Оливье

Роман Грачев

Жизнь – это мелко покрошенный салат, который нужно загребать большой ложкой. И у вас только одна порция, добавки не будет. Так говорит Весельчак…Вечер тридцать первого декабря. Междугородный автобус, вышедший в последний рейс, застревает в снегу на заброшенной дороге. До наступления Нового года остается несколько часов, связи нет, шансов на спасение не предвидится. Немногочисленным пассажирам остается лишь распаковать сумки, «накрыть поляну» и попытаться найти смысл в том, что с ними произошло. Книга содержит нецензурную брань.

Где-то там. Люфт

Два дальнобойщика, которых коллеги иногда называли Лёлик и Болик, ели солянку в придорожном кафе на трассе недалеко от старинного южноуральского города Сатка. Точнее, Лёлик почти прикончил свою порцию и уже прицеливался к котлетам (в качестве аперитива юноша в одно горло употребил сто пятьдесят «Столичной», разбудив зверский аппетит), а его напарник вальяжно вылавливал ложкой оливки.

— Не торопись, чудо, — говорил седовласый Болик молодому коллеге, — подавишься.

— Хрен там, — отмахивался Лелик. — Чего тут торчать, ехать надо. Время-то уж вон скока, а ты как в ресторане с крабами в твердом панцире.

— А ты поучи жену лобок брить, мелкий. За рулем-то мне сидеть. Когда решу, тогда и поедем. Сам-то тепленький уже.

— Я свои километры с утра отпилил, имею право. Давай, здрав будь, боярин!

Лёлик плеснул себе из графина водки на три пальца и залпом выпил. Болик укоризненно качнул головой.

Других посетителей в этой закусочной, похожей на старую советскую столовую с колченогими столами-стульями и блеклыми шторами на окнах, почти не было — только пожилая семейная пара в углу потягивала чай с булочками. Буфетчица в шапочке Санты скучала за стойкой, китайская елочная гирлянда, проброшенная по карнизам, переливалась огнями, игнорируя лампочки зеленого цвета, а в колонках музыкального центра стучало что-то тошнотворно жизненное из репертуара «Русского радио».

— Хорошо сидим, — сказал Лёлик и впился зубами в котлету.

По паспорту его звали Леонид. Пару месяцев назад он вернулся из армии. Поступать в приличное учебное заведение он мог только следующим летом, а пока дядька по отцовской линии устроил его на свою автобазу, прикрепив к самому опытному водиле, чтобы, так сказать, человека из парня сделал, уму-разуму научил.

Самого опытного звали Борис Натанович. До пенсии ему оставалось всего ничего. Дома имелись жена и взрослая дочь, сбежавшая с ребенком от мужа-алкоголика, собака лохматой породы по кличке Пыжик и сибирская кошка Васька. От длительных командировок Борис Натаныч в последнее время отказывался, два-три дня в рейсе по соседним областям проведет — пару дней дома торчит с внуком, телевизором и наваристым борщом. Чего еще желать? Разве что от парня этого избавиться, который учиться уму-разуму не спешил, торчал в своем интернете, читал какую-то ересь, а потом всю дорогу старшего товарища лечил. В качестве напарника он не особо и нужен — расстояния-то небольшие — но директор базы настоял на своем. «Покатайся, — говорит, — а там поглядим. В зарплате не потеряешь, мамой клянусь».

Впрочем, грех ворчать, от работы Лёнька не отлынивал, в армии так руку набил на недоукомплектованных ЗИЛах, что иногда любо-дорого посмотреть, какие он по убитым русским дорогам фортеля выписывает.

Сегодня напарники возвращались в родной Чебаркуль из Уфы, где утром под завязку загрузились башкирскими молочными продуктами. Больше половины скинули по дороге в Симе, Усть-Катаве, Юрюзани и Сатке. Оставшееся везли теперь до базы, вышли на финишную прямую почти налегке. Вот только руль залюфтил напоследок. Дотянуть бы спокойно до Чебары, а там на праздники поставит Натаныч свою старую «Сканию» мужикам в бокс, давно уж пора.

— Примешь капельку? — предложил Лёнька, щелкнув пальцем по полупустому графину.

— Я те приму, умник. Отработал — отдыхай. И не нарушай субординацию, а то я тебе такое резюме нарисую — на автодром в парке не возьмут.

Парень хмыкнул.

— Субординация, придумал тоже. Мы с тобой одной крови, угнетаемые рыцари дорог, рабы руля и коробки передач. Вот сейчас, понимаешь, тридцать первого декабря развезли людям кефир и сметану, чтобы завтра им было чем опохмелиться и дозаправить салаты. Мы служим большому делу, мчимся навстречу ветру и снегу, смахивая скупые мужские слезы, а прибыль себе в карман кладет буржуазия. Субординация ему… Где справедливость?

— Закусывай, рыцарь, да отоспись как следует. Не дай бог остановят. Разрешил на свою голову.

— Праздник же, чо!

— Доливай — и хорош! Праздник…

Лёнька выпрямился, отдал честь. Остатки водки из графина молниеносно переместились в стакан.

— За дальнобойную революцию! Здрав будь, пролетарий!

— Буду, буду, — вздохнул седой напарник. — Пороть тебя некому.

Лёнька доел котлету, придвинул к себе стакан с компотом.

— А надо ли пороть, товарищ? Вот тебя, Натаныч, в детстве родители наверняка пороли. Слишком поздно вечером домой пришел, пальто испачкал, штаны на жопе разорвал, варежки соплями измазал — получи ремнем! Двойку за поведение из школы принес, математику не выучил, дневник потерял — схлопотал! За гаражами с сигаретой поймали — держи по первое число! И вот в итоге — чо?

— Начинается…

— А ты не ворчи и слушай, что поколение непоротое тебе говорит! Вот ты всю жизнь за баранкой, пол-страны объехал, людей повидал. И чо?

— Чо?

— Вот ты знаешь, например, что свиньи могут испытывать оргазм по сорок минут без перерыва?

Борис поперхнулся.

— А в Америке, например, — продолжал молодой, — каждый год из-за корявого почерка врачей помирает семь тысяч человек. Семь тысяч, Карл! Страшно представить, сколько помирает у нас. Вот я на прошлой неделе в поликлинику пошел — жопа что-то чесаться стала между булками, аж горит все…

— Э, люди обедают!

— Приятного аппетита. Это все от машины твоей. Предлагал я тебе седушку заменить? Предлагал! Из нее пружины торчат. Тебе-то чего, у тебя задница Терминатора, отцовским ремнем поротая, да еще столько лет за рулем, а у меня еще нежная, розовая. Короче, приперся я к терапевту, а там тетушка лет девяносто с фамилией такой… щас даже не вспомню, что-то вроде этого, как его, президента туркменского Курбанкулы Бердымухомедова. «Жопа, говорю, чешется, пропишите мази какой-нибудь, мне в рейс завтра ехать». Она давай в карточке моей рыться, читать, потом выписала мне кучу направлений на анализы, к проктологу…

Лёнька помолчал, с тоской поглядел на пустой графин, обернулся к барной стойке, где буфетчица разглядывала свое отражение в карманном зеркальце.

— Губу закатай, — отрезал Натаныч.

— Злой ты.

— Справедливый. Ты же хотел справедливости, нет? Что там у тебя в итоге?

— Проктолог — девочка молодая, только из института, ресницами хлоп-хлоп, ей в куклы играть. Анализы, спрашивает, сдали? А я, дурень, с утра навалил целую банку из-под корнишонов, специально с вечера терпел, мучился, чтобы вхолостую не сходить и утром свежее принести. Поставил перед ней и говорю: вот, мол, от души, отборное, собранное с любовью, как листья чая в рекламе, от нашего стола, так сказать, к вашему столу. А у нее глаза на шапочку полезли. Говорит, несите вниз, на первый этаж, там лаборатория…

— Твою мать, — простонал Борис, — ты дашь мне пожрать?

— Это тебе месть за твою чрезмерную принципиальность. Короче, вышел я от этой девочки, отнес свое добро вниз, сдал. А в лаборатории тоже молодые все, улыбаются, только что чаю с печеньем попили. И тут такой я. Жуть… Знаешь, потом весь день думал: это ж как надо было в детстве с качелей наебнуться, чтобы после школы поступить на говноведческий факультет мединститута и всю жизнь ковыряться в наших банках из-под корнишонов?

— Есть такая работа — Родину любить. Тебе не понять, сынок.

— Куда мне! Я ж Днепрогэс не возводил, на БАМе яйца не морозил, целину не вспахивал. Я ж так, свиристелка.

— Вот именно. Ты в эту банку еще мамиными пирожками сходил. Вот дом свой построишь, детей народишь, а там уж и философствуй сколько влезет.

— А ты свой сам построил? Сколько лет в очереди стоял, пока этот двухкомнатный скворечник на тридцать метров не получил, в котором, кстати, до сих пор живешь? М?

Не дожидаясь ответа, Лёнька допил компот и вылез из-за стола, громко скрипнув ножками стула.

— Ладно, дед, не бери в голову. Пойду отолью и покурю. А ты не рассусоливай тут, гурман.

Звякнув колокольчиком над дверью, молодой человек исчез во мгле.

— Раздолбай, — пробурчал Натаныч, приступая ко второму блюду. На кой ляд он разрешил ему замахнуть! Всю кабину сейчас провоняет.

Впрочем, в одном парень прав, надо ускориться. Им еще ехать и разгружаться, и только потом со спокойной совестью можно будет свалить домой на каникулы.

Да, и не забыть бы еще мужиков предупредить насчет рулевого люфта. Пусть поковыряются, а то ведь так и шею свернуть можно. Береженого Бог бережет, и, как говорил Остап Бендер, Натанычу жизнь дорога как память.