Гибель Лодэтского Дьявола. Второй том

Рина Оре, 2019

Идеей для историй о Меридее послужила средневековая легенда «Роберт Дьявол», легенда о рыцаре, который прославился своими пороками, а затем встал на путь благих дел. Всё начинается в огромном по меркам Средневековья городе, среди небогатых лавочников и успешных дельцов, аристократов и бродяг, рыцарей и воинов простого звания, астрологов и алхимиков, праведников и демонов… И в этот город приходит война, меняя жизнь главной героини, Маргариты, ее воззрения и чувства. Иллюстрации и обложка книги выполнены автором. Содержит нецензурную брань.

Глава XIII

Желтая роза на могиле Блаженного

Божий Сын в Святой Книге назвал женщин созданиями с более высокой душой и чистой плотью, поэтому спрос с них за попрание Добродетели Целомудрия был намного строже, чем с мужчин. А росли души женщин выше, как объясняло знание, поскольку в их плоти имелось с достатком стихии Воды — Пороков, любви и удовольствий, — стало быть, обилие нежных наслаждений куда быстрее превращало плоть женщин в болото и губило дерево души. От блудниц могла отказаться родня, их нередко забивали камнями соседи, уличным девкам разрешалось проживать лишь на окраинах городов и там, где размещались лупанары.

Детоубийство и женская неверность карались законом особенно сурово, причем, даже если муж не имел претензий к поведению жены, в суд могли подать соседи, родня мужа или хозяева дома, где супруги проживали, — если им удавалось доказать вину обвиняемой, то ту приговаривали к наказаниям разной степени тяжести. Неисправимых преступниц казнили или насильно закрывали в монастырях, детоубийц зарывали по шею в землю, иногда сажали в бочку с нечистотами, — и те умирали в мучениях да позоре через пару дней. За то, что незамужняя особа понесла, ее приговаривали всего к шести ударам плети, младенца мог взять на воспитание приют, а по окончании пенитенции, наложенной священником, общество прощало грешницу, но всё равно иногда меридианки по самым разным причинам не желали рожать и прибегали к снадобьям, услугам особых повитух или лекарей. Иные страдали от весьма распространенного бесплодия, да и дети гибли часто: от недугов, при недосмотре или просто так. В семьях землеробов и то доживало до совершеннолетия не более трех-четырех отпрысков, горожане ограничивались одним или двумя наследниками, отдавая предпочтение сыновьям, будущим кормильцам.

В плоти мужчин преобладала стихия Огня, и легковое распутство не наносило вреда их душам: неверность, сладострастие или блуд с женщинами священники прощали раскаявшимся грешникам, закон же как максимальное наказание брал с мужчин денежное взыскание, но если только они не уличались в осквернении плоти, чужой или собственной. Соблазнение взрослой женщины (достигшей семи лет) преступлением не являлось — семья должна была следить за поведением незамужней девушки и воспитывать ее в нравственности. Любое насилие над собственной женой, если оно обошлось без смерти, тоже не каралось законом. Никак не разыскивали и тех, кто обманом опаивал дам, порой девиц, снотворными зельями, исчезая поутру, — вся полнота позора ложилась лишь на их жертву. Знание гласило, что от природы приземленные мужчины из-за своей сухой плоти, чтобы гасить Огонь, имели потребность в стихии Воды (в том числе в наслаждениях), а мужское вожделение проповедники сравнивали со змеей, «желающей по своему естеству полакомиться в большем числе гнезд», и предостерегали женщин от падения такими советами: не обольщаться сладкими речами, не оставаться с мужчинами наедине, тем более в спальных покоях, не носить вызывающих одежд, распаляющих жар, и не забывать прятать волосы, — в противном случае «за разоренное гнездо» винить только себя.

Конечно, можно было потребовать от растлителя жениться через суд, однако редкие женщины были готовы на это пойти, так как требовалось во всеуслышание рассказывать подробности, исходя из каких, судья выносил приговор — и далеко не всегда вставал на сторону пострадавшей. То же касалось надругательства — несчастной приходилось описывать свое бесчестье перед судьей, адвокатом и зеваками, поэтому обычно с насильниками по-тихому расправлялись родственники дамы.

К греху сладострастия, к потворству Пороку Любодеяния, Экклесия приравнивала и пылкую страсть между супругами. Из-за этого благонравные жених и невеста (а потом муж и жена) никак не проявляли на людях своих чувств — поцелуй руки, означающий преклонение, считался приличным, но объятия или иные нежности порицались обществом. Идеальная супружеская пара должна была общаться в свете друг с другом холодно: «чтобы ни у кого не возникло подозрений о плотской необходимости их отношений». Зато мужчины, равные по положению, могли прилюдно лобызать друг друга в щеки, патроны целовали подопечных юношей в лоб, аристократы позволяли низшему сословию в качестве щедрой милости коснуться устами своих одежд. Женщину мог поцеловать в щеку в знак благодарности ее младший родственник, в лоб — старший родственник или супруг, тем самым выражая свое покровительство; и ей допускалось поцеловать мужчину в щеку, но только своего родственника. На помолвке, после клятв, тоже обменивались поцелуями в щеку: так невеста принимала жениха в свою семью, а он «вводил даму в свой род как ту, которой пока не мог указывать», — и до венчания невеста не должна была позволять большего, чем поцелуя своей руки. Поцелуй в губы объединял души и приравнивался к близости — даже поцелуй между супругами на глазах других считался культурными людьми развратом: находясь в обществе, супруги обменивались поцелуями в глаза перед длительной разлукой и при долгожданной встрече. Подкрепляли поцелуем, помимо подписи, и важные грамоты. Пощечина означала противоположность поцелую, оскорбительное наказание, какое следует дать нижестоящему, но пощечина между равными по положению приводила к дуэли. Если оплеуха случалась между мужчиной и женщиной, то ответственность переходила к покровителю дамы, то есть, если ударили ее, то родственник мстил за ее унижение, если она — то держал ответ. Из этого следовало, что муж мог прилюдно оскорбить пощечиной жену, так как был ее господином, или незамужнюю дочь. Женщина же без последствий могла раздавать затрещины тем, кому покровительствовала: незамужним дочерям и воспитанницам, сынам до их отрочества, служанкам и прислужникам. Но унижение пощечиной рыцаря разрывало связь Прекрасной Дамы и ее слуги. Обществом вообще осуждалось, если женщина неблагоразумно распускала руки на мужчин, даже на домашнюю прислугу или землеробов (для этого у нее был супруг), понукание мужа или буйный нрав слабого пола высмеивались, и лишь пощечина как последний довод против домогательств одобрялась. Огромное значение придавалось жестам: кулак всегда означал силу, открытая ладонь — незлобие, удар ладони о ладонь — уговор (обычно на спор), соединение ладоней крестом — клятву, сплетение пальцев — союз. Воины, братаясь, соединяли «замком» одни и те же руки (знаком единства в знак равенства); жених и невеста на венчании — противоположные руки.

Экклесия равно хвалила как целомудрие, так и благопристойные союзы. Похоть полагали частью силы вражды, а любовь их противоположностью. Именно духовная любовь, лежащая в основе супружества, приводила к рождению красивого и нравственного потомства: чем умереннее супруги вели себя при зачатии ребенка, тем благонамереннее получался их отпрыск. Должно быть, по причине чрезмерного усмирения страсти, на беду своих родителей и урождались девушки, которые наотрез отказывались выходить замуж, но удаляться в унылые монастыри тоже не желали. Дабы не случилось подобной нелепости, меридианцы предпочитали ночью отступать от предписаний Экклесии, тем более что весь грех сладострастия ложился на мужа — долгом жены были покорность во всем супругу, верность ему, ведение домашнего хозяйства и воспитание детей.

Испокон веков женщинам в Меридее надлежало следовать за мужчинами: за отцом, братом, супругом или сыном, возложить на них свою судьбу, разделять все принятые главой семьи решения и поступать согласно его воле. То, что женщины, даже вдовы, не имели равных прав с мужчинами, объяснялось их беззащитностью на протяжении всей жизни — сначала по малолетству, затем при материнстве и старости, а как следствие, ненужностью таких прав. Супружество спасало женщин от падения в Порок Любодеяния, от полноты ответственности перед законом и дарило почетное занятие — служение своей семье. Таким образом, вдову, тем более бездетную, осуждать за новый союз, пусть и скорый, никто в Меридее не стал бы.

________________

Маргарита вернулась в зеленый дом Ботно, хотя две восьмиды назад клялась, что лучше отрежет себе ноги, чем так поступит, однако всё разительно переменилось. Дядюшка настоял на том, чтобы ее комнатой стала бывшая спальня Оливи на втором этаже, а тетка Клементина не высказала возражений. Она не скандалила, не говорила Маргарите дурных слов, вот только с недоверием поглядывала на племянницу, чего только не подозревая, так как окончательно убедилась в ее порочности. Она видела Маргариту отъявленной распутницей, нарушившей клятву верности и соблазнившей жутковатого Ортлиба Совиннака, но в то же время размышления о богатстве, высоком положении и могуществе градоначальника согревали душу Клементины Ботно. Она не знала, как же ей в конечном счете относиться к Маргарите: тетке хотелось и сурово осуждать ее, и горячо хвалить.

В последний день восьмиды Трезвения началось двухдневное празднество Перерождения Земли. Торжества в Элладанне еще были под запретом, и горожане мало-помалу привыкали обходиться без народных гуляний. Из развлечений у них остались казни и полуденная служба, какую Маргарита пропустила, поскольку вдовам в трауре надлежало затвориться в доме и молиться в уединении. Единственное, куда ей разрешалось выходить, — это к духовнику. После праздничной службы дядюшка Жоль и тетка Клементина отправились к Себесро, Филипп убежал к Нинно, а Маргарита с удовольствием осталась одна в зеленом доме, ничуть не чувствуя себя обделенной. От Ортлиба Совиннака она получила письмо, в каком он просил ее дядюшку зайти в ратушу сразу после календы. Письмо не являлось любовным посланием — деловитое и холодное, оно тем не менее окрылило Маргариту. Оставшись одна в доме, девушка перечитывала его несколько скупых строк, целовала бумагу и любовалась размашистым почерком градоначальника.

С календы начался пост длиной во всю восьмиду Воздержания. Меридианцы в течение этого срока не ели жирного, мясного, молочного и яичного, не пили пива или вина, забывали про приторные сласти и пышные хлеба. Впрочем, в эту восьмиду собирали урожай, и больших неудобств лиисемцы не чувствовали, разве что собаки грустили из-за питания рыбьими головами вместо «сахарных костей». Рынки города наводнялись фруктами — всю восьмиду на столах лежали груши, красные яблоки, инжир, айва; к концу восьмиды поспевали каштан, грецкий орех, мушмула и гранат; из леса горожане приносили грибы, сосновые шишки и последние ягоды малины. В кореньях, так презираемых богачами, тоже не возникало недостатка — репа, редька, редис, репчатый колокольчик, пастернак, петрушка, хрен вместе с капустой и бобовыми отправлялись в котелок на сытную похлебку. Из моркови, тыквы горлянки, корней лопуха, сахарного корня и аира готовили десерты. Бобовые добавляли на время поста во все основные блюда: горох и нут кушали даже аристократы, неизысканные чечевицу и вигну потребляли те, кто победнее, причем вигна, особенно с соком руты, помогала женщинам прервать беременность и оказывалась полезной тем, кому изнурение не позволяло выносить здорового ребенка или выжить после родильной горячки.

Животное молоко на время поста заменяли миндальным или грецким, реже маковым или овсяным. Из такого молока умельцы изготавливали яйца, без каких орензчане даже в пост не желали начинать день. Реки и озера служили источниками рыбы, раков и миног. С побережья Хинейского моря в Элладанн привозили селедку, морских ежей, каракатиц, мясо дельфинов. Словом, люди тосковали лишь по веселящим напиткам, тем более что со дня меркурия начиналось производство вин. В дом Ботно с того же дня потянулись учителя.

Каждый день до полудня Маргарита посвящала урокам меридианского языка, после полудня ей преподавали Культуру, Историю и Географию. Другие нужные для образованной дамы науки (вышивание, верховую езду, игру на музыкальном инструменте и танцы) оставили на дни после траура. Все занятия оплачивал градоначальник, но соседи пока считали, что это очередная блажь Жоля Ботно. Исполненная благодарности Маргарита старалась стать достойной супругой Ортлибу Совиннаку и с рвением впитывала новые для себя знания.

Храм Пресвятой Меридианской Праматери юная вдова посещала в сопровождении дяди, своего второго отца. Раз в триаду, по дням луны, Маргарита по пути к храму миновала дом Марлены, не решаясь побеспокоить бывшую сестру, и всё же надеясь однажды встретить ее на крыльце. Двадцать четвертого дня Воздержания, после своего второго урока Боговедения, Маргарита осмелилась позвонить в дверной колокольчик, чтобы поздравить Марлену с ее восемнадцатым днем рождения. Дом управителя замка выглядел пустым, и никто не отворил дверей. Возможно, Марлена тоже пошла к духовнику, к брату Амадею, но Маргарита, как того желал градоначальник, в храм Благодарения больше не наведывалась.

Из-за изрядного, широкого носа с горбинкой епископ Аненкле́тус Камм-Зюрро́ походил лицом на хищную птицу, на «стервятника-трупоеда» (крупный гриф). Настораживали и его изогнутые крыльями брови, и яркий рот красноватого оттенка. Излишне высокий лоб свидетельствовал об уме прелата, седые виски благородным серебром оттеняли его черные волосы и тоже внушали уважение, но влажные, матово-лаковые глаза епископа с неподдельным интересом смотрели на прихожан, словно он оценивал их годность для трапезы, — таким он показался Маргарите впервые, когда, еще до гибели Иама, она увидела его на службах в храме Пресвятой Меридианской Праматери. Однако стоило юной вдове познакомиться с епископом, как тот ее очаровал. Его бархатистый голос будто гладил уши, проникая в голову, добирался до души и обволакивал ее теплым, мягким, меховым покрывалом: на сердце становилось спокойно, в теле и разуме — сонно. В своем роскошном ярко-синем одеянии, с серебряной звездой на груди и перстнем-крестом на левом мизинце, Аненклетус Камм-Зюрро чудился не наместником Святой Земли Мери́диан, а наместником самого Бога. В отличие от брата Амадея, епископ с внешностью стервятника никогда не изрекал неоднозначных и удивляющих слов, хотя Маргарите пришлось обсуждать с ним очень неловкие вопросы из Святой Книги — о супружеской близости и не только.

Богознание, познание Бога, преподавали тем, кто избрал духовный путь. Миряне и воины учили Боговедение — получали сведения о Боге. Маргарита, как все меридианцы, познакомилась с Боговедением за восьмиду до обряда единения, то есть почти в четыре с половиной года. На первое занятие ее отвела еще живая мама, и случилось это в Бренноданне. Семьи провели в единитную залу под шатром Венеры, где священник рассказал о ритуале и открыл детям главный догмат меридианской веры: «Между Линией Льда и Линией Огня, за какими жизни уже не существует, между последним островом Лито́ в Бескрайней Воде на западе и предельной оконечностью Южной Варвании на востоке, в сердце континента Меридея, в Святой Земле Мери́диан, находится центр мира — святое место, ступив на какое ровно в полдень, человек предстает перед Богом и получает по заслугам». Это и был вызов Экклесии на Божий Суд. Виновного ударяла молния, «Божий Огонь», а если человек оставался жив, то с него снимались обвинения и он считался оправданным, несмотря ни на какие доказательства обратного. Именно там, в центре мира, Пресвятая Праматерь, отмолив грехи человечества, получила в дар от Бога сына и спасителя людей. С того же святого места, где когда-то давным-давно стоял храм Жертвенного Огня, и началась меридианская вера. Божий Сын назвал город в центре мира «Мери́диан» или «Полуденный» с языка древних, верующие стали величать себя меридиа́нцами. Четырем континентам они дали имена, исходя из мифа «О богине Порядка, Мера Деа»: меридейцы назвали себя возлюбленными богини Меры, перемешав веру с языческими сказаниями, ведь сразу человек не мог принять всё новое и отвергнуть прошлые заблуждения. Со временем, дабы сильнее отдалить людей от язычества, Экклесия заменила несколько букв, превратив «Мерадеа» в «Меридея» («е» читается как «э»). Кстати, инструменты богини Порядка — весы, змея и рог изобилия, стали символами мирского суда.

Божий Сын принес людям веру и знание о времени, планетах и стихиях, а также о плоти, душе и их связи, о едином Боге, Дьяволе и Конце Света из-за столкновения светил. Однако люди могли предотвратить гибель мира. В знании говорилось, что Добродетели и Солнце — это одна стихия Огня, Пороки и Луна — стихия Воды. Добродетели притягивали к Гео первую от нее планету Солнце, Пороки — вторую планету, Луну. Неправедная жизнь и нарушила порядок: Луна приблизилась к Гео, Солнце же оттолкнулось, поэтому раз в сто двадцать восемь лет високосный год более не наступал, а светила могли уничтожить друг друга в конце любого года. Когда у человечества осталась последняя возможность спастись, Бог сжалился над неблагодарными людьми, внял мольбам чистой девы и отправил с Небес на землю божественную душу, часть своего света.

Божий Сын разбил года на циклы из тридцати шести лет между неизбежными столкновениями светил, когда он спасал Гео. В остальное время люди должны были сами предотвращать Конец Света. Для этого он разделил год и день так, чтобы получилось восемь частей — восемь Добродетелей с Пороками. От людей требовалось следовать указаниям часов и календаря, не грешить одним или двумя Пороками в определенное время, явить Добродетели, а кроме того, стараться жить праведно ради самих себя, — так люди спасали и мир, и собственные души. Так они следовали путем меридианской веры.

Меридианский крест со стрелами означал исход веры из ее колыбели, из Святой Земли Мери́диан, и важность ее распространения ради спасения мира, даже ценой войны. Меридианскую звезду или удвоенный меридианский крест Божий Сын назвал главным числом, символом начала и конца, то есть восьмеркой, поделенной надвое, — вот и при молитве следовало соединить восемь пальцев «домиком», мизинцы перекрестить; при глубокой молитве — «уронить лицо в руки», приставив большие пальцы к подбородку, а указательные ко лбу. Священники, вместо мизинцев, перекрещивали большие пальцы и подносили их к устам.

В помощь людям первый Божий Сын сотворил ручной сатурномер. По нему каждый мог узнать свой крест из Пороков и Добродетелей, счастливый металл и цвет, полезные для себя травы и плоды, а также гумор и гуморальные соки, чтобы правильно лечиться. Он же написал в Святой Книге о небесном Рае и о том, каким путем туда может попасть душа. Описал он и подземный Ад с его восемью рвами, последний из которых, центральный, пламенел столбом. Назывался он «Пекло» — там за отсечение себя от Бога душа сгорала навек и становилась противоположностью Божьему свету. Омывался Ад широкой рекой из крови и слез грешников, рекой Ахерон, где жили чудовища, не пропускавшие живых в царство Дьявола. Демоны, черти и бесы тоже не могли преодолеть кровавую реку и самовольно покинуть Ад.

В первой главе Божий Сын объяснил Добродетели и Пороки, в том числе Целомудрие. Он описал нравственный, узаконенный Богом союз мужчины и женщины, повелев обоим хранить верность. Более с супругой нельзя было расстаться в любой момент, прогнать ее из дома или убить, забрав себе приданое, да жена могла быть только одна, как и муж. В конце главы Божий Сын оставил завет своим восьми ученикам, восьми кардиналам, распространять веру среди людей, чтобы предотвратить Конец Света, а сам принял смерть на кресте и своими страданиями, что тоже имели стихию Огня, притянул Солнце к Гео. Все время мучений он улыбался, ведь не имел обид, злобы или ненависти, а едва светила разошлись — его душа возродилась в его же годовалом сыне. Редкие люди, монахи и праведники, в конце високосного года удостаивались чести взойти на крест и, подобно Божьему Сыну, своими предсмертными страданиями, чистыми от сил вражды, притянуть Солнце, спасая людей. Их называли мучениками веры, после гибели приравнивали к святым и увековечивали их кости в статуях.

Божий Сын обладал необычной кровью, поскольку был божеством в человеческом теле; его душа, состоявшая сразу из четырех стихий, меняла плоть и ее гуморальные соки. Попадая на кожу человека, божья кровь впитывалась без остатка, — так и определялось: возродился ли Божий Сын, приобрел ли младенец это чудесное свойство с виду самой обычной крови. Капелька божьей крови давалась ребенку в дар при обряде единения. Короли имели помазание дважды. При коронации на их лоб наносился крест, и если он не исчезал во время церемонии, то кровь изобличала отъявленного грешника, а Бог не разрешал ему править. Епископы также проходили второе помазание, но знаком звезды. Кардиналы имели три помазания, поскольку получали высочайшую власть и отвечали за взросление Божьего Сына. К возрасту Послушания Божий Сын полностью возвращал себе память о прошлых перерождениях, далее он путешествовал, скрывая свою личность, смотрел на нравы людей. Как он жил до Главного Судного Дня, оставалось загадкой, непосвященные ничего не знали и о его семье. Поговаривали, что он мог менять внешность, становиться невидимым, творить любые чудеса, исцелять и даже оживлять, однако так помогать людям ему запретил Бог: праведно живущего меридианца ждал Рай, поэтому важна была лишь забота о душе. С возраста Благодарения Божий Сын работал над новой главой Святой Книги, оставляя запись в семьдесят две строки. Экклесия следила за исполнением его предписаний и распространяла обновленную Святую Книгу среди верующих.

Каждые четыре года Экклесия издавала «Книгу Позора» и «Книгу Гордости». Раньше, когда книги переписывались от руки, эти летописи стоили дорого, но с появлением книгопечатания их стало возможным купить за тридцать шесть регнов. Можно было арендовать эти книги или прочесть их в любом храме. Все образованные люди обязательно изучали их в университетах как часть Истории. В «Книгу Гордости» Меридеи попадали кардиналы, мученики веры, лауреаты искусств и, за выдающиеся, безукоризненные подвиги, рыцари. Таких воинов называли героями. Они носили золоченые шпоры с меридианской звездой, имели привилегии и всеобщий почет, служили примером для подражания. В «Книгу Позора» Меридеи попадали самые гнусные из злодеев: вероотступники, богоборцы, отлученные от веры… В обеих книгах содержались жизнеописания с упоминанием родни и союзников, ведь человек разделял срам или почести с близкими. Только имена женщин никогда не попадали в «Книгу Позора», поскольку они не имели равных прав с мужчинами и не несли полной ответственности за их преступления. Для благородного, знатного человека нелестное упоминание его имени в «Книге Позора» было страшнее гибели — так, угрозой вечного бесчестья, Экклесия могла влиять на могущественных, облеченных властью аристократов, в том числе на королей, предупреждая нарушения духовных законов и нападения на храмы.

Это узнала Маргарита в четыре года, на своем первом уроке Боговедения. Конечно, запомнила она тогда мало, но потом ей всё еще раз повторили на следующем уроке, в восемь лет, когда она стала взрослой. Другие три ее урока и приобщение случились уже в Элладанне. Она беседовала со священником в исповедальне и тогда узнала, что люди раньше тоже достигали в своем развитии больших высот, но неизбежно все древние культуры одинаково гибли в войнах, а до того начинали поклоняться Порокам, гордиться развращенностью, переставали трудиться, заводили рабов и высмеивали Добродетели. Именно древние люди уже погибших и позабытых культур за великое множество лет нарушили порядок и сблизили светила.

Священник настаивал на том, чтобы восьмилетняя Маргарита делилась с ним сомнениями, думала над тем, что узнала, и задавала ему вопросы. Он же на них отвечал. Она спросила: «Почему ее родители рано умерли и Бог заставил ее страдать?» Священник объяснил ей, что страдания подобны лучам животворящего светила — Солнца. Она страдала, и ее душа стала чище, поэтому в час Веры стоило принести хвалу Создателю и быть готовой с радостью принять новые испытания, поскольку мученичество — это высшая награда. А если она справится и стойко перенесет горести, словно горькую пилулу, то ее будет ждать и благо, как ложка сладкого вина в утешение. Не стоило ей огорчаться и из-за трех Пороков в своем кресте. Чтобы не попасть в Ад, надо было всего-то соблюдать предписания календаря и часов. Если же она хотела на розовые острова Элизия или стать после смерти частью Божьего света, то должна была стараться усерднее и полностью победить свои порочные склонности — не только не делать дурного, но и не помышлять о таковом.

Свет луны и любование ею, как сказал Маргарите тот же священник, усиливали дурные склонности людей, и они быстрее перерастали в Пороки, поэтому люди по ночам спали. Однако луны бояться не стоило: она наделяла Пороками человеческую плоть, но сама по себе не была частью Дьявола, как и солнце не являлось частью Бога. Оба светила приносили равновесие в мир, а то, что люди сами нарушили развращенностью Порядок и теперь из последних сил боролись за выживание, в этом Солнце и Луна вовсе не были виноваты.

Спрашивала восьмилетняя Маргарита и про Священную войну, ведь ей было жалко убитых людей, даже безбожников. Ей объяснили, что Священная война, спасая мир, еще уберегает другие души от безбожия и Пекла. Души варваров-язычников не сгорали в Аду, поскольку язычники не имели Гордыни и Уныния — они догадывались, что есть некая высшая сила над ними. Безбожники же не поклонялись никому и ничему. За это Дьявол полюбил их земли, обманул тех людей, живущих у Линии Огня, и они предавались Порокам нарочно, чтобы оттолкнуть подальше Солнце от Гео и чтобы в их жарком континенте стало прохладнее, не подозревая, что приближают Конец Света. Жалость к безбожникам равнялась заблуждению, преступному и губительному для всех людей, ведь существование плоти — тлен, а их душам помочь было уже нельзя. Зато ее собственная душа, благодаря Священной войне, в следующем перерождении имела бо́льшую возможность не упасть в плоть безбожника и не отправиться в Пекло.

После первого приобщения Маргарита не изучала Боговедение: услуги духовника могли позволить себе лишь богатые люди. Вся мудрость веры и так была записана в Святой Книге, к тому же объяснялась на проповедях. Священники-духовники называли себя «сведущими друзьями» — с ними советовались и беседовали на любые волнующие темы.

Брат Амадей не мог бесплатно оказывать услуги духовника, вот он и приглашал Маргариту помогать ему в саду. Чтобы заполучить в свои духовники священника низшего, четвертого сана требовалось платить храму половину золотой монеты за каждую восьмиду. Подобные услуги от настоятеля храма стоили уже восемь золотых монет за три урока в восьмиде и за исповедь перед празднеством. Сколько стоила «дружба» одного из шестнадцати епископов Меридеи, священника второго сана, прелата и наместника Святой Земли Мери́диан, Маргарита даже боялась предположить.

Ее беседы с епископом Камм-Зюрро происходили в исповедальне и занимали около часа. На первом уроке Боговедения Маргарита изучала последнюю, тридцать девятую, главу Святой Книги, где Божий Сын подробно писал о том, что есть осквернение плоти, живой или мертвой, чужой или своей. Самоубийство являлось одним из тяжелейших самоосквернений — за это преступление душа сразу попадала на суд Дьявола и если чудом не сгорала в Пекле, сохранив остатки веры, то проходила все семь рвов наказаний, получая в конце уродство. Тела самоубийц предавали огню, отдавая души во власть повелителя Ада, их имена стирали из Истории, кости тайно хоронили в лесу. За людоедство, за вскрытие покойников, за разорение могил или любое глумление над плотью мертвого меридианца налагалась высшая кара — погребение без очистительного огня, вследствие чего душу ждала ужасная участь извечно голодного и мерзнущего призрака. К такому наказанию понапрасну не прибегали, так как призраки в отместку пытались изводить тех, кто обрек их на страдания, то есть всех живых людей. За осквернение живой плоти тоже могла быть наложена высшая кара, но если дело не касалось колдовства или поклонения Дьяволу, то приговор выносил мирской суд или воинский, а не духовный. Не столь страшные виды осквернения плоти относились к греховным влечениям — за них назначались пенитенции. Епископ поведал порозовевшей от смущения Маргарите, что за поглаживания женщиной самой себя в срамном месте давался на одну восьмиду пост целомудрия и строгий пост воздержания (на пресном хлебе да воде), а в конце восьмиды требовалось народное покаяние — молитва на коленях перед ступенями храма. За потехи с подобиями детородных органов на женщин налагалась такая же пенитенция, только сроком в восьмиду цикла лет — все четыре с половиной года, каждое благодаренье, такая грешница должна была стоять во время службы коленопреклоненной у крыльца святого дома. Не исполняя пенитенции, меридианцы сильнее губили свои души и отвечали за это после смерти на суде Бога. Если же они доказали раскаяние и стойко перенесли наказание, то получали полное искупление — и уже никто не имел права их корить за былое прегрешение.

До макового цвета Маргарита покраснела, когда епископ заговорил про лунную кровь: она и без него знала, что на это время ее плоть осквернялась и ей запрещалось посещать храмы. Впрочем, епископ кратко затронул столь срамной вопрос, лишь объяснил Маргарите, что ее лунная кровь несет в себе смерть, что это нерожденное чадо и что муж должен не иметь с ней близости на срок кровотечения, так как это приведет ее органы к бесплодию, а органы ее супруга к тяжкому осквернению: его семя отравится, станет несущим одни дурные задатки будущему ребенку или вовсе будет пустым. После кровотечения ей следовало очиститься дарами стихий — без этого она грешила, посещая храмовые богослужения. Сами роды тоже несли в себе скверну — после рождения ребенка, спустя две триады, ей требовалось пройти со священником ритуал очищения молитвами, до того же снова не иметь близости с мужем.

«Содержание плоти в нечистоте» оскверняло только избравших духовный путь, но все меридианцы должны были ежедневно протираться мокрым полотенцем, а свежее убранство надевать не реже раза в триаду перед посещением храма, иначе за смрад могли получить пенитенцию. Высокое положение обязывало господ выходить в люди чистыми, выделяться среди «черни», красота равнялась в Меридее чистоте. Лучше всего было делать омовение перед сном и протирание водой с вином по утрам. Раз в год, к Возрождению, Божий Сын повелел обновлять нательное белье и старого уже не носить, к своей плоти относиться с уважением, да без самолюбования содержать себя в опрятности и освежаться благоуханиями — ибо скверный запах впитывала душа, что прискорбно отражалось на ней и что вело разум к Лености, Любодеянию и Унынию. Услышав о том, что она может, не помывшись, усилить сразу все три своих Порока, Маргарита поклялась: «Всегда, что бы ни случилось, буду очищать плоть дважды в день».

В конце первого урока, после столь откровенных бесед, она исповедовалась и покаялась за счастье, признавшись о терзавших ее муках за ложь Марлене. Епископ Аненклетус Камм-Зюрро будто бы улыбался черными, влажными глазами, но его красный рот оставался важным и строгим.

«Дочь моя, — ответил он ей тогда. — Ты всё делаешь верно: страдаешь и каешься. Человек — греховное существо, но твоя мука ведет тебя через страдание к очищению. Это верный путь к Богу и подходящее мироощущение для траура, однако по окончании срока скорби эти мысли должны тебя покинуть, как покинет душу твоего супруга память о прежней жизни. Всему на Гео есть свой конец, даже страданию. Излишняя печаль способна перерасти в потерю надежды, в сомнения и неблагодарность Создателю, — в Порок Уныния, к которому Луна и так предрасположила твою плоть, а значит, и разум. Ты должна благодарить Нашего Господа за дар нового союза и верного служения будущему супругу в послушании ему и в покорности его желаниям. Сними траур к Осенним Мистериям и возрадуйся Божией милости на великом праздновании, а грех лукавства я прощаю тебе без наказания — ты заслужила очищение искренним раскаянием».

После этих слов совесть юной вдовы окончательно угомонилась, и та со спокойной душой отдалась мечтаниям о супружестве с градоначальником.

________________

С первого же дня, как Маргарита вернулась в зеленый дом Ботно, она к полудню приходила в лавку к дядюшке, где они вдвоем лицезрели выступление розовой принцессы — хлопали ей, а куколка крутилась, посылала им поцелуи и, уезжая в свой замок, приседала на прощание. Эта забава не надоедала ни дяде Жолю, ни его племяннице. После зрелища, Маргарита, привыкшая за время жизни с Марленой, каждый день, в час Веры, читать молитву, заставляла дядю поступать так же, ведь он ограничивался короткой похвалой Богу и благодарностью за то, что лавку и этой ночью не сожгли да не обокрали. Но побеждала не Маргарита. Хитрый дядюшка Жоль нашел строки в Святой Книге о Судном Дне перед Возрождением, где было написано, что заставлять себя поститься и молиться без душевной искренности — лишь делать хуже.

«Зато правдивая и горячая признательность во часу Веры, — добавил он, — угодит Нашему Господу побольше́е, чем бубнеж псалмов из молитвослову».

Свои доводы дядюшка Жоль подкреплял конфетой и предлагал испить цветочного завара, чтобы проникнуться счастьем перед вознесением хвалы. Всего за десять дней он взял верх над сладкоежкой-племянницей, а затем развратил и Филиппа — к такой молитве подросток с удовольствием присоединялся и желал бы молиться еще чаще.

Возвращение Маргариты в дом дяди совпало с небывалым интересом городской стражи к Безымянному проезду, но Жоль Ботно тем не менее спал с топором, а на ночь выносил из лавки все наливки и аптечный товар. Его жена впервые радовалась храпевшему на сеновале деду Гибиху. В Элладанн, по словам дяди Жоля, «какого только сброду не понабёгло из Нонанданну»: даже бандиты, даже самые мерзкие из грабителей, «миродёры», предпочли держаться подальше от Лодэтского Дьявола — от того, для кого нет ничего святого. Со дня на день в Нонанданне готовились к штурму города, но враги не атаковали и не уходили из соседнего Тронта. Объясняли это страхом лодэтчан и ладикэйцев перед войском Лиисема, да вот почему-то всё больше и больше людей оставляли Нонанданн, укрепленный, словно неприступная скала.

Покидали и Элладанн. Рынки на четверть опустели; торговцы на них «всё миродёрили, всё драли цену́ на жизня́нные товары» — так гневно говорила Клементина Ботно, теперь продававшая ведро воды аж за три регна. С улицы незадачливых лавочников пока что съехали лишь косторез с дочерью, но по другой причине. Та же вездесущая тетка Клементина прознала, что в довершение всех несчастий Гелни понесла от «проходимца» и скрывать этот позор уже не удавалось. Более того, соседи злословили, что раз понесла, то «насильство» — никакое не «насильство», и раз Гелни «отворилась органа́ми», то ей понравилось, значит: отбивалась она неискренне. Дядюшка Жоль назвал это бреднями сильван, а тетка Клементина, что случалось нечасто, с ним согласилась. И оба они не сомневались, что косторез с дочерью, уехав из Элладанна, поступили верно, ведь житья им не дали бы. Маргарита же подумала, что отныне никогда не будет грешить неблагодарностью к Богу, ведь всегда есть кто-то, кому еще хуже, чем ей, и этот кто-то может быть так близко — как оказалось, рядом жила еще более несчастливая девчонка.

За исключением неожиданной бдительности городских стражников и оплаченных градоначальником учителей, ничто иное не намекало на то, что он помнит о своей невесте. Маргарита его ждала, ждала и когда совсем было расстроилась, он впервые появился в зеленом доме Ботно. Случилось это утром одиннадцатого дня Воздержания, в день его рождения. Ортлиб Совиннак суховато общался в гостиной, но его глаза ласково смотрели на девушку, сидевшую перед ним в черном платье и черном платке, с розовыми от волнения щеками и с радостью в зеленых глазищах. Едва градоначальник и Маргарита прошли в беседку, тон мужчины изменился. Во дворике по-прежнему висели простыни, отстиранные теткой, у колодца разлеглось корыто, зато лоза одела сетчатую ограду крыльца в зелень, нарядила ее виноградными гроздьями.

— Я и не знала, что у вас, господин Совиннак, день нарожденья, — сказала Маргарита. — Я бы приготовила подарок…

— Ты мне его и так сделала, — взял он девушку за руку и усадил ее рядом с собой на соседний табурет. — Твои щеки, — пояснил Ортлиб Совиннак и нежно дотронулся до одной из них, а Маргарита сильнее покраснела. — Только правильно говорить «день рождения»… — поправил он невесту, что запылала еще ярче, уже от стыда. — Этот цвет надо назвать «маргаритовым», — тихо рассмеялся градоначальник.

— Извините… — тихо ответила она. — Госпожа Шотно учила меня говорить правильно, и я стараюсь… Я запомню про «рождение». А краснею я, потому что мой гуморальный сок — кровь. В высшей точке горячести…

— Мой гумор тоже скорее кровяной, но еще и желчный. И тоже в высшей точке горячести. Когда-то и я сильно краснел… Так давно это было… Я был рад избавиться от этого свойства, но в тебе оно мне нравится — не теряй способность краснеть подольше, очень прошу. И когда-то я тоже говорил «нарождение», вместо «рождения». Я тебя поправил вовсе не в укор. И прошу, обращайся ко мне, как я к тебе, на «ты».

— Я вас… тебя, — несмело подчинилась просьбе Маргарита, — я ждала тебя раньше.

— Я не собирался появляться в первой триаде, чтобы не давать повода для грязных сплетен… Но не смог выдержать — решил, перед тем как мой дом наводнят лгуны и лицемеры, немного себя порадовать. Со второй триады я буду появляться чаще, стану ненадолго заходить по медианам и дням меркурия, после Суда, а когда ты снимешь траур, тогда уж перестанем таиться. Ты за это время… можешь и передумать, — внимательно смотрел на девушку грузный градоначальник. — Мне сегодня пятьдесят три стало — я старше тебя на тридцать девять лет — шутка ли? И я не красавец, я старый и я недобрый… и я не самый достойный из мужчин… и не такой богатый, каким могу показаться.

— Я не из-за богатств, — ответила Маргарита, прикусывая нижнюю губу. — Нестяжание — моя единственная Добродетель в кресте… но усиленная лунным затмением, а Пороки им же ослаблены: так матушке сказал священник.

— А у меня ничем не ослаблены, — усмехнулся Ортлиб Совиннак. — Когда-то я был худым, но Чревообъядение взяло верх… Служба беспокойная: то выпиваешь на ночь, то закусываешь. Когда я гневаюсь, то лучше мне на пути не попадаться. Лишь пока и удается бороться с Гордыней… Достаточно про меня, а то я так себя нахвалю, что ты убежишь из-под венца, — широко улыбнулся он, раздвигая усы ртом. — Расскажи мне лучше что-нибудь о себе… В какой месяц ты родилась?

— В месяц Венеры, как оба моих брата. Так странно: у меня с ними обоими разница в четыре года, но с Синоли разница в девятнадцать дней, а с Филиппом в целых пятьдесят девять… Правда, мы в разных городах народились… Родились? — улыбнулась Маргарита, в ответ на улыбку своего возлюбленного. — Только я роди́лась где-то рядом с Идерданном — там батюшка тогда работал, а братья в Бренноданне…

— Это не из-за разных городов, — шире улыбнулся градоначальник. — В разные месяцы разное число дней, а бывает, что год от года дни в месяцах меняются. Это мало кто знает, потому что люди не обращают внимания на лунный календарь — лишь на солнечный. А в двадцать третьем году, после празднества Перерождения Воздуха, появилась на небе хвостатая звезда — и висела аж три восьмиды. В тот же год умер Альбальд Бесстрашный… Комета, как и Солнце, это огненная стихия, — так мне объяснил священник. Она и повлияла на ход Луны. Возможно, не будь той кометы, Конец Света уже наступил бы, но Господь послал ее нам во спасение, — так уже я думаю, а священники не знают — говорят, что кометы могут быть и от Бога, и от Дьявола. Ты в том двадцать третьем году как раз родилась — тогда же Луна на пару лет слегка изменила свой привычный ход. Помню, священники то и дело правили вручную сатурномеры. Особенный год, что и говорить…

Они беседовали не менее двух часов, не упоминая о свадьбе или войне. Маргарита узнала, что Ортлиб Совиннак родился в месяце Феба, как Нинно, имел склонную к искусствам плоть — благодаря этому он нашел себя в искусстве политики. Рассказал Ортлиб Совиннак и про свою юность. Оказалось, могущественный градоначальник, унаследовавший от далеких предков свое почетное имя воина, вырос в очень бедной семье рыбаков и рано потерял отца, который не вернулся из моря. После смерти матери, Ортлиб Совиннак в начале своего возраста Послушания отправился пешком от побережья Хинейского моря до Элладанна — безумный поступок, ведь его могли счесть бродягой. Он работал за еду носильщиком на рынке у храма Благодарения. Однако его горячее желание стать достойным человеком Небеса услышали: года не прошло, как он чудом устроился младшим посыльным судьи — и это чудо звали Несса Моллак. Юный Ортлиб Совиннак увидел, как у нее на рынке воруют кошелек, и испугал «сборщика» — благодарная Несса Моллак выхлопотала ему должность у того, на кого работала. Далее судья проникся доверием к смышленому юноше и через пару лет отправил его учиться на законника. В двадцать девять лет Ортлиб Совиннак удостоился чести быть судьей, а в тридцать один с половиной год, в начале возраста Благодарения, стал новым градоначальником, вместо своего благодетеля. В подробности опалы бывшего градоначальника Ортлиб Совиннак вдаваться не стал, лишь пояснил, что Альбальд Бесстрашный имел крайне подозрительный нрав, да и порядки при герцоге-отце были суровыми. Имя «благодетеля» он тоже не назвал, потому что его стерли из Истории.

«Стирание из Истории» означало уничтожение записей о человеке и его изображений. Чаще всего эту кару получали за самоубийство, поэтому Маргарита решила, что прежний градоначальник покончил с собой. Если имя забиралось у женщины, то ее дети признавались мертвыми для мирского закона, если у главы рода, например, деда, то мертвыми становились все его потомки: суд забирал у них имущество и права свободных людей. Однако господин земель мог смилостивиться: подарить семье новое имя, часть прежних привилегий или полностью всё вернуть. Семье благодетеля Ортлиба Совиннака оставили права свободных людей, поскольку в живых были женщины с иным родовым именем, но забрали их наследство в пользу казны.

________________

Сорок четвертого дня Воздержания, накануне Осенних Мистерий, Маргарита сняла черный траур. Вечером того же дня градоначальник прислал для нее нарядное платье и письмо с приглашение в храм Возрождения, а с утра приехал на повозке его услужник. С Маргаритой на службу отправились дядюшка Жоль, тетка Клементина и Филипп. Услужник проводил их в боковую ложу на первом ярусе, рядом с алтарным взлетом — оттуда Маргарита хорошо видела градоначальника: он и его дочь занимали скамью в первом ряду. Маргарита думала, что потом, согласно традиции, любимый будет ждать ее у храма, но этого не случилось: услужник градоначальника отвез семейство Ботно домой и ничего не передал. В календу, когда разрешалось пить крепкие напитки и есть что угодно, а пиршество затмевало праздничный обед предыдущего дня, жених так и не нанес визита в дом своей тайной невесты.

«Это из-за поста целомудрия, — успокаивала себя Маргарита. — Могут обвенчать лишь в Венераалий — лишь на эти два дня во всей восьмиде Целомудрия дозволяется плотская любовь, даже супружеская близость, но затем снова целых двадцать два дня придется поститься. Раз еще не меньше сорока шести дней до венчания, то можно понять, почему Ортлиб не спешит».

Но уже второго дня Целомудрия состоялась помолвка. Ортлиб Совиннак и Маргарита, положив руки на Святую Книгу, обменялись клятвами в присутствии Жоля и Клементины Ботно. Невеста пообещала быть верной женою, покорной во всем своему мужу, вести домашнее хозяйство и воспитывать детей в нравственности да почтении к главе семьи. Жених пообещал быть ей щедрым и справедливым господином, беречь ее честь, жить ради благополучия их семьи и не отказать в заботе ни ей, ни их детям. В конце жених и невеста расцеловали друг друга в щеки. Даров на помолвке не делали: обычно семья невесты получала их от сватов, а жених позднее, в знак согласия невесты, но можно было вовсе обойтись без подношений.

После помолвки градоначальник стал бывать у Ботно каждый день. Он приходил примерно в два часа пополудни и к трем часам, до обеда, всегда покидал зеленый дом. Любимым местом встреч Ортлиба Совиннака и Маргариты оставалась беседка на заднем дворике, откуда заблаговременно изгонялся дед Гибих, где больше не висели простыни и не маячили шайки с корытом. Только голубоглазая Звездочка слушала из своего загончика беседы влюбленных да удивленно водила ухом, не узнавая человеческой речи: невеста старалась говорить со своим женихом на меридианском языке. Градоначальник всегда держал Маргариту за руку и единственную вольность, какую себе позволял, — это целовал ее пальцы, один за другим. Маргарита, опьяненная участившимися свиданиями, мечтала о большем. Приближая Конец Света, она в восьмиду Целомудрия тяжко грешила перед сном фантазиями, в каких Ортлиб Совиннак страстно ее целовал и возносил на руках на ложе. Ее склонная к Пороку Любодеяния плоть теперь даже хотела, чтобы кровать часто билась о стены. От таких несвоевременных, греховных грез, наверняка караемых в восьмиду Целомудрия строжайшей пенитенцией, приятая нега заполоняла тело Маргариты. Она, не желавшая плотского единства с прежним мужем — с красавцем, наделенным совершенной фигурой и лицом ангела, ныне жаждала стать частью немолодого, очень грузного человека, которого обожала.

________________

Слухи о том, что градоначальник Элладанна вновь женится, да на юной вдове, чью семью тут хорошо знали, сначала наводнили Безымянный проезд и после переросли в убежденность, когда в пятый день Целомудрия красная телега объявилась у зеленого дома Ботно. На глазах любопытствующих соседей Гиор Себесро заволок внутрь свой знаменитый сундук на колесах: невесте надлежало заняться гардеробом и в первую очередь своим подвенечным убранством. На время примерки суконщик остался дожидаться Маргариту внизу, а она с Беати, Ульви и портнихой поднялась в спальню на второй этаж.

Там портниха деловито закалывала алое платье на невесте, подгоняя его по фигуре. За этим «священнодейством» наблюдали сидевшие на кровати подруги Маргариты, обе округлившиеся в талии и обе восторженные. Ульви болтала без умолку, Беати снова рыдала, но теперь уже от радости, что ее любимая сестра так быстро нашла нового жениха и намеревается на этот раз венчаться по любви.

— Когда ты успелась? — вытирала слезы Беати.

— Господин Совиннак мне нравился очень и очень давно, — терпеливо объясняла Маргарита. — Ты сама знаешь, как сильно я ему благодарна, и причину этой благодарности тоже знаешь. Он стал иногда заходить в наш дом… конечно, после смерти Иама, когда бывал в Суде. Мы беседовали… и незаметно влюбились друг в друга. Сразу после Осенних Мистерий, на второй день, он решился, к нашему общему счастью, сделать мне предложение. Я его приняла — и вот… Это всё…

— А ты будёшь жителять в его крашном дому? В энтом, на Блахчестье? — с придыханием спросила Ульви.

— Не сюда же он въедет, — улыбнулась Маргарита.

— Ну ты и деньжатная! — захлопала в ладоши Ульви. — А роскошва экие тя ждавают! А в свету еще будёшь гуливать! А даж в замку, на торшствах!

— Не очень часто, Ульви, — попробовала утихомирить ее Маргарита. — Господин Совиннак ведет скромный образ жизни… И мне это по душе.

— А с семьёю он тебя уже сознакомил? — спросила Беати.

— Нет. Мы познакомимся на венчании. Семья градоначальника — это его дочь Енриити. Она еще слишком юна — на год меня младше. Господин Совиннак говорит, что избегать излишнего вернее: он просто введет меня в свою семью — и его дочь примет меня, а я ее, — так делают в первом и втором сословьях. После того как Енриити выйдет замуж и покинет отца, настоящей семьей Ортлиба буду только я. Ну и наши дети, которых, мы надеемся, у нас будет много, — засмеялась Маргарита. — Я хочу не менее пяти детей!

— А Нинно, кода прознал, что ты поддёшь за градначальника, чуть навек не смолк! — стала смеяться с Маргаритой Ульви. — Этак дивился вестьями! И так шибко ты! Токо совдовела — и вот так вота!

— Его Преосвященство, епископ Камм-Зюрро говорит, что после положенного для траура срока, его надобно снять, возрадоваться жизни и поблагодарить Бога за милость, иначе душа может безвозвратно пасть в Порок Уныния и сгореть в Пекле, — с небольшим неудовольствием проговорила Маргарита. — Бог дает мне нового мужа и новую надежду, — это и есть милость нашего Создателя. Раз так говорит наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме, то так оно и есть, — он никак не может ошибаться.

— Да ты чё, — замахала руками Ульви. — Никто тябя не попрёкивает! Да разве ж можно́ от экого супружества носу воро́тить! Никак незя! Но энто чудно́! Ты — кухонная Ульви, посудамошка! А невёста градначальнику!

Маргарита в раздражении от простоты Ульви кисло скривила губы.

— Я бы хотела, чтобы было известно как можно меньше, Ульви. В честном труде нет ничего постыдного, но… Лучше поменьше болтай и особенно молчи про бочку… Градоначальник весьма важный человек… и сплетни… — подбирала она слова, прикусывая нижнюю губу, — сплетни множатся как мухи. Люди всё извратят… А мне хотелось бы стать достойной женой Ортлибу. Прежняя его супруга была из уважаемой семьи… кажется, дочерью судьи… Я не хочу, чтобы он пожалел, что обвенчался со мной…

— А, ну дааа… — нехотя согласилась Ульви. — Правдааа… я уж всем, кому могёлася, сказала. А не токо я! А Мамаша Агна тока и хвастывает, что ты простыньи из ее постоялого двору насостирывала! Всей город уж энто знает.

Маргарита в приливе стыда закрыла краснеющее лицо руками: из-за работниц бань всех красивых прачек считали продажными девками. Объясняй, не объясняй, что ты не такая, да и, вообще, не прачка, никто не поверит. Портниха в это время увлеченно разглаживала складки на подоле платья, делая вид, что ничуть не греет уши.

— Да спокойся ты, — сказала Беати. — Всей Элладанн всё уже знает: и про кухню, и про бочку, и про простыньи. И Ульви ни при чем: столько народу тама, в замке! И чего? Сплетни сплетнями, а венчаньное платье себе шьется!

Маргарита промолчала и кивнула на портниху, подкалывавшую ей подол, намекнув, что неудобный разговор пора прекратить.

Вскоре три девушки остались одни. Маргарита поправляла на себе очень простое бледно-зеленое платье, что сшила сама за время траура, обматывала голову белым платком и гляделась в новенькое стекло ручного зеркальца.

— А ты взаправду любишь своего жениха? — тихо спросила Беати — Синоли думает, что ты его не любишь… Его ж никто не любит — он старый, толстый и… наипротивнющий, — поморщилась смуглянка.

— Наипротивнющий — это наш сужэн Оливи! — горячо возразила Маргарита. — Можешь думать что угодно, а я знаю Ортлиба совсем другим — лучше́е… Тьфу! Лучше, чем кто-то еще! Он градоначальник — и обязан быть суров, но со мной он другой. Со мной он — замечательный!

Маргарита немного помолчала и спросила:

— Так все думают или только Синоли? Думают, я за богатство замуж выхожу? И Нинно тоже? И вы?

Беати и Ульви переглянулись.

— Мы думаем, коли ты говоришь, что любишь градначальника, то так оно и есть, — осторожно сказала Беати. — Но все прочие… Всей город думает, что ты не можешь его любить. Синоли и Нинно, даже Филипп, — они как всей город. И сожалеют тебя… Все сожалеют!

В глазах Беати заблестели слезы бескрайнего сочувствия. Маргарита вздохнула, осознавая, что не сможет разубедить подруг. Для них она была зеркалом — они видели в ней отражения самих себя, своих чувств, опыта и убеждений. Ульви и Беати, если бы овдовели, тоже согласились бы повенчаться с градоначальником Совиннаком: делали бы вид, что желают этого союза, но по ночам они бы ревели в подушку, жалея себя. Значит, и Маргарита, таясь ото всех, делала то же самое.

________________

Только земля считалась в Меридее недвижимым имуществом, дома же относились к движимому, ведь их можно было разобрать, снять с фундамента или даже передвинуть вместе с ним, как, к примеру, поступили при расширении трех главных дорог Элладанна. Стоили дома сравнительно недорого: в среднем дом из дерева продавался за двадцать золотых монет, каменный или кирпичный — за сотню. Возведение остова храма обходилось гильдии в пятьдесят золотых — столько же стоило свадебное платье богатой невесты.

Деление на бедных или богатых являлось условным, среднего понятия не существовало. Титул отнюдь не обещал состояния, но сулил расходы на роскошь (иначе позор и презрение от «черни»), обязывал аристократа быть щедрым и дважды в год устраивать пир для землеробов, даже если сам жил впроголодь. А «быть бедным» не означало прозябать в нищете — городской бедняк мог иметь приличный дом, достойную обстановку и лошадь с телегой, но средств на роскошь ему уже не хватало.

Роскошью в Меридее признавались: обустроенные сады, мраморные изваяния, красочные оформления стен, мебель из заморского дерева, тканые шпалеры или ковры о двенадцати цветах, рукописные книги с миниатюрами, изделия из кристально-прозрачного стекла, плоские большие зеркала, посеребренная, позолоченная или расписная, в изысканных картинах, керамическая посуда, занятные и редкие безделицы… И, разумеется, всё, что сопровождало господ при выходе в люди: скакуны, породистые собаки, носилки, зонты, украшения и одеяния. Одежда давала понять о положении человека в обществе, поэтому закон «О роскоши» ограничивал свободу выбора тканей для верхних платьев, но не запрещал богато убирать дома.

В домах же хладной порой бывало неуютнее и промозглее, чем на улице. Тогда как летом в Лиисеме надевали одно легкое платье поверх белья, то осенью или весной — уже два-три одеяния сразу, с наступлением дождей под верхним платьем прятали вязаную тунику или войлочную безрукавку, с зимним похолоданием утеплялись стегаными кофтами, платками, пелеринами, капюшонами, накидками на овечьем меху; выходя на улицу, кутались в плащи без рукавов. Ремесленники любили кафтаны — свободные распашные одеяния, благородные господа — короткие или длинные камзолы, сшитые в талию. Иные обеспеченные мужчины зимой в качестве верхнего платья предпочитали полукафтаны — нераспашное одеяние, подбитое и отороченное мехом, иногда мантии — просторный парадный плащ, как правило, нераспашной и с прорезями для рук, а также широкие, в складках, нарамники — накидка без рукавов и боковых швов. Дамы «модничали»: даже зимой носили чулки до колен, верхние платья без овчинного подбоя и короткие шубейки. Лишь с возрастом женщины смирялись с робой — платьем-балахоном, под какое надевали кофты, другие платья и толстое белье. А последнее, к возмущению моралистов, становилось всё прозрачнее и крошечнее. Вообще, видов нательной одежды придумали немало, но вслух о них не говорили и широких названий им не давали; дамы прятали «срамные покровы» от любовников и даже от мужей. Обобщенно и женское, и мужское нижнее белье делилось на сорочки, полотна-повязки, мешковатые исподники и маленькие трусы, какие мужчины грубо звали подштанниками, а стыдливые женщины приличным словом «пояс». Шнурок завязывался у мужских трусов спереди, у женщин — на правом боку. Такие предметы как рубаха, рубашка или нижняя юбка срамными уже не считались. И так как большинству горожан хотелось отличаться от сильван, то мешковатое, грубое, «благопристойное» белье уступало место изящному, тонкому, маленькому, плотно прилегающему к телу.

Несвободным землеробам нельзя было иметь иных облачений, кроме как из толстого льна и грубой шерсти. Третьему сословию, к какому принадлежали все свободные люди без привилегий, дозволялось носить парчи и камки до длины в палец; второму сословию (наместникам короля, принца, герцога или маркграфа) — до длины в локоть. Мехом из соболя, горностая, куницы и северной белки получили право оторачивать убранство лишь аристократы из первого сословия. Вышитые, вуалевые, парчовые и тафтяные материи продавались на вес; атлас, бархат и полупрозрачный бельевой хлопок стоили от половины золотого альдриана за локоть. На цену влияли цвет ткани, ее мягкость и место производства.

Лиисем издревле славился в Мередее как центр ткачества. Здешние условия позволяли выращивать шелковичных червей, ткачи умело делали смесовые материи, красильщики окрашивали в яркие цвета даже лен. Обобщенно меридейцы делили ткани на четыре вида: полотно, сукно, шелк, парча. Полотно — это ткань, пропускающая свет; парусина — самое плотное полотно. Сукно — плотно сбитый материал, не пропускающий света. Шелк — нежные ткани с матовым блеском и отливом (тафта, бархат и атлас — это шелка). Парча — царская ткань с ярким блеском. Роскошная цветная ткань с узорами — камка, могла относиться и к парче, и к шелкам, и к сукну.

Элладанн разбогател на производстве дешевых сукон из шерсти с льняной ниткой в основе, и хотя к концу одиннадцатого века Аттардия всех потеснила на суконном рынке, до сих пор в городе начитывалось сотни две мастерских, где шерсть чесали, ткали и валяли. Местные суконщики защитили себя законами, ведь были самой влиятельной гильдией, — никому кроме них нельзя было продавать в Элладанне ткани, любые, включая небеленый лен.

Ткачества не чурались и благородные дамы, вышивание или плетение кружев были их будничными занятиями, в замках аристократов содержались мастерские по пошиву одежд, так что Гиор Себесро не обслуживал знать. Его заказчиками были патриции, не уступавшие в богатстве иным баронам или графам, но вынужденные носить наряды, разрешенные для третьего сословия. Маргарита, благодаря супружеству с градоначальником, наместником герцога Лиисемского, переходила во второе сословие и могла иметь платья, намного лучшие, чем у супруги банкира. Радовало девушку и то, что никто из соседей теперь не подумал бы порицать ее за роскошное убранство: она была обязана заявлять о своем высоком положении. В остальных случаях лавочники брезгливо морщили лица, когда видели разряженную даму из своего сословия, даже благонравную супругу как-нибудь богача. Для них она была виновна в грехе сладострастия и подозреваема в разврате, тем более если была красива. Они уверенно изрекали: «Раз плечья в шелку, то меж ног всё в кошачьем меху». Щеголей, конечно, развратниками не считали: мужчина, зарабатывающий деньги, имел право тратить их на себя, тогда как жена выманивала у него средства тем самым «кошачьим местом» и губила похотью душу супруга.

Проводив подруг и портниху, пожелавшую прогуляться по рынку, Маргарита со счастливой улыбкой на губах зашла в обеденную, где ее ждал Гиор Себесро: на ореховом столе уже лежали образцы материй и знаменитые картонки, похожие на игральные карты.

— Венчальное убранство весьма мне угодило, — сказала Маргарита, присаживаясь за стол.

— Вам, сужэнна, еще нужен плащ. Мне кажется, было бы неплохо дополнить алое платье плащом нежно-белого цвета со шлейфом и оторочкой из золотой парчи, — предложил Гиор, располагаясь напротив нее. — Лилейным цветом незаслуженно пренебрегают, поскольку отбелка сукна недорога по сравнению с окраской. Но белый — это цвет чистоты, невинности, рождения и начала. Он украшает всех дам без исключения… Впрочем, вам решать. Я родился в восьмиде Смирения, поэтому, должно быть, люблю белые оттенки. Однако замечу, что лилейный подойдет как никакой другой к жемчужной вышивке. И под плащ вам будет нужна вуаль, чтобы спрятать себя от глаз черни… Думаю, вуаль должна быть длиннее, чем платье, но короче, чем шлейф плаща. Выходя на улицу, вы будете держать шлейф на руке, вуаль же можно сделать многослойной… Что скажете о лилейном плаще и белой вуали?

Маргарита пожала плечами.

— Я не возражаю…

— Я привезу всё необходимое в следующий раз, — подвинул Гиор к девушке картонки. — Для вас заказано еще двенадцать платьев. Прошу вас сделать выбор.

Маргарита стала рассматривать картинки с маленькими девушками в самых разных одеяниях. У одних глубоко открывалась спина, у других рукава спускались до пола или завязывались в полубанты. Были там и очень смелые вырезы, и длиннющие шлейфы, и разные линии талии — от самой высокой, под грудью, до той, где юбка расширялась низко на бедрах и наряд обтягивал всё туловище. Колпаки на карточках поразили девушку не меньше: двурогие, трехрогие, шпилеобразные; или же эскоффионы — под этим словом подразумевали любые не остроконечные «выходные» головные уборы, как правило, разных высот и ширин кубышки, богато дополненные изогнутыми валиками, сеткой из парчовых нитей, вуалями. Маргарита вспомнила строгие суждения своего жениха о модных нарядах и растерялась: она не понимала, что выбирать, и боялась ошибиться. И испугалась того, что ее ждет.

— Я не знаю, — расстроено сказала она. — Я не разбираюсь. Пусть господин Совиннак выберет сам.

— Градоначальник — занятой человек. Мона Махнгафасс, вам придется самой заботиться о личном убранстве, а потом об одеждах наследников, как поступают прочие дамы.

Маргарита постаралась вспомнить, что именно говорил Ортлиб Совиннак в доме Шотно, но только сильнее запуталась.

— Помогите мне, господин Себесро, — попросила она. — Мне нужно что-то не слишком… вольное. Не думаю, что открытая спина или такие вырезы подойдут… Или банты… И такие колпаки… Я не знаю… Я не думаю, что это всё мне подойдет.

— Я вас понял, — ответил Гиор, взял в руки палочку со свинцовым стержнем и положил перед собой лист бумаги. — Выбирайте картинки, что вам приглянулись, а потом уберем из платьев всё, что вас смущает, закроем спину, грудь и плечи. Будем работать, пока вы не останетесь довольны. В следующий раз я привезу головные уборы: посмотрите, что вам подойдет. Платок — это слишком просто для супруги градоначальника.

— Спасибо, — тепло сказала Маргарита, несмотря на то, что ее коробило обсуждать с Гиором и наряды, и свое тело, и, вообще, женскую плоть. Почти наугад она выбрала двенадцать платьев. Затем так же несмело подобрала ткани.

— Хорошо, — подытожил Гиор. — В следующий день венеры, в это же время, я привезу часть того, что мы успеем сшить. Благодарю, мона Махнгафасс.

Он стал убирать отрезы тканей в свой неимоверный сундук, раскрытый в маленькой гостиной и занявший всё ее свободное пространство. Маргарита осталась сидеть за столом.

«Я всегда считала, что заказывать наряды — самое чудесное занятие из всех… — думала она, наблюдая за Гиором. — Даже не мечтала о таком подарке — дюжине платьев из лучших материй! Теперь, вместо радости, я чувствую себя сильванкой, стыжусь сделать выбор и опозорить Ортлиба, явив всему Элладанну дурной вкус. И это только начало… Что меня ждет в том большом красном доме, где я ни разу не была и, похоже, не буду до свадьбы? Кем была та хорошо одетая, светловолосая особа, причесанная как незамужняя девушка, которая смеялась надо мной из окна ратуши? Оказалось, что не дочь… А если прислужницы в доме градоначальника будут такими же наглыми, как Марили из Доли? Как мне таким указывать? А важные знакомые градоначальника, патриции? Светские торжества? Празднества в замке герцога Лиисемского? Боже, сам герцог Альдриан будет смотреть на меня и, возможно, смеяться! Стоит мне только заговорить — все будут смеяться!»

— Еще раз изъявляю вам поздравления, мона Махнгафасс, — отвлек девушку Гиор Себесро.

Маргарита поднялась со стула и прошла в гостиную.

— Вы, господин Себесро, должно быть, думаете, что… — тихо говорила она, терзая свои красивые пальчики, побелевшие и преобразившиеся за две восьмиды без черного труда. — Когда вы делали мне предложение… что я вам отказала потому, что уже тогда думала стать супругой господину Совиннаку, не правда ли?

— Нет, мона Махнгафасс, ни о чем таком я не думаю, — равнодушно ответил Гиор; его лошадиное, грубое лицо оставалось бесстрастным. — Я крайне рад приобрести заказчицу, которой нужен полный гардероб: от верхних платьев до мелочей, — я думаю лишь об этом.

— Нет, вы думаете… Подруги мне признались, что считают все вокруг: что я выхожу за богатство и положение господина Совиннака.

Гиор Себесро замер на пару мгновений, что-то собираясь сказать, но затем взял за ручку сундук и приподнял его.

— Доброго дня, мона Махнгафасс, — попрощался он, выкатывая сундук из гостиной. — Увидимся вновь в день венеры, в это же время.

________________

Маргарита вернулась в свою спальню, села за письменный стол — узкий, с наклонной столешницей, накрытый таким же голубым сукном, как покрывало кровати. В ожидании жениха девушка решила не бездельничать — она взяла с полки учебник меридианского языка и, раскрыв его, начала читать:

«"Дабы общность шла к процветанию, раздели ее на четыре". Так, во благо всей общины, первые — священствуют, вторые — воюют, третьи — трудятся, четвертые — в устрашение прочим, изгнанья достойны. А путей благих в жизни всего три: духовный, воинский или мирской.

Высший духовный путь ведет человека в семью призванных служить Богу людей, в Экклесию. Не имеет значения при этом ни место рождения человека, ни его наружность. Духовный путь дает власть и достаток: без желания духовенство нужды не знает, и даже священник четвертого сана стоит выше, чем король любого из королевств. Но со служителя Бога спрос строже в четыре раза, чем с мирянина, и в восемь раз, чем с воина. Нельзя священнику не блюсти целомудрия и отступать даже на шаг от устава Экклесии. Пенитенции он имеет строжайшие за малейшие провинности. Прелаты, хоть иной семьи, кроме Экклесии, не имеют, имя себе возвращают и мирскую семью славят высокою своею должностью.

Первый сан, прелатский, — это восемь кардиналов или восемь сердец Экклесии. Совет кардиналов духовный суд вершит, и глава его — первый кардинал. Возраста он старческого, чтобы страсти все утихли, да воистину благочестив: его напитанная верой душа, что дуб вековой, не одряхлела и не ослабилась, разумение его крепкое и мудрое. Каждые четыре с половиной года первый кардинал отходит на покой и выбирает восьмого кардинала. Может кардинал происходить из епископа, а может и из любого другого достойного священника, даже из брата. Назначается священник на первый сан с началом возраста Возрождения и до окончания своего второго возраста Благодарения, с тридцати шести и до сорока с половиною лет. Ежели кардинала преждевременно смерть постигнет, то совет кардиналов решает, как ему быть.

Второй сан, прелатский, епископы или надзирающие, — это глаза, уши, руки и ноги Экклесии, а всего епископов шестнадцать. Они наместники Святой Земли Мери́диан по миру, наместники кардиналов. Назначают настоятелей храмов и монастырей, приходы обследуют, коронуют — власть земную передают. Духовным судом не судят, но подают на отлучение от веры в Святую Землю Мери́диан. Назначает же их совет кардиналов из тех отцов, что высокое доверие заслужили да приход в процветании оставили.

Третий сан — отцы, настоятели монастырей или храмов, — это головы и уста Экклесии. Они за свой приход отвечают и судить мирян за провинности могут, но не отлучать от веры — сперва доносят о злодеяниях епископу, а уж тот кардиналам. Заботятся отцы о довольстве братьев: и ежели те не получают хлеба, мяса или рыбы на вес осьминой меры, а также по четыре яйца в день, то такой приход может быть распущен или же сам отец пострадает.

Четвертый сан — это тело Экклесии, — это братья или никто, ведь все мы братья и сестры, все мы приобщаемся через веру к телу Экклесии. Братья делают всё, что велит им отец их храма, даже подаяния просят. Но над мирянами и воинами сила власти у брата такая, что он может назначить пенитенцию даже королю и повелеть тому встать на колени пред храмом.

Все священники имеют четыре повинности: проведение ритуалов, проповедничество, труд плоти и труд разума. Кто-то лечит при монастырях, кто-то обучает послушников, кто-то выращивает травы, священный мак или плоды. Свободное время они на науку тратят, мыслят над природою всех вещей и свою лепту в знание внести силятся. Духовенство не распределяет блага мирян и воинов, не берет на хранение золото и ценности, не вмешивается в мирскую власть и в войны не за веру, но заверяет мирные грамоты да строго спрашивает с нарушителей договора, — за что и положена Экклесии десятина.

Воины получают больше всех послаблений, пенитенции имеют самые слабые, могут, ежели ныне ратуют, не соблюдать предписаний времени и в храм не ходить. Плоть, поскольку силу держат, постной пищей умерщвлять не обязаны и в числе трапез не ограничены. Приобщение дарами стихий имеют без жертвенной платы, если есть на то добрая воля священника.

Первый воинский ранг — вожди. Короли занимают высшую ступень в ранге: господина над господами. Всегда король — это рыцарь, то есть воин Бога. В первый ранг вождей также входят принцы, герцоги и маркграфы, но только если они рыцари. Вожди могут свое войско иметь и возглавлять его под своим знаменем. Все остальные, если и имеют войско, то назначать людей воинами не могут — должны это делать с милости своего господина и подчиняться своему господину. Десятина от всего добытого в войнах жертвуется Святой Земле Мери́диан, половина прочего делится между всеми воинами, четверть отходит вождю войска, а еще четверть — королю, если сам вождь войска не король, не первый господин.

Второй воинский ранг — это герои. Им может стать любой рыцарь, даже не из благого рода, но с ходатайства своего господина. К герою в Меридее особый почет — везде он желанный гость и нужды знать не должен, иначе позор его господину. Рыцарское достоинство с героя может лишь Экклесия снять, да лишь по ее велению разрешается отбить шпоры такому рыцарю. Герой получает право возглавлять войско, но под знаменем своего господина. От добытого в войне, если сам не первого ранга, получает как вождь осьмину. Судить героя лишь сам король может, а смертный приговор заменяется герою на служение Святой Земле Мери́диан, на участие в Священной войне, покуда Экклесия не позволит ее покинуть.

Третий ранг — это рыцари, воины Бога, благородные или неблагородные. Рыцарь имеет право убить без греха любого, но не священника. За кощунство или вероломство может «Суд семи рыцарей» лишить недостойного мужа рыцарского звания, только не героя. Главный на воинском суде — это первый рыцарь. Он вправе даже принца наказать по всей строгости устава. Король же, восьмой судья, может миловать, забирая себе вину недостойного. После смерти короля, кронпринц назначает чтимого рыцаря первым воином — так, до коронации, первый рыцарь, а не кронпринц, на короткий срок становится главой всех воинов королевства и помогает Экклесии власть передать законному наследнику.

Четвертый ранг — все остальные, кого на службу воинскую взяли и чести такой удостоили. Служить они должны, пока их господин им уйти не позволит. На время службы их семьи подати не платят, а после службы опять же послабления да вольности имеют, но в каждом поколении должен служить хотя бы один муж, иначе столь щедрых милостей семьи лишаются.

Миряне — все те, кто в миру обретаются. Для закона они делятся на свободных людей и несвободных; свободные — на вольных, надельных, служивых и торговых людей.

Первое сословие — аристократы, и все они не только землевладельцы, но еще единственные землеробовладельцы; могут любые сборы на своих землях устанавливать, владеть соляными, рудными, каменными приисками, даже серебряными и золотыми, то бишь монету печатать. Наследуют они от предков благородство облика, отличаются правдивостью и ясностью разума, ведь с юных лет растятся в культуре, вере и строгой морали, — вот и служат другим мирянам примером нравственности, справедливости и, главное, щедрости. Должен господин судить своих землеробов и семьи из них делать, защитой им быть и опорой в бедствиях, не то — случалось и такое в Истории — разбегутся от жадного владетеля землеробы, а имущество пожгут его прочее.

Второе сословие — незнатные наместники короля, принца, герцога или маркграфа — это судьи, градоначальники, управители, ректоры и прочие в высокой должности. За живость разума и чистоплотность помыслов доверено наместникам представлять в миру воина первого ранга. Каждому власть так отмерена, что не перечит силе остальных наместников. Все из второго сословия равны, все они господа, и нет среди них того, кто выше или ниже другого, то бишь приказывать они друг другу не могут. Воины четвертого ранга в подчинении наместников возможны, но не более.

Третье сословие — все иные свободные люди. Всех их одно объединяет: и златокузнец, и сукновал, — все они равные права в мирском суде имеют, раз подати платят. А коль человек лишь ремесло вольное знает и скитается, то тоже, дабы не быть бродягою, должен выбрать место для уплаты податей. Через год полное право судиться получит, иначе только судимым быть может. Ученики воинов и послушники сюда же относятся — без ранга или сана судят их как мирян, да и сами они в мирской суд подать могут.

Четвертое сословие — несвободные землеробы, неимущие родового имени и прав владения. Они подати платят работою, снедью или же всем, чем пожелает их господин, на чьей земле они родились и чью землю они самовольно покинуть бесправны. В суд они обратиться не могут, только к господину своему или его наместнику, но те не по закону их судят, а как посчитают полезным и верным. Добрая участь — родиться землеробом щедрого господина, незавидный удел — обретаться под жестоким хозяином, да вот есть и хуже доля людская — уродиться презренным бродягой или же стать им. Бродяги не имеют вовсе прав, бродят вне сословий и закона, а кто-то и единения с Богом не имеет, и к вере должным образом не приобщен.

Вот и всё, что надо знать о трех благих путях. Выбор зависит как от рода человека, так и от его устремлений, но не стать ни землеробу, ни его сыну рыцарем, как бы ни служил человек усердно. Однако имеется путь особый: ежели жаждет воин звания рыцаря, то надлежит ему служить напрямую Экклесии — воином-монахом, воином веры, целомудренным и благочестивым быть. Но даже воином-монахом тому не бывать, кто пришел в семинарию и давал обеты, да затем, поправ клятву, изменил высшему из путей».

Маргарита закрыла учебник меридианского языка и взяла «Географию». Она открыла карту мира — гравюру на плотной бумаге. На севере за Линией Льда лежала снежная шапка, на юге еще большая — огромный континент выжженной земли, — Сольтель. Говорили, что за Линией Льда было невозможно дышать от стужи, а у тех, кто подходил в Сольтеле к Линии Огня, вспыхивали волосы и одежда. Меридейцы пока завоевали два маленьких выступа Сольтеля на побережье — Санде́л-Анге́лию и Нибсе́нию. Сандел-Ангелия тянулась острым клыком к Санделии — именно оттуда совершали когда-то безбожники нападения на Меридею, но потом всё изменилось: нынче меридейцы воевали в том жарком континенте.

Земли, что называли меридианским миром (куда распространилась вера и где жили меридианцы), напоминали Маргарите развалистый цветок с пятью лепестками. Огромный западный лепесток — это сверхдержава Санделия, занявшая половину континента Меридея, восточный лепесток — большой полуостров Леони́я, и маленький северный отросток — полуостров Тидия, вотчина Лодэтского Дьявола. Зато с севера Тидию будто продолжал великий остров Орзения — их разделял лишь узкий пролив Пера́. А середина «цветка» — это была Оренза. С севера к Меридее приближались еще два «лепестка»: остров Аттардия, похожий на свинорылого кита-убийцу, да второй великий остров Лодэнии, Морамна. На востоке мира находились два континента: Северная Варвария и Южная Варвария. Гигантская Большая Чаша и меньшая Малая Чаша, два океана, разъединяли Варварии и меридианский мир. На западе разлилась Бескрайняя Вода с несколькими островами, последним из которых был остров Лито́.

Маргарита обвела обратной стороной палочки для письма родную Орензу: получалась замечательная фигура с двумя зубцами: горный кантон Сиренгидия остро выступал на северо-востоке, поднимаясь к мысу Встречи Двух Морей, а Лиисем на юго-западе «стекал» вдоль Луве́анских гор к княжеству Баро́. Девушка вздохнула, думая о том, что Сиренгидию — «Край тысячи ручьев», родину ее матери и единственное место в Меридее, где не было аристократов или несвободных людей, после тридцати шести лет пребывания под защитой Орензы снова захватило Ладикэ. Заполучило благодаря святотатству Лодэтского Дьявола, который едва не устроил бойню в Великое Возрождение, поглумился над всеми верующими и дерзнул не убояться Конца Света в Главный Судный День или проклятия за это от самого Бога.

«Разве это справедливо, Боже?! — возмущалась Маргарита. — Почему же ты не сжег этого варвара молнией, а позволил ему подчинить нашим врагам Сиренгидию? Ладикэ столь ничтожное королевство! Вдвое меньшее, чем Лиисем: у ладикэйцев не хватило бы сил, даже чтобы завоевать Бренноданн. Всё это чудовище из Лодэнии и его адское оружие! Теперь Ладикэ вместе с Сиренгидией такое же, как Лиисем… Несправедливо! Жители кантона даже говорят на разных языках с Ладикэ! Сиренгцы говорят на орензском наречии, ладикэйцы — на смеси лодэтского и бронтаянского — на, должно быть, самом отвратительнейшим из говоров… Что останется от Орензы, если и Лиисем отпадет, как обещал в своей речи герцог Альдриан? Кругловатая, как раздутый живот, фигура с небольшими отростками и впадинами? Мы же один народ с одним языком…»

Ее Языкознание распространялось не дальше орензского и меридианского, но она слышала суждения о шести основных языках Меридеи. Самым красивым признавался меридианский. Орензский и санделианский оспаривали второе место. Самым логичным и простым был аттардийский язык; он напоминал рычание хищного зверя из-за любви аттардиев сдваивать не только букву «Т», но и букву «Р». Твердый язык лодэтчан из-за «цоканья» и «ёканьея» навевал мысли о звоне схлестнувшихся мечей, а долгая «м» у бронтаянцев казалась гулом падающих камней на металл. Благозвучными языками лодэтский, аттардийский и бронтаянский в Орензе не считались.

— Вот потому что у лодэтчан и ладикэйцев такие языки, они лишь воевать и убивать умеют, как варвары, грабить всё и разрушать, — уверенно произнесла Маргарита. — В Бронтае хоть много всего полезного из металлов делают, например, врезные замки. А аттардии рычат, как звери, ведь они наглые. Так все в Орензе говорят: «Наглее аттардиев одни черти!» Бальтин…

Девушка перевела взгляд на остров в Бескрайней Воде, вытянутый по вертикали у Линии Льда.

— От западных берегов Аттардии до Бальтина целых две Орензы поместятся, — говорила вслух девушка. — Наверно, восьмиду надо плыть, хотя я плохо в этом понимаю. А Бальтин, оказывается, большой — как шестая или даже пятая часть Орензы. Сколько же людей убил Лодэтский Дьявол за семь лет? Тысячи мужчин? Сотни тысяч? И им совсем некуда было бежать: в Меридею нельзя, а поплыви они на запад, так приплывут по Бескрайней Воде к другой стороне Варварий — и их убьют чудовища или люди со звериными головами, какие там живут. В Сольтеле убьют кровожадные безбожники… Экклесия не объявляла Священную войну на Бальтине — это аттардии просто-напросто решили прихватить себе еще один остров, а Лодэтский Дьявол и их ужаснул своей жестокостью, как рассказывал Оливи. Ортлиб так же считает… Лодэтчане те же варвары, правда, не все варвары кровожадные. Южные варвары, хоть и язычники, но с ними торгуют, привозят от них приправы, шелка, редкие масла и благовонные смолы. Они строят такие же пирамиды, как шатры храмов, но на земле и без шпилей, и верят, что умершая плоть может возродиться, поэтому хранят усопших в подземельях. Сколько же призраков бродит в тех землях, страшно представить! Будет справедливым, если Священную войну объявят и там тоже. Разве можно спокойно жить и знать, что возродись ты в тех краях, тебя обрекут на страшную участь вечного скитания по земле без плоти — станешь так голоден, что не описать, а утолить голод и жажду не сможешь, — будешь столь несчастным, что возненавидишь всех живых людей и захочешь им мстить. Наверно, южные варвары сами себя наказали — житья им нет от призраков. Или призраки у них лишь по подземельям бродят?.. Кроме этого ужасающего обращения с усопшими, южные варвары неплохие: они никогда на нас не нападали — ни один их корабль не пересекал вод Большой Чаши. Правда, у них вообще нет кораблей — только маленькие лодочки. Я вот бы уплыла оттуда, где водятся столь жуткие твари — крокодилы: сомы с зубастой пастью и людскими ногами — они и плавают, и по земле быстро бегают, а как настигнут человека и пожрут его, то плачут над его головой, — какие же бессовестные лицемеры! Еще южные варвары поклоняются навозному жуку, катающему шар, потому что откуда-то знают, что Гео круглая. Они представляют нашего Создателя большим жуком, а наш мир шариком из навоза. Ортлиб говорит, что они несильно ошибаются про навозный шарик… Зато древние меридейцы до рождения Божьего Сына думали, что наш мир плоский. Они не знали, что мы живем на шаре и, благодаря чудесам нашего Создателя, как-то не скатываемся с него. И раз мир — это шар, то Бескрайняя Вода вовсе не бескрайняя, но ведет к землям Варварий по другую сторону от Меридеи, а там живут не только страшные люди с песьими головами, циноцефалы, но и похожие на медведей великаны с человечьими лицами, вылупляющиеся из яиц, — все они людоеды. В тех землях водятся мантикоры, драконы, виверны, кентавры, онокентавры, химеры, ехидны, гарпии и грифоны, — и кого еще только там нет, даже улитки там огромные и плюются ядом, а цветы могут слопать лошадь. А может, поплыви бальтинцы в ту сторону, то они нашли бы чудесный остров Зайта́ю? Вот там нет никого страшного, там горы из сладкого белого хлеба и марципана, с деревьев свисают то леденцы, то цукаты, то конфеты. Кирпичи там — из сахара. И дороги, и дома, — всё из сахара, а мяса, любого, сколько хочешь: жареные гуси растут в земле из шафрана, а копченые окорока — в песке из черного перца. Зайтайцы — они как мы, люди, но с заячьей головой, — у них всё-всё как у нас, только у них шляпы с прорезями для ушей. Зайтайцы более всего на свете любят капусту — ее там растет мало, не то что колбас — там целые кусты из колбас! В Зайтае все дни длится Сатурналий: там все счастливы, все поют и танцуют днями напролет, не зная нужды, и там все равны в положении, как в Элизии, — нет ни бедных, ни богатых. Там все носят красивые одежды и рубиновые ожерелья, кушают с золотых подносов и спят на лебяжьем пуху… Правда, где же точно эта чудесная Зайтая, мы не знаем — вот и на карте ее нет. Ни один корабль, какой в наши времена отправился к другому побережью Варварий, не вернулся назад, поскольку и в Бескрайней Воде так много чудовищ, что не сосчитать… И ни одно из них почему-то не напало на корабль Лодэтского Дьявола, когда он плыл до Бальтина и обратно, — нахмурившись, пробурчала девушка.

Маргарита немного помолчала над картой, вернулась глазами к Орензе и стала повторять то, что выучила:

— Королевство Оренза с запада граничит со сверхдержавой Санделия по линии Лувеанских гор. И правда — сверхдержава! Такие огромные земли занимает всего одно королевство! А второе огромное королевство — это Бронтая. С востока Орензу отделяют от Бронтаи самые высокие из гор Меридеи — Веммельские горы. Они начинаются в кантоне Сиренгидия, огибают на востоке Орензу, затем продолжаются вдоль южного побережья полуострова Леони́я — там когда-то водились львы, как в Варвариях, но они все помёрзли в Скорбном веке… Горы разграничивают Бронтаю и маленькие страны южного побережья этого полуострова. Из них ближе всего к Орензе королевство Лодва́р, затем королевство Антола́, следом идут Ни́борда́жд, спорные земли — Верхняя и Нижняя По́дении, Лаа́рснорсда́жд, а высоко в горах — королевство Дерта́я. Последнее из держав Южной Леонии — королевство Ламно́ра.

«Интересно, чего не поделили люди в Южной Леонии? — задумалась девушка. — Все они говорят на орензском наречии, все когда-то были одним королевством Антола, а теперь там бесконечные войны…»

Подумав немного, она продолжила вспоминать то, что учила об Орензе:

— Самое крупное герцогство Орензы — Лиисем. На севере Лиисем граничит с герцогством Мартинза, а на юге с княжеством Баро́ и королевством Толидо́. В центре княжества Баро — Святая Земля Мери́диан, центр нашего мира. Принцы Баро́ — ровня королям, их единственных из всех принцев в Меридее, Экклесия коронует… Интересно, почему так?.. Самая крупная река Орензы — Лани, исток какой в Веммельских горах. Впадает Лани в Фойиское море, что на севере Орензы. Самый крупный город Орензы и его столица — это Бренноданн. Еще Бренноданн второй по числу жителей город Меридеи: он уступает лишь столице Санделии, Моа́отессу. Второй крупный город Орензы — наш Элладанн. Он находится вдали от опасного из-за сольтельских безбожников южного побережья Хинейского моря, лежит на севере герцогства Лиисем, но на юге всей Орензы. Третий крупный город Орензы — у Лувеанских гор, недалеко от северного побережья и Фойиского моря, — город Идерданн, знаменитый монастырем с чудотворной статуей мученицы Майрты. В предместье Идерданна я как раз родилась… А окончание «данн» в названии города — это «дан на волю того-то», то есть все крупные города Орензы, названые в честь мучеников веры, отданы под их покровительство. Четвертый крупный город-порт в устье Лани — Реонданн, пятый — город на дороге от Лани до Элладанна, — Нонанданн. Столица Мартинзы — Мартинданн…

Маргарита невесело смотрела на карту: всё, что она выучила, возможно, стало Историей, а не Географией.

«И это из-за Лодэтского Дьявола, кого никто сюда не звал и у кого нет ни единой достойной причины помогать ладикэйцам!»

Она перевела взгляд на северо-восток карты, на Лодэнию, и подумала, что два его огромных острова, Орзения и Морамна, и полуостров Тидия с тонким перешейком напоминают спины больших рыбин.

«Аттардия — похожий на кита-убийцу остров, столь нагло открыла пасть своей свиной головы на Сиренгидию… зато это королевство хотя бы не притворяется безобидным. А Лодэния… Три рыбины едва показывают спины, спрятали под водой зубастые головы, будто вот-вот поднимут их — да перекусят Меридею на две части. А они уже это сделали! Лодэтский Дьявол пришел в Орензу, в самое узкое место континента. Боже, спаси нас всех и Нонанданн!»

Маргарита перекрестилась, убрала учебник в стол и прилегла на кровать. Подобрав колени к груди и свернувшись, словно дитя, она думала над тем, что вчера рассказал дядя, — вести из Нонанданна, по его словам, опять обнадеживали: войско Лиисема успешно отбивало атаки, уничтожало врагов и защищало дорогу на Элладанн. Продавцы на рынке уверили Жоля Ботно, что самое позднее через восьмиду, к зиме, барон Тернтивонт погонит прочь и ладикэйцев, и Лодэтского Дьявола, а Альдриан Лиисемский заставят всех своих врагов расплатиться их же землями. Маргарита не знала, что думать: не верить в добрые известия причин не было, но нехорошее предчувствие не давало ей покоя. Ортлиб Совиннак не рассказывал невесте о положении дел в Нонанданне, только убеждал ее ни о чем не волноваться.

Тревожные мысли Маргариты прервал вбежавший без стука русоволосый, румяный Филипп.

— Жена-их прикатил! — смеясь, сказал он. — Ты — после жена, а он — щас жена! Их жена — жена-их!

— Тоже однажды жена-ихом будешь! Чего смешного, дурачок? — спросила Маргарита, садясь на кровати. — Над ним смеешься или надо мной?

Она взяла с прикроватного стула зеркальце и осмотрела себя, решая: снять ли платок, как всегда делала для возлюбленного, или нет.

— Над вами обоями, — ответил Филипп. — Я-то разумею меридианский, — хитро прищурился подросток. — Знаю, за чё вы в беседке шепшаетесь!

— Так ты подслушиваешь?! — замахнулась на него рукой Маргарита, но Филипп увернулся и убежал, прыская смехом.

— Не за чё, а о чем! — прокричала Маргарита ему вслед. — Твой орензский — ужасен, а меридианский — тем более!

________________

Ортлиб Совиннак ждал в гостиной. Маргарита всегда вбегала туда, радуясь его приходу. Сегодня девушка зашла медленно, пряча глаза.

— Что случилось? — нахмурил брови градоначальник, скользнув взглядом по платку на ее голове.

— Ничего, — кусая нижнюю губу, ответила его невеста. — Но мне есть что сказать.

Они прошли в беседку, и там, во дворике, Маргарита поначалу проверила, не прячется ли где-нибудь Филипп: заглянула за поленницу и даже слазила на сеновал, а минуя голубоглазую Звездочку, не удержалась и погладила ее пятнистую морду.

— Младший брат нас подслушивает, — пояснила она свои действия.

— Это случилось? — хмурился Ортлиб Совиннак.

— Нет, не это…

Вернувшись в беседку, Маргарита присела на один из двух табуретов; Ортлиб Совиннак, опустившись рядом, повернулся к ней и, как всегда делал, взял ее за руку. Его глаза-щелки пытались прочитать мысли девушки. Понимая, что пока он рядом, она не сможет ничего сказать, Маргарита высвободила руку, встала и отошла к порогу беседки. Отвернувшись от своего жениха и ковыряя ногтем столб у прохода во двор, она произнесла:

— Я не могу стать вам супругой, господин Совиннак. Я это сегодня поняла…

Ортлиб Совиннак немного помолчал, затем он вывернул левую руку и уперся ею в колено широко расставленных ног.

— Могу ли я, мона Махнгафасс, узнать причину? — холодно спросил он, сильнее сужая глаза. — За свои старания я заслуживаю честный ответ.

Он сделал долгую паузу и, так как Маргарита молчала, продолжил:

— Не бойтесь, мона Махнгафасс, я не причиню вам зла. Кого бы вы ни выбрали, я буду уважать ваше решение и не стану вредить вам, вашей семье или тому мужчине.

Если бы Маргарита повернулась и увидела выражение лица градоначальника, то поняла бы, что его слова расходятся с намерениями.

— Вы полюбили другого?! — жестко спросил градоначальник.

— Нет! — не оборачиваясь, с жаром ответила Маргарита. — Я вас люблю… — прошептала она, закрывая пылающее лицо руками.

Градоначальник мгновенно расслабился. Он тяжело поднялся, подошел к девушке и мягко опустил руку на ее плечо.

— Что такое, любимая? — нежно спросил он, поворачивая невесту к себе.

Маргарита, раздвинув пальцы, увидела, что его темные глаза немного посветлели, стали ласковыми.

— Я не буду вам хорошей супругой, — ответила Маргарита, не отнимая рук от лица. — Я недостойна вас и вашего имени. Подруги сказали мне, что люди говорят… И что все знают… как я простыни стирала, как в кухне работала… О бочке знают! Я платья выбрать не могу, потому что не разбираюсь… Не знаю, как надо себя вести и как говорить. Мой орензский — ужасен, меридианский — тем более! Из-за такой супруги, как я, над вами будет смеяться весь Элладанн!

— Это всё? — еще нежнее спросил Ортлиб Совиннак.

— Ну да… Я так боюсь тебя опозорить!

Он взял ее за запястья и заставил опустить руки.

— Меня давно не заботит то, что говорят и что думают в Элладанне, — теплым голосом сказал он. — Люди будут болтать, будь ты кем угодно, — навыдумывают того, чего и в помине нет. И если мне нет дела до пересудов, то и тебе не должно быть.

— Но…

— Тихо, — прошептал он и впервые ее поцеловал.

Уверенно прикасаясь своим губами к ее губам, он целовал девушку всё глубже. Его усы щекотали Маргариту под носом, но словно гладили кожу вокруг ее рта. По мере того как длился поцелуй, она слабее стояла на ногах — даже обхватила мужчину за плечи, чтобы не упасть, а Ортлиб Совиннак будто бы и топил ее в своих могучих объятиях, и будто бы держал на поверхности, не давая исчезнуть в бездне.

— Нос чешется? — чуть отстраняясь, негромко спросил он.

— Немного, — прошептала Маргарита, открывая переполненные счастьем зеленые глазищи.

— Ты быстро привыкнешь, — чмокнул он ее в кончик носа, затем крепко прижал к себе, вдавил в свою уютную, мягкую грудь, точно такую же, как у дядюшки Жоля. Маргарита, полулежа на его круглом животе, закинула голову вверх и улыбнулась.

— Не будем ждать до конца восьмиды, — сказал Ортлиб Совиннак, глядя на свое отражение в зеленых зеркалах. — Венчание случится в первый день Венераалия. Я смогу получить у епископа Камм-Зюрро разрешение на супружескую близость в пост целомудрия: за заслуги Экклесия дает послабления… Еще семнадцать дней ждать, — улыбнулся он в ответ на ее улыбку. — Должно быть, моя русалка, я ждал тебя пятьдесят три года и не хочу ждать дольше…

________________

Так венчание перенеслось на двадцать пять дней, и должно было произойти уже двадцать третьего дня Целомудрия, а не второго дня Любви. Свадебное платье спешно украшали вышивальщицы, родня невесты тоже засуетилась с нарядами. От Маргариты лишь требовалось появиться на венчании в храме Пресвятой Меридианской Праматери — градоначальник женился во второй раз и хотел справить свадьбу в кругу семьи, но тем не менее желал иметь роскошную церемонию, как заслуживало его положение, поэтому выбрал уединенный и самый значимый храм города.

С приближением Венераалия Маргарита нервничала всё больше и больше. Утром дня юпитера она так сильно захотела поговорить с братом Амадеем, что не удержалась — отправилась в храм Благодарения. Праведник работал в саду и будто бы вовсе не удивился явлению девушки, пропавшей более чем на четыре триады.

— Проходи, сестра, рад видеть, — поприветствовал ее брат Амадей.

Маргарита едва не заплакала от радости, увидав его таким, каким привыкла вспоминать: босые ноги, капюшон на голове, выбритые щеки и полуулыбка на губах. Вот только розы в саду больше не цвели — близилась мокрая лиисемская зима.

— Здравствуйте, брат Амадей. Вы не удивлены?

— Нет, ты же должна высадить розы… — направился он к келье, отведенной под хранилище, и позвал с собой Маргариту. — Я ждал тебя.

Он показал ей ящики с землей, из каких торчали слабые, короткие стебли с парой тонких веточек и листочков. Маргарита дотронулась до ростков, слабо веря в то, что уже следующей весной растения превратятся в молодые кустики; некоторые, возможно, даже подарят первые цветы.

— Тебя, как и меня когда-то, поразит желание живого существа жить, — сказал брат Амадей и взял из угла лопату. — Как розы, эти недотроги и неженки, чтобы прорасти ближе к солнцу вверх и пустить корни пониже в землю к воде, способны преодолеть зиму, так и человеку по силам вынести страшные невзгоды, вытерпеть любые испытания, что ниспошлет Наш Господь.

Маргарита высадила два черенка розовых роз на могилу Иама, росток желтой розы она подарила могиле Фанжа Толбо, священнослужителя, гонителя демонов и бродяги по прозвищу Блаженный.

— Вы ничего не скажете о моем венчании, брат Амадей, — спросила Маргарита, глядя на квадратный камень с именем нищего. — Или вы не знаете?

— Оо, — широко улыбаясь, показал ровные белые зубы брат Амадей, — кто же в Элладанне не знает о предстоящей свадьбе нашего градоначальника? Да еще и в празднество любви!

— Думаете, я неправильно поступила? Но это не так! Я его люблю!

— Хорошо, — кратко ответил брат Амадей.

— Тогда что не так?

Брат Амадей развел руками.

— Я дал тебе совет: «Не спешить с новым супружеством». Ты к нему не прислушалась… Сейчас это уже не важно.

— Я и не спешила…

— Зная градоначальника уже двадцать лет и вспоминая, как ты прятала глаза на прощании с душой супруга, я думаю, что Ортлиб Совиннак сделал тебе предложение еще до сожжения тела, а ты его приняла. Не переживай, — ровным голосом добавил священник, — с Марленой не поделился своими наблюдениями и не стану этого делать.

— Я до Ортлиба отказала двум мужчинам! — горячо оправдывалась Маргарита. — Раолю Роннаку и Гиору Себесро. Потому что не любила их, а они не любили меня. А мы с градоначальником любим друг друга! Что неправильного в моем поступке? Я совсем не знала Иама… И рядом он был чуть больше суток, но я относила траур всю восьмиду! Всё! Я жить хочу!.. Как эти розы! Епископ Камм-Зюрро сказал, что после траура я должна радоваться жизни, потому что иначе потеряю надежду на милость Божию и паду в Уныние, а мою душу за это сожгут в Пекле!

— Если так говорит наместник Святой Земли Мери́диан в Лиисеме, то конечно… — спокойно говорил брат Амадей, не переставая слегка улыбаться. — И ты, сестра Маргарита, как истинная меридианка исполнила всё верно. Тебе не за что себя корить.

— Тогда что не так?! — топнула девушка ногой у могилы Блаженного.

— Не так — это то, что ты сейчас даешь волю гневу. Если бы ты была права, то не топала бы ногой на храмовой земле, да к тому же на кладбище.

— Пожааалуйста, — взмолилась Маргарита. — Ответьте честно. Что плохого? Мы же любим друг друга!

Брат Амадей шумно выдохнул, а затем наполнил грудь пока еще теплым, но уже по-осеннему свежим воздухом Лиисема.

— Вот видишь, что ты со мной делаешь! — с укором проговорил он и снова улыбнулся. — Я тоже почти гневаюсь. Сестра, — показал он жестом на ограду кладбища, и они направились к розовому саду, — то, что ты и градоначальник любите друг друга, — это замечательно. И я рад… Я искренне желаю, чтобы ваша любовь длилась вечно… Но так не случится.

Маргарита испуганно посмотрела на праведника.

— Вас сейчас объединяет земная любовь, — пояснил он, — яркая и пышная, как буйно растущая зелень в цвету, но такая связь двух душ прочна лишь с виду и даже пагубна. Счастливое супружество основывается на духовной любви, что прорастает, подобно корням, медленно и тихо, поэтому я просил тебя не спешить. Ты еще очень юная особа, нетерпеливая до сердечных страстей, и выходишь замуж, ничуть не обдумав свой выбор и даже не дав себе времени на это. Не спорь, дай договорить. Очень прискорбно, но самые пылкие чувства однажды остынут. Любовь может, как и роза, цвести, давать новые стебли, листья, бутоны, — и она меняется. Каждый день — это иное существо, которое едва не гибнет зимой, но по весне дает новые всходы… Или же не дает всходов и погибает, хотя уход за кустом не изменился… От множества причин погибают и цветы, и любовь. Часто старую любовь убивает новая, какая хочет расти на том же самом месте…

Маргарита хотела возразить, но брат Амадей, поднял палец, пресекая ее слова.

— Я еще не договорил, — сказал он, открывая дверь и проходя с девушкой в храм. — Ты спрашиваешь: «Что не так? И что неправильного?» Не так — это то, что ты совсем не знаешь своего жениха. Ты видишь его лучшую сторону, какую он тебе показывает и какая кажется тебе прекрасной. Но пока ты не узнаешь и не полюбишь того Совиннака, каким его знает весь город, твоя любовь не даст по весне новых ростков. Земная любовь может перейти в духовную, но чаще обращается во вражду, — вот почему я тебе советовал быть более осмотрительной с замужеством.

— Что же мне делать? — спросила растерянная и поникшая Маргарита.

Они медленно шли к вратам по молитвенной зале, вдоль скамеек и ярусов боковых лож.

— Выходить замуж, — ответил брат Амадей. — Или бежать из города с семьей, потому что градоначальник Совиннак, если ты его бросишь у венца, будет пострашнее Лодэтского Дьявола. Послушай… не отчаивайся из-за моих слов. Я вовсе не желал тебя пугать… Я лишь честно ответил на твой вопрос, как ты просила, — и вот… расстроил тебя перед самой свадьбой. Но ведь я человек и могу ошибаться. Да и о чувствах влюбленных я знаю намного меньше тебя, тем более о супружеской жизни. В конечном итоге всё зависит от Божией воли. Не зря Добродетель Любви символизирует птица Феникс, что при смерти сгорает, обращается в пепел и затем возрождается. Поливай свою розу, свою любовь, заботься о ней, оберегай ее. Градоначальник ответит тем же… Я так думаю… надеюсь… Кто знает, быть может, ты сотворишь чудо и изменишь Ортлиба Совиннака.

— Вы в это не верите? — печально усмехнулась девушка.

— Ну… Я обязан верить, даже вопреки тому, что думаю, — ответил брат Амадей, останавливаясь в центре храма, под шатром Юпитера. — Извини… Лгать мне нельзя, хотя порой хочется… Еще я думаю, что ему тебя не изменить — чужим советам, мудрым или нет, ты не следуешь.