Лунная река

Андрей Гребенкин

Москва, наши дни. Молодой учитель истории и литературы разрывается между осточертевшей работой ради денег и страстью к преподаванию, между соблазнами большого города и своим предназначением. «Жизнь – это мысли, приходящие в течение дня», и читатель следит за судьбой отдельного человека в контексте исторических и совсем недавних событий, к которым обращается его память. В один из дней учитель встречает любовь всей жизни, но слишком поздно понимает, что любовь и смерть – почти синонимы.

© Андрей Гребенкин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава 1. Учитель

История эта началась в преддверии знаменитого экономического коллапса, вошедшего во все академические учебники. За месяц до того, как люди попроще стали щелкать зубами при взгляде на цены на все, увеличившиеся в три раза, а люди посложнее стали подсчитывать прибыль и составлять планы на бархатный сезон, учитель истории и литературы Джон Грибоедов сидел на стуле в кабинете директрисы гимназии и рисовал подпись в контракте на преподавательский сезон.

Имя учителя необычно и требует пояснений. Оно не было результатом противоестественных (по мнению компетентных органов) отношений советской женщины и студента (моряка, дипломата, бизнесмена) из англоговорящей страны.

Не было оно и результатом оригинальничания родителей при выборе имени, в советское время порождавшего Тракторин, Даздрамперм и Радиев, а в настоящем — Сварогов, Олимпов и Буцефалов.

Имя, данное учителю при рождении в честь знаменитого борца Ивана Поддубного (семейное предание хранило легенды о схватке прадеда с Поддубным на арене ростовского цирка и о самом прадеде, способном пригнуть к земле бычка-двухлетку и выжить в борьбе с рысью, прыгнувшей с дерева на спину), в младших классах претерпело изменения.

Это были годы распада Союза. Дети еще не осознавали масштаба перемен, политические бури пролетали над школами, в них все было по-прежнему. В роковом 1990 году, когда империя существовала уже только в головах ее подданных (много позже Джон узнал про отсутствие государственного бюджета на 1991 год, абсурдную декларацию, торжественно провозгласившей независимость России от частей ее самой, событиях в Прибалтике, Закавказье и повсюду), по-прежнему принимали в октябрята и далее (Джона на две недели исключили из рядов пионеров, когда он случайно поднял в салюте на торжественной линейке не правую, а левую руку). Сохранялись все ритуалы, декорации и смысловые матрешки: Джон учился в звездочке имени Дзержинского школы имени Дзержинского, расположенной на улице Дзержинского, напротив памятника догадайтесь кому.

Но уже появилось что-то новое. Свет в конце туннеля приобрел реальные черты. Стало ясно, что туннель, которые поколения копали вертикально вниз, каким-то образом вышел на Запад. В туннель ворвался западный ветер. Этот wind of change, как пела полуанглоязычная группа Скорпионз, валил с ног и сдувал взрослых, но до школьников долетал шелестящим бризом, несущим богатства.

Появилась «родная» американская жвачка польского производства. Правда, жвачка стоила три рубля, а недельный доход Джона составлял до полтинника мелочью, автоматически уводя жвачку за горизонты бюджетного планирования. Но жвачка несла с собой невероятно красочные ароматные вкладыши! Игра на вкладыши закипела повсюду. Толстенные пачки дональдов, турбо и десятков других вкладышей, новеньких и затертых как купюры царя Гороха, переворачивались от мастерского удара ладонью, продвигая одних на вершину социальной лестницы и разоряя других. Мошенников, выкидывающих пальцы долей секунды позже заклинания «Камень, жопа, антилопа», а также недостойных, пытавшихся плюнуть на ладонь или потереть ее о штанину, преследовали местные секьюрити.

О жвачка, исчезнувшая во время господства стоматологов, пичкающих мятной ненадувающейся дрянью! Отмечались случаи, когда жвачка, ежедневно находившаяся в жестокой эксплуатации, сдававшаяся в аренду, субаренду и субсубаренду, ежеминутно надувавшаяся, выкладывавшаяся ежевечерне на полку до нового дня, сохраняла свои свойства в течение месяца. Она становилась черной и липкой, но все еще имела аромат и надувалась.

Предыдущий советский аналог, жвачка «Кофейная», имела мерзкий вкус протухшего цикория, который исчезал за пару минут, не надувалась вовсе и через жалкий час разлагалась во рту несчастного пользователя.

Но появлением жвачки, товара первой необходимости, изменения не заканчивались. Появились Кока-кола и Пепси, джинсы и огромные гамбургеры, пластинки, голливудские боевики и не уступающие им по стремительности действия мультики. Предыдущий мульт-бестеллер чешского производства про собаку Фига размером с сарай оказался барахлом. Видеомагнитофоны перестали быть редкими как машина времени.

Ранее бывшая действительность не выдерживала сравнения с достижениями Запада. Советский строй, не сумевший за семьдесят лет изобрести бутерброд с сыром и колбасой, стремительно терял юных подданных.

Волшебный мир Запада! Если они делают такие жвачки и газировку, то какое же у них все остальное! Незнание вытеснялось восторгом.

У школьников быстро развивались коммерческие способности, ранее нещадно караемые. Самые смелые лазили по помойке за американским посольством, собирая пивные банки, вкладыши и сигаретные пачки. Самые перспективные сколачивали банды, отжимающие западное добро у слабейших телом и духом.

Группы оперативного реагирования выслеживали в центре Москвы иностранцев и предлагали им октябрятские значки, пионерские галстуки и прочую атрибутику в обмен на жвачку. Сделкой года, отправившей в нокаут техничку Амударью, стал обмен метрового вымпела из ленинского уголка на две пачки родного «Мальборо», распроданной затем поштучно. Переходящий вымпел завершил таким образом свой путь по передовикам образовательного процесса. Или не завершил — кто знает.

Правда, бурное развитие предпринимательства, требующего воспринимать другого как конкурента или клиента, несколько подорвало братство школьников, плывших, как ряска, в одном культурном водоеме, держась друг за друга. Но дух единства еще держался. Стоило кому-то из толпы одноклассников не запеть даже, а проговорить «Но если есть в кармане пачка сигарет…», как все подхватывали, бася: «Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И билет на самолет с серебристым крылом, что, взлетая, оставляет земле лишь тень». Стоило кому-то метнуться в перемену на близкий хлебозавод, как обжигающая пара буханок «Бородинского» бросалась в центр класса, по-пираньи разрывалась и пожиралась.

И вот, как-то незаметно Ваня стал Джоном. Под своим именем в школе не ходил никто. Сергей автоматически превращался в Серого, Андрей в Дрона — но это были минимальные и весьма удачные превращения, допускаемые только в случаях, когда носитель имени не был отверженным и имел нейтральную фамилию, не дающую зацепок для фантазии.

Имя же «Иван» не имело общепринятой трансформации, фамилия внушала смутное уважение. Так что инициация прошла успешно. Имя стало западным, возникло множество ассоциаций, и все приятные. Вот Джон Маклейн, непобедимый коп из «Крепкого орешка». Вот Джон Барнс (почти «барс»), хавбек сборной Англии. Вот Джон Дикон, бас-машина легендарных «Queen». Вот, наконец, Джон Леннон, равно уважаемый всеми в школе, поделенной пополам на фанатов Виктора Цоя и глухих дебилов, а позже, в нарушение правил арифметики, — также пополам на фанатов «Ганз-н-Роузес», «Металлики» и «Европы».

Есть и тысячи других Джонов, созвучность которым приятно осознавать. Было в имени что-то пижонское, дижонское и еще какое-то, гордо-западное. Оно имело ореол, бэкстэйдж и не могло быть использовано зря. Неизбежные фразы на футбольном поле («Вань, твою мать, я открытый стоял!!!») с новым именем не звучали.

Бороться за признание имени Джону почти не пришлось. Он был крепок от природы, незаменим на футбольном поле и не конфиликтен. На силовиков пятого «Б» произвел впечатление первый день Джона в новой школе, когда во время потасовки на нем повисли четверо, но он не упал, а сумел стряхнуть их с себя.

В этом эпизоде Джону повезло — если бы дело дошло до кулачного столкновения, он потерпел бы жестокое поражение. Джон долго не мог преодолеть барьера — ударить человека по лицу. Это действие, простое для героев боевика как умывание, в реальной ситуации требует жестокости — хотя бы секундной. Махнуть в сторону соперника можно, но прицельно ударить его сложнее. Джон читал в книжке про Майка Тайсона, что бить нужно сквозь соперника, не упираться в него. Но ударить сквозь взгляд, нос, губы, грудь человека Джон не мог. В неизбежных схватках он старался захватить противника, бросить его об землю и примять. Это удавалось не всегда. Джон знал за собой эту слабость, пропускал иногда болезненные удары поддых, в глаз и по уху, но ничего не мог с ней поделать. Неспособность ударить была отвратительным чувством, чувством бессилия.

Особенно обидным было то, что Джон на уступал в силе никому из сверстников. Девяностолетний, но все еще сильный прадед научил его нескольким упражнениям, которые давали приятное ощущение тугой толкающей и рвущей силы. Изометрические упражнения, простые и естественные. Лучший соперник — тот, которого нельзя победить. Борись с ним! Пытайся согнуть железяку, порвать веревку, сдвинуть стену дома. Эти усилия бесплодны только на первый взгляд, они укрепляют сухожилия и дают силу мышцам. «Только не злоупотребляй», — предостерег прадед. «Сердце не стальное, делай понемногу». Джон злоупотреблял. Каждую свободную минуту он растягивал, мял и жамкал старый кожаный ремень, не проходил мимо стены, не упершись в нее изо всех сил, крутил в пальцах и пытался погнуть пятак.

Новое имя наполняло достоинством, требовало оглядки на поступки и призывало к самосовершенствованию. Джон плотно засел за английский. Пятерки по нему он имел всегда и без усилий, но школа была без языкового уклона, и англичанка думала по-русски. Пересечение с маменькиными сынками из спецшколы озадачивало. Они шпарили беглой речью, в которой Джон улавливал знакомые слова, значения которых сходу не вспоминались и не складывались в предложения. Пробелы были очевидны и не допустимы. Начиналось уже и увлечение добрым волшебником Брэдбери, совершенным в переводах Норы Галь, но требующим прочтения без посредника.

Наконец, приобретенное имя позволило Джону компенсировать психический урон, понесенный четвертью раньше. В школу тогда каким-то ветром занесло финских телевизионщиков, которые захотели взять интервью у обычного советского школьника. Директор школы Рыбаков, носивший уважительное прозвище Рыба-коп, отмел всех старшеклассников как неуправляемых, политически ненадежных и пораженных гормонами, вбежал в пятый «Б» и спросил, кто хочет дать интервью телевидению.

Все подняли руки и тогда Рыба-коп топнул, звякнул и уточнил, что телевидение зарубежное, что налагает особую ответственность. В воздухе пронесся аромат жареного и руки опустились.

Джон же находился в эйфории по случаю забитого на физкультуре штрафного. Это был недавно освоенный бразильский «сухой лист»: мяч подкручивается так, что остановить его может только твердо поставленная ладонь вратаря, но не его пальцы, вытянутые в прыжке. В честолюбивом желании дальнейших почестей и стремлении избежать ненавистной алгебры Джон руки не опустил. Не опустил руки также невтыкающий двоечник Кекс, в задумчивости нашаривающий под партой стрелялку жеваной бумагой.

Рыба-коп увлек Джона в свой кабинет с тяжелым портретом Ленина и мягко проинструктировал, всего два раза погрозив кулаком в сторону Вашингтона, сверяясь по глобусу. Была выдана спешно напечатанная на машинке страница утвержденного кем-то текста, которую надлежало за полчаса выучить и использовать как отче наш.

В тексте содержались идеологические константы. Они уже не соответствовали действительности: единственной константой остался всегда идеальный пробор на голове беспалой политической звезды, воссиявшей над огромным куском суши и угасающими красными карликами. Джон, не зная этих косметических и астрономических подробностей, за минуту проглотил и переварил казенный текст, и провел остаток времени под окном класса, корча рожи неудачливым собратьям.

Само же интервью прошло в пустом актовом зале как-то вяло. Пожилой финн, почти без акцента говоривший на русском, услышав бодрый рапорт Джона о преимуществах социалистической системы хозяйствования и крахе капитализма, сразу поскучнел и стал смотреть в сторону. Каждое слово отражалось в гулком зале и казалось нелепым.

В конце финн спросил Джона о любимом писателе. Зацепок для ответа на этот вопрос в утвержденном тексте не было, Джон растерялся и брякнул первое всплывшее: «Бонч-Бруевич». Что-то насмешливое и одновременно печальное мелькнуло в глазах финна и он жестом поблагодарил-отпустил Джона.

Возвращаясь мыслями к этому событию, Джон всегда чувствовал легкое раздражение. Со временем раздражение усиливалось, переходя в злость на себя. Ну ладно, говорить по указке, это все делают. Но Бонч-Бруевич! С рассказами о Ленине и «обществе чистых тарелок» во время Гражданской войны. Любимый писатель! Как его хоть зовут, знаешь? Джон рано научился читать, запоем поглощал все интересное и мог уже назвать Жюля Верна, Луи Буссенара, Майн Рида, Гайдара, Куприна — хоть кого-то, кого любил.

Новое имя позволяло забыть этот досадный эпизод. Джон Маклейн не мог читать Бонч-Бруевича. Все, проехали.

Однако мы отвлеклись. Так бывает: потянешь за ниточку, и вылезает целый клубок воспоминаний, бессмысленных или бесценных — Бог весть.

Закончив рисовать подпись в экземплярах контракта (один — себе, один — школе, один — обрнадзору или как там они называются), Джон поднял глаза на директрису.

— Ну что же, Иван Александрович, рада приветствовать Вас в нашем педагогическом коллективе. Коллектив у нас молодой. Сработаемся.

«Не вижу связи между возрастом коллектива и срабатыванием», — подумал Джон. Некстати вспомнилась ему и сентенция знакомого профессора: «Молодости нет, есть молодожопость».

— Благодарю.

— Вот окончательное расписание, Вы приступаете пятого сентября. Какие-нибудь материалы из нашей библиотеки нужны?

— Нет, спасибо.

— И еще раз подчеркиваю, что особое внимание нужно уделять тестам. Весной государственный экзамен, результаты тестирования, особенно по истории, должны быть высокими. Я знаю, что Вы любите творчество в работе, модули, проекторы, круглые столы и прочее. Но главное — это тесты и еще раз тесты.

«Видела бы ты эти тесты. Какие обезьяны их разрабатывают? Приличный историк до тестов не опустится. „Какое сословие внесло наибольший вклад в победу 1812 года? Четыре варианта“. Кретины. Ну, сравните вклад крестьян-партизан, дворян-офицеров и мещан-ополченцев. Чья кровь перетянет?»

— Разумеется.

— Всего доброго.

— До сентября, Надежда Аркадьевна.

Директриса неожиданно протянула пухлую руку. Джон привстал и осторожно ее пожал, улыбнувшись одним из вариантов светской улыбки. «Дурновкусием все-таки попахивают эти женские рукопожатия. Чертов феминизм! И не пожмешь крепко, чтобы понять, кто перед тобой. И уж если протягиваешь руку, хоть изобрази привставание».

Джон прикрыл дверь директорской и зашел в стеклянную морилку для курящих преподавателей. Загудел вентилятор. Во время сезона Джон не пользовался морилкой: дети не должны видеть курящего учителя. Если ты им хоть немного симпатичен, не подавай плохого примера. Терпи. Жжение в горле, требующем табачного дыма, пройдет. Тем слаще будет первая затяжка в полсигареты на воздухе, после шести часов у доски.

Русский язык, значит, будет вести та. Литературу и русский дает обычно один учитель, но в этом сезоне не получится.

Русичка, авторитарного склада женщина по кличке Кабаниха, была Джону неприятна, хотя знакомы они были поверхностно. Дело было не в ее взгляде, лишенном теплоты, общем выражении угрюмой решимости неизвестно на что, способности орать как боцман при малейшем несовпадении желаемого с действительным, или фигуре морской каракатицы, вскормленной стероидами для скаковых лошадей. У каждого свои недостатки. Но некоторые недостатки нужно выжигать железом.

Кабаниха «тыкала» всем старшеклассникам и вообще всем подряд. Джон считал обращение на «вы» обязательным ко всем в школе. Семь лет назад, в своем первом сезоне, он пытался даже обращаться к одиннадцатиклассникам по имени-отчеству, но они реагировали не так, удивлялись, обижались, хохмили и зубоскалили. К тому же класс был этнически непростой, встречались экзотические отчества, которые и не выговоришь. Джон путался первые два занятия, а потом бросил и перешел на полные имена. Но ко всем — только на «вы». Обобщенное обращение — шутливо-торжественное «Дамы и господа». Принцип этот был взят осознанно. В школе, где учился Джон, сверху вниз обращались только на «ты». Иное в устах учителей звучало бы странно.

Но Джон считал по-другому. Школьник, и особенно одиннадцатиклассник, должен чувствовать себя личностью. Ему тыкаешь, а он не может ответить тем же. Это подлость, хоть небольшая, но ежедневная. «Пусть меня считают ископаемым, крахмальным интеллигентом, кем угодно», — думал Джон. В ответ на недоумение коллег Джон шутливо толкал байку о том, что обращение на «вы» впервые возникло в Риме, по отношению к Юлию Цезарю. И кто знает, может среди школьников подрастает новый Цезарь? Хорошо бы.

Кабаниха навязывала школьникам свой вкус и искала в домашних работах свои мысли. Сочинение по Есенину автоматически получало на балл выше, работа по Бродскому оценивалась в лучшем случае пренебрежительной четверкой. У Толстого ей виделись «длинноты и отступления», Маяковский был груб, а вот Паустовский — безупречен.

Были вещи и похуже. Джон случайно нашел диктант какой-то старшеклассницы М. Арбузовой. На полях красными чернилами было написано: «Ну и дура! Не могла правильно сделать. Дура». Ознакомившись с этой резолюцией, Джон испытал злость и неприятное чувство, которое возникает, когда явно нарушена справедливость, но ее восстановление требует ругани (в этом случае — с пожилой женщиной) и сопряжено с наживанием врагов. Выяснять отношения с Кабанихой Джон не стал, но запомнил фамилию старшеклассницы и решил при случае повысить ее самооценку. «Отличная работа, Мария (Маргарита, Марина?). Другой от Вас и не ожидал». Как-нибудь так.

Ну, может и к лучшему. Преподавание русского не всегда приносит удовольствие. Плыть в его течении, чмокая от удовольствия — это одно. Постоянно держать в памяти теоретические конструкции и вкручивать их школьникам, как штопор в пробку — другое.

Вообще закономерность простая: чем больше читаешь — тем лучше пишешь. Какие еще правила? Ведь не нужно знать законов физиологии, чтобы съесть селедку. И никуда не денется впитанное с миллионами строчек в ничего не забывающий мозг. Язык естественен как дыхание. Кто там из классиков 19 века был филологом? Молчание. А кто заметил отсутствие у них профильного образования? Опять молчание.

— «Лев Николаевич, а почему Вы здесь использовали отглагольное существительное в этом склонении?»

— «Што?» — только бы и нашелся ответить свободно дышащий исполин.

Ну не может нормальный читающий человек сделать ошибку в словосочетании «изразцовая терраса». «ИзраЗец». Сочное слово, запоминается влет. РаЗом иЗукрасить иЗраЗец. «ТеРРаСа». Ассоциации с террой — землей.

Но если не читаешь ни бельмеса, если говоришь на, как его, «олбанском», носители которого расползаются как колорадские жуки, тогда правильно писать не научит сам профессор Розенталь с электрошокером. «Что бы по женитца».

И в этих запущенных случаях, которые становятся нормой, Кабаниха хороша. Жесткая долбежка всех правил — до судорог, обмороков, истерик и нервных затяжек в форточку туалета. Включенный стеклорез все сорок минут урока, стучание кулаками и топание ногами. Звонки домой и вызов родителей. Единицы и пересдачи. Классный руководитель.

Ничего, за мной будет чистая литература, лучшая форма приложения языка. Пять гавриков в призах на олимпиадах в прошлом сезоне. Значит, методы верны.

Джон вышел на улицу и закурил.

Середина июля, жара, все разомлело и замерло, но это до поры. Осень спряталась в грустном изгибе одинокой березы и в шелесте ветра, уронившего пожелтевшие до срока листья. Осень затаилась, уступив силе лета, но она здесь.

День начинал уже гаснуть, солнце освещало только угол школы. Потянуло прохладой с большого пруда.