствительность, запястье на каждое движение отвечало тупой болью — князь, похоже, не был заядлым фехтовальщиком, не особо утруждал себя упражнениями. И теперь… удар — отскок — уход в сторону — удар… и теперь за это придется расплачиваться новому обитателю тела… и… наклон-выпад-уход-наклон… черт-черт-черт… Снова лезвие чужой сабли скользнуло по руке Трубецкого, неглубоко, но ощутимо…

Трубецкой закричал, опускаясь на колено, выругался со стоном и опустил саблю.

Штефан что-то выкрикнул, бросился вперед, замахнулся — он слишком хотел убить своего врага. Слишком хотел, забыл о старом правиле, о том, что тяжелораненого врага добивать не нужно, достаточно выждать, когда тот истечет кровью сам. Ему об этом неоднократно говорил Збышек, и отец многократно повторял, но этот московит, который, возможно, убил брата, подставился под удар, к тому же пуля пробила Штефану левое плечо и срочно нужно было перевязать рану… И московит опустил оружие и склонил голову, словно на плаху… одним ударом все можно закончить… одним ударом…

Штефан ударил. Сверху вниз, заходя чуть справа от коленопреклоненного московита. Отблески света из конюшни освещали открытую беззащитную шею. Удар — но рука вдруг замерла в воздухе, Штефан рванулся, но русский держал крепко, его пальцы сомкнулись на правой руке парня, чуть пониже запястья.

— Нет… — вырвалось у поляка.

И огненный клинок коснулся его правой подмышки, рассек плоть, разрезая мышцы и сухожилия.

Глаза московита перед самым лицом. Огонь, горящий в его зрачках. Его дыхание на лице.

Трубецкой широким движением от левого плеча почти отсек руку поляка, оттолкнул его и ударил по лицу, крест-накрест, толкнул ногой, воткнул саблю в грудь уже падающего, отпустил рукоять и обернулся к ротмистру.

Тот отступал к дому, с трудом отражая удары старика. Гусар уже не ругался, только тяжело дышал. Искры отлетали от клинков сабель, быстро гасли в полете. Чуев пока еще держался, но такой темп долго не выдержать, кто-то из противников скоро не сможет работать в таком темпе и допустит всего одну ошибку…

Трубецкой поднял с земли штуцер, тронул пальцем курок, проверяя, взведен ли, шагнул вперед, приставил ствол к голове поляка и выстрелил так, чтобы случайно не задеть Чуева.

Кремневое оружие очень капризно, после того как Штефан выронил штуцер на землю, тот вполне мог не выстрелить — порох с полки мог осыпаться, мог вылететь кремень из замка, и тогда выстрела бы не получилось… Трубецкой был готов к этому, был готов отскочить в сторону и ударить штуцером как дубиной.

Но штуцер выстрелил.

Грохот, слепящая вспышка, звук падения тела на землю.

— Господа бога… душу… — пробормотал ротмистр, опускаясь на землю. — Совсем меня этот старик… совсем уже почти…

От выстрела волосы на голове мертвого Збышека загорелись, несколько огоньков поползли по прядям, отражаясь в черной крови, вытекающей из проломленного пулей черепа.

Ноги поляка дергались, словно тот пытался ползти к своему врагу, чтобы продолжить схватку, пусть без оружия — вцепиться зубами в глотку. Пальцы разжались и царапали рукоять выпавшей сабли.

Ротмистр лег на спину и тяжело дышал, пытаясь восстановить дыхание. Трубецкой присел рядом, опершись на штуцер.

— Как-то вы… как-то вы, господин ротмистр, не слишком ловкий фехтовальщик…

— Так то ж поляк… Их же… их же с детства… Лучшая конница в мире… раньше была… — Ротмистр сел. — Да и как мы рубимся… Сшиблись, ударили раз-другой, разлетелись… Снова сшиблись… В седле ведь не пофехтуешь… когда в строю… да.

Сзади донесся стон, Трубецкой оглянулся — Штефан пытался встать, перевернулся на живот, подтянул ноги. Обе руки его были ранены, обильно текла кровь, но парень упрямо пытался встать.

— Перевязать мальчишку нужно… — сказал ротмистр. — Истечет кровью…

— Ага, — кивнул Трубецкой. — Я сейчас…

Он встал, уронив штуцер, подошел к раненому, поднял с земли саблю.

— Я сейчас. Помогу…

Замахнулся и быстро ударил саблей поперек шеи. Ударил и протащил клинок, будто мясницкий нож. Толкнул поляка ногой в бок и ударил снова — по горлу. Отрубить голову не получилось.

— Жаль, — сказал Трубецкой.

— Ты что — с ума сошел? — Ротмистр подошел к Трубецкому. — Ополоумел совсем? Он же… Как же это — раненого добивать?

— А он твоих гусар? Как ты говорил, Алексей Платонович? Одному горло перерубил, а второму живот проткнул да кишки на саблю мотал? — Трубецкой прикоснулся острием клинка к животу поляка, словно и сам собирался проделать такое же упражнение с мертвецом.

Чуев ударом ноги отбил саблю в сторону.

— Как там звали твоих гусар? — выпустив рукоять сабли из пальцев, спросил Трубецкой. — Марьев и Соловьев?

— Марьин, — поправил ротмистр.

— Да, Марьин. Их он пожалел, этот мальчик? Он бы тебя пожалел? Или меня? Ты же сам сказал, что они пытать нас хотели… Хотели?

— Пошел ты… — пробормотал ротмистр. — А если хотели, то что? Что из того, теперь ведь… теперь ведь уже не могли они… мальчишка этот не мог…

— Теперь — точно не может. И не сможет в будущем… — Трубецкой усмехнулся, провел рукой по своему плечу и зашипел, зацепив пальцами раны. — Достал он меня… Не сильно, но достал…

— Дай посмотрю. — Ротмистр схватил Трубецкого за руку и потащил к конюшне, на свет. — Нужно промыть и перевязать…

— Да ничего страшного, — сказал князь. — Ерунда.

Потом вдруг подумал, что его противостолбнячные прививки остались в другом теле, в будущем. И там же антибиотики, если в ране начнется заражение. Смешно может получиться, подумал Трубецкой. От малейшего пореза… От простуды… от банального отравления несвежей водой… Был великий преобразователь истории — и нет его. Обидно будет…

— Кстати. — Трубецкой остановился. — Сходи в дом, Алексей Платонович. Посмотри, как там капитан. Я его головой о стену несколько раз приложил: убил, не убил — не знаю. Как бы не очнулся мусью…

— Сейчас, ты вот посиди, а я быстро. — Ротмистр устроил Трубецкого на куче сена в углу конюшни, а сам побежал к дому, взмахнув на бегу саблей.

— Холодно, — сказал Трубецкой вслух. — Я ведь в одном белье…

Левый рукав рубахи был дважды рассечен, кровь пропитала тонкое полотно, стекала по руке и каплями срывалась с кончиков пальцев.

Трубецкой осторожно приподнял край разреза, посмотрел на рану. Не очень глубокая. Саблей нужно постараться, чтобы нанести глубокую рану. Вон как Трубецкой постарался…

Босые ноги были испачканы землей и кровью. Кальсоны в крови.

— Ну хоть не обгадился, — сказал Трубецкой и засмеялся.

Прекратить. Нужно прекратить эту истерику. Успокоиться. Замолчать и успокоиться. Нужно как-то обработать раны. Потом найти одежду. Потом… Потом будем решать, что делать дальше. Сейчас он вроде бы выжил, нужно сосредоточиться на этом. Можно отправиться вместе с ротмистром вдогонку за отступающей Первой армией. А там уж…

Там Трубецкого поставят в строй. В стрелковую роту или в лучшем случае адъютантом при штабе. Одним из сотен и тысяч младших офицеров русской армии. И что дальше? В настоящей истории, в той, которую он изучал, Трубецкой выжил, отделался легкими ранениями, закончил кампанию с орденами и в званиях… А что будет сейчас? Ведь реакции Трубецкого изменятся… И нет гарантии, что получится разминуться с пулей или ядром.

Трубецкой в той, прошлой, жизни никогда не считал себя трусом, да и не был трусом на самом деле, но это совсем разные смелости… смело прокрасться в лагерь террористов, сняв часового, и заложить мину под ящики с боеприпасами… или стоять в плотном строю под огнем пушек, видеть, как ядра скачут по земле, вздымая фонтаны земли, как прорубают просеки в этом самом строю — и не бежать, не кланяться пулям, идти, сжимая шпагу, навстречу частой линии штыков… Совсем другая смелость нужна. Совсем другая…

— Ты убил его, Сергей Петрович. — Ротмистр укрыл Трубецкого принесенным плащом. — Весь затылок ему разбил, места живого нет…

— Хорошо, — сказал Трубецкой.

— Хорошо, — кивнул ротмистр. — А еще самогон в кружке остался, не поверишь. Я свечу зажег, капитана посмотрел, сержанта этого, потом глядь, а кружка стоит посреди этого разгрома… Не разбилась, а в ней — до половины сивухи. Чудо, право слово. Такой разгром, а кружка… Расскажу в полку — не поверят… Ты, подпоручик, кричать захочешь — кричи, не стесняйся…

Ротмистр осторожно разорвал рукав на рубашке Трубецкого, открыл раны, тонкой струйкой вылил на них самогон из кружки — князь застонал, дернулся, но руку не убрал.

— Молодец! Будто и не гвардеец вовсе, а даже наоборот — гусар! — похвалил ротмистр и допил остаток самогона из кружки.

— Будто в гвардии нет гусар… — сказал Трубецкой, когда ротмистр стал перевязывать его раны обрывками рубахи.

— Есть, только разве ж то гусары… — Чуев хмыкнул.

— Настоящие — только в Изюмском полку… — улыбнулся Трубецкой.

— Отчего же? Еще в Ахтырском немного, — ничуть не смутившись, сказал ротмистр. — Но ты прав, Сергей Петрович, настоящих гусар немного. Настоящий гусар — он…

Ротмистр пошевелил пальцами в воздухе, словно не мог подобрать нужного определения.

— Если гусар не убит до тридцати лет, то он не гусар, а дрянь, — сказал Трубецкой. — Вам сколько лет, Алексей Платонович?

— Тридцать два. И кто же это такую чушь, разрешите поинтересоваться, сказал?

— Француз. Кто говорит — генерал Лассаль, кто — маршал Ланн… Только Ланн вроде сказал, что дерьмо.

— Дурачье! А сами-то живы?

— Нет. Один погиб в тридцать четыре, другой в сорок.

— Я и говорю — дурачье! Храброго гусара бог хранит. А молодыми забирает к себе лучших. Ладно, разболтались мы с тобой, Сергей Петрович. Ты в седле ехать сможешь?

— Конечно.

— Вот и ладно. Сейчас тебе одежку подберем, обуем, да в седло, да за нашими вдогон… Было бы время — я бы к пану Комарницкому заехал, расплатиться за гостеприимство…

— Так заедем, — предложил Трубецкой. — Чего тянуть?

— Тебе-то зачем? Тебя-то там не было…

— А пусть расплатится. Очень деньги нужны, поиздержался я.

Чуев засмеялся, думая, что Трубецкой шутит.