Комендань

Родион Мариничев, 2023

В жизни учительницы истории Тани назревают перемены: их брак с мужем – кадровым военным – даёт трещину. И дело не столько в возникших на стороне отношениях. Дело в изменениях, которые надвигаются на страну. Разные взгляды на прошлое и будущее разрушают счастье, которое ещё совсем недавно казалось прочным. Помня о судьбе своих предков – финнов и карелов, которые пережили блокаду Ленинграда, послевоенные десятилетия, эмиграцию в Хельсинки и возвращение домой, – Таня чувствует, что ей всё тяжелее с Семёном. Он – человек своего времени и патриот, но патриотизм у него другой. Таню, родившуюся 9 мая, всё больше раздражает пышное празднование Дня Победы, больше напоминающее маскарад, чем поминовение погибших. Апогеем становится спектакль, который ей поручила поставить директор школы. У той – свои политические интересы, ради которых она готова практически на всё.

2

Это место так и называли: отвал. Округлые, сглаженные временем и человеческими ногами, горы глины. Аборигены рассказывали, что её свозили в начале восьмидесятых, когда в Удельную и Озерки тянули метро. Город в те времена сюда ещё не добрался, вот древнюю кембрийскую глину и вывалили на дальний заболоченный берег Долгого Озера, населённый разве что дикими утками и тетеревятниками. В сырую погоду глина, разумеется, раскисает, так что, пробираясь через отвал, Артур ставит ноги “ёлочкой”, будто взбирается в гору на лыжах. И хотя город давным-давно захватил все окрестные поля, озёра и болота и кругом разноцветным частоколом высятся многоэтажки, здесь, на отвале, поросшем вербой, молодыми берёзами, а летом даже ковылём, природа до сих пор держит оборону. Весь район ходит сюда ломать вербу. Но сейчас холодно, так что верба и не думала распускаться. С трудом отломав гибкую молодую ветку, Артур вертит её в руках, припоминая пальцами подзабытые детские ощущения: из вербных веток получаются отличные хлысты, которые свистят в воздухе, словно шпаги.

“Зал будем украшать вербами”, — сказала мама, — “Не такими, как ставят на вербное воскресенье, а уже цветущими, с жёлтой пыльцой. Здесь её должно быть полно у Долгого Озера. Нужно сходить, посмотреть. Если вдруг там её нет, мало ли, вырубили, придётся придумывать что-то другое…”

Артур и сейчас отчётливо видит эту картину: мама сидит на одиноком стуле в полутёмном зале и размахивает руками. Именно так обычно по телевизору показывают театральных режиссёров: спиной к пустынным зрительским рядам, лицом к сцене. Эдакие хозяева театра, волшебники из страны Оз… Но мама никакой не волшебник. Она — учительница истории, и Артуру временами так неловко ощущать себя её сыном! Особенно когда она вдруг начинает растягивать гласные, выдавая свой лёгкий, но всё же заметный финский акцент.

“Мы что, должны сами собирать эту вербу?”

Густой девичий голос, почти такой, как у зрелых женщин. И причёска тоже почти взрослая: короткие, чуть подкрашенные, волосы, серёжки, поблёскивающие в ушах, тёмная помада, крупные черты лица.

“Агния, я тебя на Линию Маннергейма отправляю, что ли?”

“Да уж лучше на линию Маннергейма!” — усмехается Агния, — “Там и Девятое мая отметили бы!”

По полутёмному залу прокатываются лёгкие смешки. Широкие, но довольно покатые плечи, крупные ладони, разноцветный маникюр: цвета радуги плавно переходят один в другой от большого пальца к мизинцу.

“По периметру повесим фотографии блокадного Ленинграда”, — продолжает мама, задвигая Агнию обратно на задний план, в зрительские ряды.

На самом деле, зрительских рядов как таковых сейчас нет: стулья сдвинуты и прижаты к задней стене, а оставшиеся составлены в полукруг, и на них восседают участники будущего действа, которое из всех должно, по меньшей мере, вышибить слезу, а желательно — сразить наповал. За это обещано отблагодарить.

“Дана, скажи-ка мне, твой папа может нам что-нибудь подобрать или нарисовать?” — мама слегка наклоняет голову.

“Я спрошу”, — Дана едва улыбается, открывая ямочку на щеке и мимоходом поправляя волосы. В этот момент Артур чувствует, что у него “горят” уши.

Папа Даны носит толстые свитера, а на шее — фотоаппарат с набором объективов. Сделанные им фотографии появляются в путеводителях, на афишах и даже на рекламных плакатах. Когда-то он снимал для газет и даже работал в Чечне, во время войны. А ещё он художник. Может за полминуты сделать какой-нибудь карандашный набросок. У него седая щетина на лице, а волосы лишь немного подёрнуты сединой. Дана не слишком на него похожа, разве что какими-то движениями: наклоном головы, сгибанием руки в локте…

“Насколько я поняла со слов Тамары Петровны, вы решили, что всё будет в форме передачи блокадного радио?”

“Это Жанна Дмитриевна так решила…”

Кирилл. Парень из параллельного класса. Высокий, с поставленным голосом и густыми бакенбардами. С первого дня решено отдать ему главную роль — диктора. Его даже кличкой снабдить успели: Левитан. Хотя Левитан не бывал в блокадном Ленинграде.

“Ну, если Жанна Дмитриевна решила…”

“Татьяна Олеговна, а вы знаете, что Тамара Петровна вообще хотела всё делать по-другому?”

“Татьяна Олеговна” — звучит отвратительно, — решает Артур. Для него она всю жизнь — “мама Таня”, ещё со времён хельсинского детства, которое было куда холоднее и ветренее питерского. Теребя в руках ветку, Артур прокручивает внутри себя реплику за репликой, и понимает, что у него до сих пор горят уши. Он снимает шапку, и пот катится со лба, будто сейчас не длинный “хвост” зимы, а самый разгар душного северного лета.

“Пойдём посмотрим, распустилась ли на отвале верба…” — произнёс он в гардеробе. В школе было уже пусто — они репетировали после уроков. Дана надевала пальто. Она наклонила голову точно так же, как это делал её отец.

“Артурчик, ну какой отвал? Туда сейчас только в галошах!” — она усмехнулась и “сверкнула” своей ямочкой на щеке.

“Да там же верба с краю растет!” — усмехнулся он в ответ.

“Скалли, ну ты долго там?”

Эта идиотская кличка из старого, как сама жизнь, сериала про двух агентов ФБР: он — Фокс Малдер, она — Дана Скалли. Из эпохи гигантских мобильников с выдвижными антеннами и компьютеров с кубическими мониторами.

“Барто, ты чего там ворчишь? Дай хоть застегнуться нормально, а то вон какой дубак на улице!”

Вот это куда более подходящая кличка для её обладательницы. Чтобы убедиться, Артур лазил в интернет и пролистывал фотографии Агнии Барто: женщина с крупными чертами лица и убранными назад волосами.

“Господи, ну мы же опаздываем уже!”

Агния схватила Дану, и они выбежали в снежные апрельские сумерки. Артур вышел вслед за ними и увидел две девичьи фигуры, идущие через широкий ветреный двор: одна побольше, с рюкзаком на плечах, другая — поменьше, поизящнее, сгибающая в локте руку, на которой болтается лёгкая сумочка.

Ветка нераспустившейся вербы свистит, как в детстве. Взмахнув несколько раз, Артур забрасывает её подальше в заросли и выходит на асфальт. Отсюда ещё два с половиной квартала: один перекрёсток, второй, третий с трамвайными путями, а там до леса уже рукой подать. Сегодня четверг, а по четвергам он всегда заходит проведать прабабку Сусанну. Живёт она в длинном доме из панелей изумрудного и грязно-белого цветов, с серыми закруглёнными балконами. На лифте нужно нажать самую последнюю кнопку с едва заметным числом 12 и долго-долго подниматься на верхотуру, где слышен гул ветра и громкое воркование голубей. Артур нажимает звонок и долго ждёт. Так бывает почти всегда, и каждый раз Артуру кажется, что Сусанна умерла. Он представляет себе, как кто-нибудь (может, даже он сам) звонит в полицию, как крепкие мужики в форме ломают дверь, входят в квартиру и их окутывает непробиваемая тишина… Как правило, на этом моменте за дверью раздаются едва слышные старческие шаги, затем долго щёлкает и скрипит замок и, наконец, на пороге появляется невысокая хрупкая старушка в очках, с аккуратно убранными назад волосами.

− Артту! — ахает она, — Ты чего так поздно? Я разогревала обед, а он уже опять остыл!

Она немного тянет гласные, и с непривычки может показаться, что у Сусанны довольно сильный финский акцент. Но Артур как минимум полжизни слышит рядом с собой этот шелестящий голос, так что прабабка для него — такая же, как и все местные старушки, которым хорошо за восемьдесят.

− Да я не очень хочу есть…

− Как это! Уже половина пятого, а мама говорила, вы должны были закончить в три.

− Закончили почти в четыре. Пока то, пока сё…

Он стаскивает ботинки и становится на прохладный стёршийся линолеум, швыряет куртку на старую стиральную машину, которая, сколько он себя помнит, торчит своим грязновато-белым торцом из-за вешалки. Древняя, железная, громкая, как бензопила. Несколько лет назад мама купила Сусанне белоснежный автомат. Понадобился не один год для того, чтобы она приняла его как нового “жильца” своего поднебесного логова, научилась открывать, включать, класть и вынимать бельё. Но и с “бензопилой” прабабка наотрез отказалась расставаться. И правильно! Доисторическая “стиралка” по-прежнему служила отличной “полкой” для курток, шапок, сумок и прочей мелкой белиберды.

− Щи только сегодня сварила!

Сусанна уже гремит с кухни какими-то тарелками и кастрюлями, со звоном ковыряется в ящике с ложками и вилками, двигает стулья… Прежде, чем пройти на кухню, Артур прокрадывается по узенькому коридору и заглядывает в единственную комнату, в которой при его жизни ничего не менялось: ни мебель, ни обои, ни даже цветы на подоконнике. Но сейчас привычный порядок нарушен. Прямо на ковре разбросаны какие-то папки с бумагами и без, а на столике у дивана лежит большая чёрно-белая фотография: женщина средних лет с волнистыми, приглаженными волосами, очевидно, светлыми, с правильными чертами лица и прямым, немного недоверчивым взглядом. Артур довольно быстро понимает: это, видимо, мать Сусанны, Катри, его прапрабабка, которая умерла ещё при царе горохе, когда даже бабушки на свете не было. В детстве он, кажется, видел эту фотографию, только она была гораздо меньше. “Танюша на неё так похожа — прямо копия!” — говорил кто-то у Артура над ухом, имея в виду его маму, то есть, правнучку Катри и Сусаннину внучку.

В коридоре раздаются семенящие шаги Сусанны.

− Иди скорее, я тебе налила… Ой, у меня здесь бардак, я сегодня искала кое-что и заодно решила тут разобрать… Ты иди, иди есть-то!

Щи у Сусанны — густые: минимум бульона и почти одна гуща: крупные куски картошки, моркови, лоскуты капусты, мясо на кости… Про такие говорят — “ложка стоит”. И всё это ещё нужно сдобрить сметаной. Раньше Артур не очень любил прабабкины щи, но сейчас, почувствовав, что и в самом деле проголодался, уминает их за обе щёки. А Сусанна тут как тут:

− Хлеб бери. Хлеб свежий…

Артур отрицательно кивает с набитым ртом.

− А вот хочешь такие сухари? — пихает коробку с плоскими длинными сухарями.

Артур снова кивает, не успев прожевать.

− Может, тебе помидорку порезать?

− Сусан, у нас что, блокада недавно закончилась? Я возьму если захочу.

− Ну, бери, бери… — она осекается и поворачивается к плите с кастрюлями и сковородками.

Поняв, что ляпнул не то, Артур с набитым ртом произносит примирительную реплику:

− Ну, ладно, дай мне сухарей…

Он всегда называл её только по имени. Кажется, она сама так захотела, отвергнув варианты “прабаба” и “бабуля”. Поначалу они ездили друг к другу в гости — то они к ней с мамой, то она к ним — в Хельсинки, где Артур родился и жил, пока ему не исполнилось пять. Выезжать нужно было рано. Бело-синий поезд “Сибелиус” уходил в шесть утра и приходил только к обеду. Доберёшься к Сусанне на её ветреную окраину, а она тебе нальёт таких вот густых щей. В Хельсинки их называли “русский суп”, только были они гораздо жиже.

Она наливает себе тарелку и садится напротив правнука, поправляет выбившуюся прядь. Типичная финка: широкие скулы, едва приметные брови, нос “картошкой”. Артур припоминает её детские фотографии, сделанные перед самой Блокадой. Сусанна не так уж сильно изменилась, и её вполне можно узнать в той самой девочке, только волосы уже давно не пшеничные, а седые, и кожа вся в морщинах.

− Ну как ваш спектакль? Движется? — спрашивает она, поднося ложку ко рту.

Артур утвердительно кивает.

− Ты кого там играешь? Я уж и забыла…

− Лётчика, — отвечает Артур с набитым ртом.

− Мм! Лётчика…

Дальше они едят почти в полной тишине. Только ложки стучат о тарелки и поскрипывают табуретки. Вот так обычно Сусанна и обедает — в тишине и одиночестве, с которыми свыклась много-много лет назад, с тех пор, наверное, как получила эту квартиру вместо комнаты в коммуналке где-то в центре. Вдруг в окно, за которым день уже начинает меркнуть, врывается не пойми откуда взявшийся луч солнечного света, и освещает кастрюлю со щами на плите, кусок стены с висящими прихватками, газовую трубу с облупившейся краской, и лицо Сусанны, подчёркивает её почти незаметные брови, которые при таком освещении напоминают пушинки вербы.

− Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?

Артур утвердительно кивает. Доедая последнюю ложку щей, берёт в руку кость и начинает обгладывать мясо — нежное, разварившееся, и при этом без единого хряща.

− Там её фотка лежит или чья?

Сусанна утвердительно кивает.

− В каком году она умерла?

− В пятьдесят втором.

Сусанна тоже принимается за кость.

− Ей же вроде совсем немного было лет?

− Сорок пять. Я сегодня разбирала вещи и наткнулась на её письма, которые она писала во время войны.

− Мм… И кому она их писала?

− Кому?.. — осекается Сусанна, — Ну, родственникам в Финляндию…

− А что, во время войны можно было писать письма в Финляндию?

− Ну… у неё были связи.

На второе — жареная картошка с шампиньонами. Вообще-то летом прабабка жарит настоящие лесные грибы, если ей, конечно, их принести. Сама она хоть и спускается на землю из своего поднебесья, но только до ближайшего магазина. А сейчас и магазинные шампиньоны вполне сгодятся. Картошка у Сусанны получается хрустящая, прожаренная, будто приготовленная в какие-то стародавние времена, без мультиварок и микроволновок.

− А какие у неё были родственники в Финляндии?

− Ну, как это! — восклицает Сусанна. Солнечный луч мгновенно гаснет, и её лицо снова погружаются в сумерки, — Две тётки, двоюродная сестра, четыре двоюродных брата, двоюродная тётя, четыре троюродных сестры…

Кажется, не останови её — и она будет перечислять до утра.

− Они все жили в Хельсинки? — спрашивает Артур, понимая, что такой вкусной картошки ему не поесть нигде, кроме как у прабабки.

− Нет, никто не жил в Хельсинки. Почти все жили в Карелии. И погибли тоже почти все в сорок четвёртом во время бомбардировки Элисенваары. В живых осталась только тётя Эмилия, моя двоюродная бабушка.

− Элисенваара — это где?

− В Карелии. В той, которая раньше была финская.

− Мм…