Шансы есть…

Ричард Руссо, 2019

Новый роман пулитцеровского лауреата, автора “Эмпайр Фоллз” и “Непосредственного человека”, – обаятельная история о прочных, однако запутанных узах дружбы. Погожим сентябрьским днем на острове Мартас-Виньярд собираются трое старых друзей. Более непохожих людей не придумаешь: Линкольн – торговец коммерческой недвижимостью, Тедди – независимый христианский книгоиздатель, а Мики – престарелый рок-музыкант. Но у каждого с начала 1970-х остались собственные секреты – помимо той громадной тайны, которую после памятных выходных, совместно проведенных на этом же острове в 1971 году, не разгадал ни один из них. Тогда исчезла Джейси, девушка, которую все трое любили, каждый по-своему… И вот сорок с лишним лет спустя истории трех жизней разворачиваются перед глазами читателя во всей своей полноте, а далекое прошлое сталкивается с настоящим, едва не сшибая с ног шквалом изумления, трагедии и иронии.

Линкольн

Сентябрь на острове был лучшим месяцем. Толпы рассеялись, пляжи пусты, океан еще теплый. Не нужно бронировать столики в ресторанах. После Дня труда все политики возвращались в О. К.^[17], леваки из Голливуда и СМИ — в Л.-А. и Нью-Йорк. Кроме того, пропадали все самонадеянные привилегированные студиозы — многие из них считали себя демократами, но во благовременье вольются в общий поток республиканцев. Половина лас-вегасского агентства Линкольна — или того, что от него осталось после Великого Спада, — состояла из “сигм-хи”^[18], в шестидесятых и семидесятых они носили длинные волосы, курили дурь и выступали против войны. А теперь стали жестоковыйными консерваторами — во всяком случае, держались жестче Линкольна. Ему — самому́ пожизненному республиканцу — нынче с трудом удавалось отыскать утешение где бы то ни было в политическом спектре. Голосовать за Хиллари — об этом не может быть и речи, но если не она, то кто? Чертова дюжина кандидатов ВСП^[19] еще не сошла с дистанции — по крайней мере, в Айове некоторые очевидно глупы, другие просто придуриваются. Значит, наверное, Кейсик^[20]. Пресность, возможно, не так уж и плохо. Вспомните Эйзенхауэра.

Как бы там ни было, приятно отложить политику на несколько дней. Линкольн почти не сомневался, что Тедди, приезжающий завтра, по-прежнему неистовый либерал, хотя сейчас вряд ли скажешь, у Клинтон он в лагере или у Сандерса^[21]. Мики? А он вообще голосовал когда-нибудь? Вероятно, и о Вьетнаме в беседе лучше не заикаться. Война несколько десятков лет назад закончилась, да не тут-то было, для мужчин их возраста она продолжается. То была их война, служили они в армии или же нет. Хотя память его нынче до крайности ноздревата, Линкольн еще помнил тот вечер в 1969-м, когда все халдеи собрались в подсобке общаги “Тета” смотреть призывную лотерею по крошечному черно-белому телевизору, который кто-то ради этого принес. Просили они разрешения посмотреть на большом экране в обеденном зале? Вероятно, нет. Общественные границы сестринств, как и многое другое в культуре, уже начали размываться, о чем свидетельствовали их регулярные пятничные вечеринки, но все равно могли неожиданно где-нибудь возникнуть. Халдеи по-прежнему проникали в корпус через черный ход. Да и вообще призыв был не для “тет”, а для Линкольна, Тедди, Мики и прочих. Восьмерых юношей, чьи судьбы тем вечером повисли на волоске. Пара из них ходила на свидания с “тетами”, как на следующий год сложится у Линкольна с Анитой, и вечером они собирались увидеться со своими девушками, а вместо этого смотрели лотерею по дрянному телику в подсобке, а не на большом цветном в обеденном зале, потому что в подсобке им самое место — как и на войне.

Из этого они тоже раскачали вечеринку — все скинулись на ящик пива, против всяких правил, но повариха не настучит, уж в такой вечер точно. Правило было, что пить можно, только когда выпадет твой день рожденья и ты узнаешь свою судьбу. У Мики дата выпала первой — до ужаса рано. Номер 9. Отчего Линкольн до сих пор мог припомнить эту подробность, хотя время столько всего другого вывалило в мусорку памяти? Еще он помнил, как его друг встал, воздев руки, словно боксер-победитель, как будто рассчитывал именно на такой исход. Подойдя к алюминиевой ванне, вытащил изо льда пиво, чпокнул крышкой и высосал половину за раз. Затем, вытирая рот рукавом, ухмыльнулся и произнес:

— А у вас, ребята, во рту, должно быть, совсем пересохло. — Еще Линкольн помнил, как бросил взгляд на Тедди и заметил, что у того от лица вся кровь отхлынула.

В этих наглядных воспоминаниях, однако, отсутствовало то, как держался он сам. Влился ли в хор прочих, исполнявших в честь Мики канадский государственный гимн? Хохотал ли над кошмарными шуточками (“Был рад знакомству, Мик”)? У него было смутное — возможно, ложное — воспоминание о том, как он в некий миг отвел Мики в сторонку и сказал: “Эй, дядя, до этого еще долго”. Потому что даже те, кому выпали маленькие номера, не получат весточки от призывной комиссии еще много месяцев, а студентам колледжей разрешалось закончить тот учебный год. Большинству студентов предпоследнего курса, кто был на хорошем счету, а Линкольн, Тедди и Мики были, предоставлялась отсрочка для получения степени, а уж потом им следовало явиться на службу. Может, к тому времени война закончится, а если даже и нет, то поутихнет.

В тот же вечер Линкольн позвонил домой, рассчитывая, что трубку возьмет мать, хотя, само собой, ответил отец.

— Мы смотрели, — произнес он гнусаво и пронзительно, что лишь усиливалось дребезжащей междугородней связью. — Я так и говорил твоей матери, за сто пятьдесят они не перейдут. — Как и все отцовы мнения, это выражалось как бесспорный факт.

— Если, конечно, ты не ошибся и перейдут, — ответил Линкольн, осмелев, возможно, от того, что между ними три тысячи миль.

— Но я не ошибся, и не перейдут, — заверил его Вава — вероятно, чтобы развеять страхи Линкольна, хотя сын часто задавался вопросом, не служат ли утверждения его отца какой-то иной, менее явной цели. С тех самых пор, как мать посвятила его в истину о семейных финансах, отцовы заявления начали выводить его из себя. — Как у остальных Балбесов вышло? — поинтересовался Вава. (Линкольн рассказал родителям, что они с Тедди и Мики, так не похожие на приготовишек Минервы с богатыми предками, стали считать себя Тремя мушкетерами, на что отец его тут же отозвался: “Скорее уж вы Три балбеса”^[22].)

Линкольн сглотнул.

— Мики загребли. Номер девять.

— Дурацкая это война, — признал отец. — Но справедливой тут не дождешься.

Линкольн предположил, что Вава с ним согласен, но все равно раздражало: чего это он так легкомысленно относится к тому, что касается его друзей.

— А как бы ты отнесся к тому, если б я поехал в Канаду? — осторожно спросил он.

— Ничего хорошего. — Утверждение прозвучало без запинки, как будто Вава ожидал этого вопроса, серьезно его обмозговал и ему, как обычно, не терпится поделиться своими выводами. — Как только поступишь так — ты мне не сын и мы с тобой не разговариваем. Я тебя в честь Авраама Линкольна называл не для того, чтоб ты стал уклонистом. А у Братца Эдварда как дела?

Так он прозвал Тедди, который летом гостил у них в Данбаре. Матери Линкольна он сразу же понравился, а вот на Ваву впечатления не произвел. Глубокое убеждение В. А. Мозера сводилось к тому, что единственный раунд в гольф проявит все, что нужно знать о характере человека, и в Тедди он разобрался у первого колышка, когда тот не снял с руки часы. Вольфгангу Амадею ничто так не нравилось, как выводить из песчинки целый мир. Однако, если вдуматься, Линкольн сомневался, что случай с наручными часами имеет какое-то отношение к отцовым сомнениям по части его друга. Скорее всего, Тедди просто ляпнул что-нибудь провокационное о войне или заметил, что все члены Загородного клуба Данбара белые, а обслуга — латиносы.

— Тедди пронесло, — ответил Линкольн. — У него триста с чем-то.

— И то хлеб. Даже представить себе не могу, какая польза будет от этого мальчишки в бою. — Или где угодно, казалось, добавил он.

Говорил ли в тот вечер Линкольн с матерью вообще? И снова память его, как идейный отказник, служить не желала.

А вот что живо отпечаталось в мозгу у Линкольна — тот миг, когда все три Мушкетера вынырнули из корпуса “Тета” и обнаружили, что их прекрасный д’Артаньян дрожит за домом на декабрьском холоде. Точно так же, как помнил он позорную мысль, непрошено проникшую ему в голову: “Везет же некоторым!” — когда Джейси обняла удивленного Мики и крепко прижала его к себе. Одного взгляда на Тедди хватило бы понять, что он думает то же самое.

Джейси. Пропала с этого самого острова. В День памяти, 1971 год.

Еще было довольно рано, когда в пятницу в пристань Виньярда ткнулся паром. Линкольн должен был добраться еще накануне вечером, но из-за гроз в О’Хэйре в Бостон он прилетел с задержкой, а когда арендовал машину и доехал до Вудз-Хоула, то уже опоздал на последний рейс. Подумал было позвонить Мики, который жил поблизости, но тот упоминал, что его группа вечером где-то играет, поэтому делать ничего больше не оставалось — только вписаться в мотель неподалеку от паромной переправы. Отправил электронку Аните, что добрался благополучно, и хотел сходить в город посмотреть, не открыто ли еще что-нибудь, где можно поужинать, но за дорогу он вымотался, поясница разнылась, и вместо ужина решил лечь спать. Скорее утомленный, чем сонный, лежал он в затхлом номере, размышляя, какие еще разрушения причинило его друзьям безжалостное время — ну и, само собой, каким они увидят его. Уже… сколько — десять лет прошло с тех пор, как виделись они в последний раз? Нет, не совсем, потому что на встрече выпускников Минервы все обсуждали тот поразительный факт, что Америка выбрала черного президента. “Слава богу, есть именные бирки”, — думал, помнится, он. И Аните слава — вот кто, похоже, без всяких хлопот узнавал тех, с кем не виделась целую вечность, хотя, возможно, она следила за ними в Фейсбуке или заблаговременно их гуглила. Всякий раз, когда она представляла Линкольна кому-нибудь из своих сестер по “Тете”, он только и мог, что сдержаться и не ляпнуть: “Да ладно. Что, правда?” Мужчины, казалось, сохранились лучше, хотя время наказало и их. Особенно сдали спортсмены. При последней встрече Тедди все еще был подтянут, лицо не сморщилось, если не считать гусиных лапок возле глаз, но волосы у него поредели после болезни, которую ему, похоже, не очень хотелось называть. Тут ничего удивительного. Он всегда скрытничал насчет своей личной жизни. У Мики же копна волос по-прежнему была темна и кудрява, ее лишь чуть тронуло солью, и волосы он носил все еще длинноватыми, но у него выпирало пивное брюшко — оно не стало бы его определяющей чертой, не будь в Мики почти шесть футов роста. Его привлекательность всегда была эдакой потасканной разновидности, но теперь Линкольну показалось, что Мики побывал не в одной барной драке. А может, и правда побывал. Хотя обычно великан он был кротчайший, вожжа иногда попадала ему под хвост — и тогда берегись.

Как в тот раз, когда они отправились в корпус “Сигмы-альфы-эпсилона”^[23]. В предвыпускной год? Трое начинающих “САЭвцев” ради выполнения некоего ритуала посвящения вломились в пятницу к ним на халдейскую вечеринку с “тетами” и в благодарность за то, что их не вышвырнули, пригласили всю компанию вечером к себе на попойку. Мики идти туда не советовал.

— Если пойдем, — предупредил он, — будут неприятности.

Бессмыслица какая-то. “САЭвцы” в тот день никаких хлопот не чинили, и приглашение показалось достаточно искренним. Но Мики, выдувшего уже столько пива, что он то и дело ронял на пол кухни намыленные кастрюли, никак было не отговорить от его пророчества “попомните мои слова”. В конце концов, невзирая на его мрачные сомнения, остальные убедили его пойти — на тот случай, если он окажется прав и неприятности действительно произойдут. Если все накроется медным тазом, разумно держать Мики под рукой.

Чтоб набраться храбрости, Линкольн, Тедди, Мики и прочие халдеи вернулись к себе в общежитский блок, опустошили кег, после чего всем гуртом отправились к братству. Дома остался лишь Тедди — он утверждал, будто от отвратительного поварихиного бефстроганова у него крутит в животе, хотя Линкольн заподозрил, что причиной вероятнее была возможность потасовки. Парадную дверь корпуса “САЭ” с обеих сторон сторожили крупные каменные львы, и Мики, нетвердо держась на ногах, поставил на голову ближайшему пустую пивную банку. Изнутри доносилась громкая музыка, и они не понимали, как вообще кто-нибудь услышит их звонок в дверь. Но кто-то услышал — к счастью, тот же новичок, что сегодня побывал у них на вечеринке. Парнишкой он был немаленьким, почти как Мики, и вид его предполагал, что пил он с тех самых пор беспрерывно. На опознание потребовался пьяный миг, но затем студентик распахнул дверь и воскликнул:

— Господа! Входите же!

И тут Мики сделал шаг вперед и двинул его кулаком в лицо. Если только Линкольна не подводила память, они все так и остались стоять в дверях, глупо воззрившись на вырубленного пацана, пока наконец кто-то из халдеев не хлопнул Мики по плечу и не сказал:

— Ну, ты и впрямь нас предупреждал.

К следующему утру все в корпусе “Тета” уже знали о происшествии, и сразу начались разговоры о том, чтобы всех халдеев уволить. Джейси в ярости заявилась к ним в общежитие и забарабанила в дверь. Линкольн и Тедди, осоловелые с похмелья, только что встали, но вид разъяренной Джейси быстро пробудил их окончательно.

— Где он? — спросила она, отталкивая их с дороги, и тут же, когда они ей не ответили достаточно быстро: — Ладно. Сама найду.

Темная вонючая берлога Мики была из тех мест, куда обычная “тета” по собственной воле никогда не зайдет, но Джейси отнюдь не была обычной. Если и присутствовала в ней хоть капля брезгливости, Джейси ничем ее не выдала, даже когда обнаружила Мики лицом вниз поверх одеяла в одних трусах. Говорить ничего не стала, только пнула кровать, жестко, отчего лежавший на ней застонал, но не проснулся. Все удалось со второго пинка, посильнее.

— Боже. — Мики заморгал на Джейси в полумраке. — Тебя кто сюда пустил?

— Оставьте-ка нас на минутку, — велела она Линкольну и Тедди, те смиренно попятились в коридорчик, и Джейси пинком захлопнула дверь.

Довольные тем, что их отпустили, они с Тедди вышли во внутренний дворик, где в металлической ванне еще плавал вчерашний алюминиевый кег.

— Его надо вернуть, — произнес Тедди, как будто обязанность эта в заданных условиях имела первостепенное значение. — Нам депозит отдадут.

— Ну, — подтвердил Линкольн, однако не двинулся с места.

Несколько минут спустя Джейси вынырнула с очень бледным и виноватым Мики на буксире. (“Она смотрела, как он одевается?” — задумался Линкольн.)

— Пошли, — велела она.

— Куда? — счел необходимым уточнить Линкольн.

— Вы идете в корпус “САЭ” извиняться.

Оба они сосредоточились на Мики, а тот лишь пожал плечами, как бы признавая, что ему выбирать не приходится. Словно им троим ну никак не одолеть эту девушку в честном поединке.

— Меня там вообще не было, — заметил Тедди.

— Один за всех, — напомнила ему Джейси, — и все за одного.

Когда они добрели до корпуса “САЭ”, пивная банка, водруженная Мики на голову льва, по-прежнему стояла на месте. Линкольн помнил, как они поднимались по ступенькам и звонили в дверь, но далее память сморгнула. Должно быть, они пробормотали свои извинения, но кому? Тому парнишке, которого стукнул Мики? Президенту землячества? Мики-то сам вообще открывал рот или всю ответственность на себя взял Линкольн как старший халдей? Приняли ли у них извинение?

Наверняка все дело в том, что на обратном пути в общежитие гнев Джейси улетучился, словно воздух, выпущенный из шарика.

— Вообще-то это и правда смешно, — признала она, резко пихая Мики локтем. — И ты правда даже не поздоровался? Просто двинул ему в лицо?

Мики опять пожал плечами.

— Говорят, да.

— А потом вы все взяли и сбежали? А тот бедолага так и остался лежать в вестибюле?

— Казалось, это лучше всего, — пояснил Линкольн. — Вечеринка у них была в цоколе, а музыка играла очень громко.

Мики фыркнул — память его оживилась.

— Кот Стивенз^[24]. Ну кто станет слушать этого блядского Кота Стивенза, кроме гомиков из “САЭ”?

— Ты так и рвался спуститься туда и вырубить их всех, — продолжал Линкольн, — но мы тебя отговорили.

Джейси покачала головой:

— Я не понимаю другого — отчего ты вообще так взъярился?

— Не знаю, — вынужденно ответил Мики. — Но помню, что эти ебаные львы мне очень не понравились. — Все втроем остановились и уставились на него, пока он пристыженно не пожал плечами. — А может, все из-за Кота Стивенза. Поди угадай.

На этом Джейси расхохоталась, отчего все почувствовали, что им тоже разрешили. Ржали они всю дорогу до общаги, и одна веселость на всех отбросила весь этот случай в прошлое. Во дворике Мики выровнял кег, выудил из воды использованный стаканчик, вылил из него опивки и сунул под краник, отчего все остальные поморщились. Когда изнутри зашипел только воздух, Мики вздохнул и бросил стаканчик обратно в воду.

— Наверное, пора прибраться, — сказал он. Явно в это занятие он намеревался включить и Джейси. — Берем каждый по комнате. — Как всегда бывало после халдейских вечеринок, все комнаты общежития были замусорены пластмассовыми стаканчиками и крошками картофельных чипсов, а все плоские поверхности покрыты пивными кольцами.

— С чего вдруг мне чистить этот ваш отвратительный свинарник? — спросила Джейси.

— Все за одного, — напомнил Мики. Своей “комнатой” он, очевидно, выбрал внутренний дворик и уже собирал стаканчики.

— Один за всех, — как по команде отозвались Линкольн и Тедди.

— При одном условии, — сказала она.

Мики покачал головой.

— Никаких, нахер, условий.

— Одно условие, — упорствовала девушка.

— Ладно, одно. — Во всем, что касалось Джейси, Мики всегда сдавался быстро.

— Никого больше не бить.

— Только мне или всем нам?

— Только тебе.

Мики нахмурился от несправедливости такого договора, но в конце концов произнес:

— Хорошо.

— Честное слово?

— Честное.

— Тогда ладно. — И Джейси нагнулась за стаканчиком.

— “Поезд мира все громче”, — спел Тедди, которому Кот Стивенз вообще-то нравился.

— “И мыыыы плыывем на нем”, — вступили остальные — опять Мушкетеры.

Как же молоды были они. Как глупы. Что бы подумала Джейси, увидь она их сейчас? — задумался Линкольн. Три чертовых старика.

Несмотря на ранний час, он решил заехать в Эдгартаун, прежде чем двинуть вглубь острова. Может, Мартин из тех риелторов, кто приезжает в контору пораньше. А если его еще нет, Линкольн позавтракает в городе — пропустив ужин накануне, он проголодался, — а потом зацепит кое-какого провианта в лавке навынос: вина для Тедди, пива для Мики, а себе хорошего односолодового, пусть выпивоха из него теперь не ахти.

Городок оказался на редкость оживлен, и парковка в гавани битком, но ему повезло: кто-то сдавал задним ходом с одного места, как раз когда Линкольн заехал на парковку. В “Островной недвижимости” было темно, на двери табличка ЗАКРЫТО, но Линкольн заглянул сквозь стекло внутрь. “Не надо так делать, — посоветовала ему Анита с другого края страны. — Если там закрыто, значит, закрыто”. По мнению жены, Линкольн терпеть не мог отказов. “Потом вернешься, когда откроется. Не будь как отец, не жди особого к себе отношения. Если внутри кто-то есть и сидит в темноте, значит, не хочет, чтобы его тревожили”.

А в глубине конторы кто-то сидел — мужчина примерно возраста Линкольна. Устроился над газетой, расстеленной на столе, в левой руке дымящаяся кружка кофе; вероятно, как раз тот человек, к кому Линкольн и пришел. “Пусть себе читает газету, — стояла на своем Анита. — Ты же видишь табличку ЗАКРЫТО, верно? Контора откроется только через сорок пять минут. Не надо, бога ради, стучать в стекло”.

Линкольн постучал. Ну как тут не постучать. Ладно, может, это и взаправду значит, что он сын своего отца. Будь Анита здесь вживую, он бы чувствовал себя обязанным оспорить такое заявление, но ее тут нет. Он тут один, а значит, может быть кем угодно — даже единственным потомком Вольфганга Амадея Мозера из Данбара, Аризона.

Вздрогнув от стука (“Видишь? Ты его напугал. Объясни-ка мне еще разок, почему ты так себя ведешь”), мужчина внутри поднял голову, заметил Линкольна и встал — даже вымучил улыбку, пока пробирался между конторскими столами. Отпирая и открывая дверь, произнес:

— Вы похожи на человека, которого могут звать Линкольн Мозер.

— А потому, — ответил Линкольн, пожимая ему руку, — вы будете Мартин.

Тот подтвердил, что так оно и есть.

— Вообще-то, — сказал он, включая верхний свет, — я вас нагуглил.

— Есть только один Линкольн Мозер?

— В Большом Лас-Вегасе двое, но второй — черный директор средней школы.

— Да, у черных многих зовут Линкольнами. Но не думаю, что мой отец в аризонской глуши знавал хоть одного.

— А то бы передумал?

— Такое случается редко.

— Кофе хотите?

— На пароме пил.

— Это значит, что больше вам нельзя?

— Вообще-то да. — В действительности существовала отчетливая возможность того, что почти непроходящее расстройство желудка, которым Линкольн мучился последние дни, было симптомом еще не диагностированной язвы, истоки которой уходят к финансовому краху 2008 года. Впрочем, это может быть всего-навсего кислотная отрыжка, каковая прилагается к старению. Жена его — поскольку женщина — хотела в этом вопросе ясности, сам же Линкольн, женщиной не будучи, от неопределенности избавляться пока не торопился.

— Я думал, вы вчера приедете, — произнес Мартин.

— Должен был, но задержали мой рейс, и я опоздал на последний паром.

— Терпеть такого не могу. Но сейчас-то вы уже тут. Вы ж не затем пришли, чтобы сказать мне, что передумали и не хотите выставлять дом на продажу, надеюсь?

— Нет, я просто хотел заглянуть познакомиться. Но городок все еще бурлит.

Мартин кивнул.

— С каждым годом сезон все больше расширяется. Старичье отовсюду съезжается автобусами. Семьи с детишками-дошколятами. На выходные — если погода хорошая, как сегодня. Раньше весь остров запирали на День труда. А теперь только в День Колумба^[25].

— Местным неплохо.

— Наверное, — ответил тот, как будто у него на этот счет имелись какие-то сомнения. — В общем, я пару дней назад был в Чилмарке и быстренько проехал мимо. Славное у вас там местечко. Если правильную цену назначить, может продаться секунды за две.

— Определяете, даже не заглянув?

— Честно? — сказал Мартин. — Почти у самой Акуинны, да еще и на участке такого размера? Многие покупатели сочтут, что это сразу под снос.

Линкольн поймал себя на том, что поморщился.

— Вы только что обидели мою мать, а она много лет уже мертва.

— Простите.

Линкольн отмахнулся.

— Не стоит извиняться. Я сам в этом бизнесе.

— Коммерческий, я читал? На Западе все еще скверно?

— В Вегасе начинаем понемногу оклемываться. Только недостаточно быстро.

— Не мое дело, но вы продаете дом, потому что подперло?

— Нет, потому что может подпереть. А если подопрет, то продать надо будет секунды за две.

— Я спрашиваю только потому, что там может быть пристойный приток дохода. Я же понимаю, вы в сезон его сдаете?

Линкольн подтвердил и сообщил название управляющей компании, которая всем занимается.

— А вы с семьей сами там не живете?

Линкольн покачал головой.

— У нас шестеро детей. Для католиков три спальни и одна ванная — этого и близко не достаточно.

— Кто-то из них еще дома живет?

— Младший выпустился в прошлом году.

— Значит, вы, по сути, свободны. Могли бы с женой здесь на пенсии поселиться.

— Не-е, мы убежденные западники.

“Один из нас, во всяком случае”, — услышал он голос Аниты отчетливее некуда. Линкольн у нас из таких, по мнению жены, — это еще один способ сказать, что он сын Вавы. Уж точно несправедливая критика. Саму Аниту, конечно, может, и пересадили с Востока, но вот дети их — старшие уже со своими семьями, у них свои дети — расселились по всему Западному побережью от Сан-Диего до Сиэтла. Как бы ни любила Анита остров с тех пор, как они еще его навещали, она ни за что не согласится жить в трех тысячах миль от своих детей и внуков. До спада они не собирались расставаться с этим местом, время от времени намеревались ухватывать неделю-другую отпуска. Родственники Аниты по-прежнему жили в западном Массачусетсе, и она не теряла связи с парочкой своих сестер по “Тете”, осевших в Новой Англии. В общем, неверен здесь ничей расчет…^[26]

— Когда я вернулся в контору, — говорил меж тем Мартин, — меня уже ждало сообщение одного вашего соседа — он желал знать, не выставляете ли вы дом на продажу. Должно быть, заметил логотип у меня на машине. Зовут его…

— Мейсон Троер, — договорил за него Линкольн. — Уже много лет домогается, чтобы я продал. Понятия не имею, зачем ему. У него участок и так в два раза больше, чем во времена его родителей.

— Хотите догадку? Ваш он переоборудует в пансион, а потом продаст оба. Вместе они встанут дороже, чем поодиночке. Что может оказаться полезно вам.

Об этом Линкольн не думал. Слишком долго занимался коммерческой недвижимостью.

— Могу ли я поинтересоваться — он ваш знакомый?

— Ни разу не встречался. Просто знаю про него.

— Мудак он.

Мартин хмыкнул.

— Такова общепринятая точка зрения. Вероятно, он сделает вам предложение, не успеем мы внести вашу собственность в реестр. Чтобы не платить комиссионных.

Это, тут же распознал Линкольн, вероятно, был пробный шар — собеседник замерял, из тех ли людей Линкольн, кто клюнет на такое предложение.

— Я же говорю. Гаденыш.

Судя по виду, Мартину легче от этого не стало — он нахмурился.

— Что?

— Мой вам совет — не злите его. У него репутация.

— Его вы тоже нагуглили?

— Этого и не нужно. Остров у нас маленький. В Чилмарке люди от него подальше держатся.

— Я намерен поступать так же, — заверил Линкольн.

— Во сколько ваши друзья приедут?

— Один сегодня попозже. Другой завтра утром.

— А уедут?

— В воскресенье или понедельник.

— Но понедельник утром у нас по-прежнему в силе?

Линкольн ответил, что да. Когда они встали и пожали друг другу руки, вновь встряла Анита: “Хотя бы извинись”.

— Простите, что прервал ваш утренний кофе, — произнес он уже на пути к двери.

— Все в порядке. Пора и день начинать.

— Жена часто обвиняет меня в невнимании к другим. Среди прочего.

— Ну и радуйтесь этому, пока есть возможность. Моя вот в прошлом году умерла.

Линкольн вздохнул.

— В этом она тоже меня обвиняет: все время что-то не то говорю.

Мартин улыбнулся.

— Мы все могли бы стать священниками.

Дом в Чилмарке стоял на кочковатом живописном участке в два акра, что спускался к Стейт-роуд, а дальше — к Атлантике, сегодня идеально голубой под ясным небом. Выйдя на заднюю террасу, откуда все это было видно, Линкольн первым же делом подумал: “Не-а. Только идиот станет все это продавать”. Опустив два пакета с провизией на покоробленный стол для пикников, он уселся на верхней ступеньке и долго любовался видом, а потом позвонил Аните.

— Мы не можем это продать, — сказал он ей, когда она приняла вызов.

— Ладно, — ответила она.

— В каком это смысле — “ладно”? Придется. — В конце концов, вопрос же не только в том, чтоб им самим вновь встать на ноги после кризиса. Их детям помощь тоже понадобится. Они с Анитой рады были помочь, но, пока помогали, их собственные финансы зашатались. Возможно, все у них будет и ничего, если наперекосяк не пойдет что-то еще, но оно ведь может. — Мы же согласились.

— А теперь я снова соглашаюсь.

Тут он сделался брюзглив.

— Ты где? — Спросил, потому что на другом конце слышался какой-то гам.

— В суде. Проветриваюсь. Может, придется быстро отключиться.

— Считаешь, следует рискнуть и не продавать? Просто понадеяться, что худшего не произойдет?

— А мы разве не тем же самым занимались, когда случилось худшее?

— Верно, — согласился он.

— Как там погода?

— Солнце. Семьдесят два градуса^[27]. Тут вся неделя такая должна быть. Приехала б ты сюда ко мне на пару деньков.

— Было б неплохо.

— Мы разве оба не должны были выйти на пенсию… сколько, два года назад?

— В такие дни, как сегодня, я хоть сейчас.

— Мартин говорит, что нам так и надо поступить. Выйти на пенсию и поселиться тут, в этом самом доме. Если дети захотят нас видеть, пусть прыгают в самолет. Нам уже пора снова начать думать о себе, говорит Мартин.

— Кто такой Мартин?

— Наш риелтор. Мудрый человек.

— И я не ошибусь, если предположу, что ничего подобного этот Мартин на самом деле не говорил?

— Не совсем. Это что — выстрел?

— Кто-то стойку опрокинул. Надо бежать, Линкольн.

Звук его имени на устах жены, как обычно, следовало смаковать. Как большинство давно женатых пар, друг дружку они называли в основном ласкательными обозначениями. Казалось, что его настоящее имя Анита приберегала для кратких, но интимных мгновений. Его дозированное употребление, казалось, дает понять, что — хотя бы с ее точки зрения — он по-прежнему тот же человек, каким был, когда она произнесла: “Я, Анита, беру тебя, Линкольн”. Ну и пусть седина, кислотная отрыжка и онемевшая поясница.

— Ладно, потом поговорим.

— Нам не нужно продавать, но, вероятно, следует.

— Ясное дело.

И все же, отключаясь, он не мог не подумать о своей матери — как любила она девочкой проводить здесь лето. “Там выпивали, и смеялись, и веселились… Все лето напролет ходили босиком… Все полы были в песке, но никто не обращал внимания… Ни разу за все лето не заглядывали в церковь”.

Продать — это предать? Ей точно не хотелось бы, чтоб он терял свою компанию или подвергал близких — это обширное и все еще растущее племя — риску. Но что, если наследством она намеревалась испытать его? Несомненно же наблюдала — как и Анита, — что с каждым годом он, черт бы его драл, все больше напоминает собственного отца. Не столько в том смысле, что они с отцом во всем соглашались, сколько в смысле темперамента и инстинкта. А ну как дом этот служил напоминанием о том, что он и ее сын, а не просто клон Вольфганга Амадея Мозера? Что не совсем чужой он этой женщине, что носило по свету, точно ветерок, которому едва ли хватит сил позвякать ветряными колокольчиками? Мысль эту, осознал он, сидя на ступенях дома, с которым мать отказалась расстаться, вероятно, вызвало то, что ветряные колокольчики действительно болтались здесь со свесов, колыхались от мягкого ветерка. Как правило, Линкольн был не склонен к фантазиям, но сейчас помимо своей воли подумал, уж не заговорила ли с ним сама мать?

Вдали заскрипела на несмазанных петлях сетчатая дверь. Ниже по склону и чуть правее располагался громадный “коттедж” Мейсона Троера, крытый серым гонтом, и терраса у него чуть ли не в два раза превосходила ту, что была в 1971-м. Родители Троера были приятными, скромными и приличными людьми, они бы нипочем не одобрили показной реконструкции, затеянной сыном. Но в том-то все дело. Старшие Троеры давно на том свете, а были они милыми людьми или нет, не имеет значения. Дом оставили Мейсону, предположительно — чтоб распоряжался им как заблагорассудится.

На террасу вышла голая женщина — слишком далеко, и Линкольн не сумел определить ее возраст, но, вероятно, за сорок, — в руке высокий бокал, растянулась на шезлонге. Мгновение спустя возник мужчина, покрупнее и постарше — Линкольн был уверен, сам Троер, — тоже голый, дверь снова захлопнулась за ним, ее хлопок долетел долю секунды спустя. Что-то в его позе, в том, как он выгибал туловище, предполагало: он знает, что за ним наблюдают, а возможно, просто надеется на это. Он замер на миг, а затем повернулся и посмотрел вверх по склону. Когда Линкольну пришло в голову, что Мейсон может и помахать, он быстро встал и подхватил пакеты с припасами, а раскаты далекого хохота влетели за ним в материнский дом.

Примечания

17

Округ Колумбия.

18

“ΣΧ” (с 1855) — одно из самых крупных мужских студенческих землячеств в Северной Америке.

19

“Великая старая партия” — второе название Республиканской партии США с положительной коннотацией. Республиканцы стали использовать это название после Гражданской войны.

20

Джон Ричард Кейсик-мл. (р. 1952) — американский политик-республиканец, писатель, телеведущий; в 2011–2019 гг. — губернатор штата Огайо, безуспешно выдвигал свою кандидатуру на президентских выборах 2000 и 2016 гг.

21

Бернард (Берни) Сандерс (р. 1941) — американский независимый политик, близкий к Демократической партии, безуспешно выдвигал свою кандидатуру на президентских выборах 2016 и 2020 гг.

22

The Three Stooges (“Три балбеса”, 1922–1970) — американский комедийный ансамбль с переменным составом.

23

“ΣΑΕ” — североамериканское студенческое братство, основанное в 1856 г.

24

Кот Стивенз (Стивен Деметр Георгиу, впоследствии — Юсуф Ислам, р. 1948) — британский рок-музыкант. Ниже упоминается его песня Peace Train (1971).

25

День Колумба отмечается в ряде штатов США 12 октября в ознаменование первой высадки Колумба на Багамских островах в 1492 г., эта дата считается днем открытия Американского континента. Первое официальное празднование было организовано в 1792 г. Обществом св. Таммани.

26

Парафраз строки из стихотворения шотландского поэта Роберта Бёрнса “К полевой мыши, разоренной моим плугом” (To a Mouse, on Turning Up Her Nest With the Plough, 1785), пер. М. Михайлова.

27

По Фаренгейту. Около 22 °C.