Дамский преферанс

Раиса Лобацкая, 2017

Дамский преферанс – игра с множеством непредсказуемых ходов и поворотов, очень похожих на реальную жизнь, когда человеческие судьбы тусуются, словно колода карт, и порой странным образом раскладываются на ломберном столе истории. Упоминающиеся многократно в романе слова, кодирующие хитросплетения старого карточного фокуса (наука умеет много гитик), глубоко символичны: линия жизни каждого игрока-героя полна тайн, сложнее и запутаннее любых карточных многоходовок, а реализм и сюрреализм их судеб так близки, что уже едва различимы. Сюжетная канва романа захватывает последние двадцать пять лет бурной и переменчивой истории нашей страны, многие драматические и трагические события которой получили в романе субъективное авторское прочтение. Прототипами героев стали реальные люди, чьи черты, характеры и судьбы сплелись волей писателя в собирательный образ целого поколения.

Grandissimo^[2]

Прочтёшь ли ты слова любви немой?

Услышишь ли глазами голос мой?

В. Шекспир, сонет 23

Ох уж эта парковка возле университета! Завтра только на метро! Лавировать в безумных, сказочных после долго стоявшей оттепели сугробах под тревожный стон ветра выше моих сил. Об этом красиво читать, ну, писать, наконец, но не парковаться! Я издаю очередной стон, и тут же перед моим носом освобождается место. Нет, все-таки машина — это бесспорное благо цивилизации!

В редотделе девочки суетятся с чаем. Им надо со мной поболтать. Куда же деваться бедному писателю от всенародной читательской любви? Как обычно, позволяю себе иронию. А как без неё? Обе сотрудницы — красотки, высокие, стройные, невероятно, до стона, стильные и ухоженные. Оленька — яркая синеокая блондинка, Ирочка — не менее яркая зеленоглазая брюнетка.

Я для них источник новых баек и книжек с автографами, которые они вряд ли читают. Они для меня кладезь всей непечатной университетской информации. Как жить писателю без информационного потока сплетен? Что мне особенно нравится в наших беседах, ни Оленька, ни Ирочка выдаваемых мне сплетен не фильтруют, поэтому нередко я узнаю весьма интересные и пикантные подробности о себе любимой. «О! — восклицаю я всякий раз не без удовольствия, — это надо же какие неправдоподобно восхитительные слухи обо мне ходят! И какие злые суждения! Просто любо-дорого! А я уже было начала думать, что совсем никому не интересна». «Что вы, что вы, Дарья Сергеевна, — уверяют наперебой меня обе собеседницы, — интересны, ещё как интересны! А злятся, потому что завидуют!»

Сегодня они в красках передают мне наше заседание кафедры недельной давности. Оно уже успело обрасти массой не относящихся к делу подробностей и, мягко говоря, не совсем правдивых деталей. Именно эти-то детали и являются для меня самыми привлекательными: они лакмусовая бумажка «отношения коллектива к отдельным персонажам», включая меня. В этом повествовании мы с Фёдором просто два героя, два рыцаря без страха и упрёка. Особенно, разумеется, Федя, в которого, судя по моим давним наблюдениям, влюблены обе девушки.

Вволю напившись чая, всласть наболтавшись с красотками Оленькой и Ирочкой и бегло просмотрев после их редакторской правки рукопись очередного учебного пособия, которое вряд ли кто-нибудь, кроме его авторов, будет когда-либо читать, я ставлю свою размашистую подпись, испытывая обычные при этой чисто формальной процедуре угрызения совести: я опять (ну сколько же можно!) открыла кран потоку очередной преподавательской бездарщины. Да простит меня Бог на Страшном Суде и выдаст мне не самую горячую сковородку! Только за попустительство — смягчающее вину обстоятельство! Пусть учтёт, что не я это всё написала! Не я!

— Ой, — вспоминает вдруг Оленька, — мы ведь с Ирой совсем забыли вам, Дарья Сергеевна, забавную историю рассказать.

Ценные кадры! Никогда не уйдёшь от них без свеженькой сплетни.

— Шикарную историю, Дарья Сергеевна! Вы только послушайте, — подхватывает Ирочка.

— Наш приятель Лёха, ну, вы его знаете, славный такой блондин с архитектурного, на прошлой неделе читает лекцию второкурсникам и по ходу «пьесы» непринуждённо так справляется у этих будущих светил архитектуры: «Вы, конечно, знаете имя знаменитого античного учёного, которому принадлежат слова, основа основ практической деятельности любого архитектора — «польза, прочность, красота»?» Аудитория молчит, насупив бровки и наморщив лобики, изображая упорный поиск мысли. Но она ускользает от них вёртким угрём.

— Дурачки малолетние, — вклинивается Ирочка, — спросить у всезнайки интернета не догадались!

— Ага, то ли спросить не догадываются, то ли пытливый взгляд нашего Лёхи так сверлит, что опустить глаза в смартфон никто не решается. А Лёха он у нас упорный, как бульдог, если вцепится зубами, не оторвёшь! Он им так ласково якобы напоминает: «Ну, римский архитектор, механик, учёный-энциклопедист… ну же, вспоминайте!»

— Ой, смехота! — добавляет Ирочка. — Лобики студенческие морщатся ещё старательнее, но без особого успеха. А Лёха наш всё так серьёзно, так огорчённо вздыхает: «Ай яй-яй! Ну как же так? Давайте я вам немножко подскажу?» Выдерживает театральную паузу, отклика нет. Ещё один вздох в глухую бездну пустоты. Эффект стабилен. Тут Лёха не выдерживает и начинает подсказывать: «Его зовут Марк… Марк, ну… ну… вспоминайте…»

— И тут, Дарья Сергеевна, не поверите, — Оленька снова перехватывает инициативу, — аудитория взрывается дружным хором узнавания и радостно скандирует имя кого бы вы, Дарья Сергеевна, думали? Имя хорошо вам известного и, не побоюсь этого слова, любимого всем университетом, харизматичного профессора Марка Григорьевича Удальцова! Ой, веселюсь не могу!

— А Лёху нашего просто истерический хохот сотрясает! Он у нас парень с чувством юмора, — безудержно смеётся Ирочка. — Лёха хватает свой ноут и со всех ног летит в преподавательскую. Рыдая и захлёбываясь смехом, бросается к Удальцову: «Марк! Марк Григорьевич! Профессор! Поздравляю! Студенты ждут Вас, профессор Витрувий! И жаждут общения!»

— Теперь вторую неделю Удальцова зовут не иначе как Марк Григорьевич Витрувий! — заливаются мои собеседницы.

— Вот незадача, — улыбаюсь я им на прощание. — Никогда не знаешь, за каким углом тебя поджидает слава!

По извилистому длиннющему полутёмному коридору несусь, сметая на пути препятствия в виде швабр, мусорных пакетов и вёдер, забытых ещё с утра уборщицей. Надо добежать до кафедры вовремя, а до назначенной встречи у меня не больше пятнадцати минут. Мой гость — человек пунктуальный. Эта мысль подстёгивает меня, провоцируя невероятно радующую юную прыть. И вдруг навстречу (ба, вот так сюрприз!) Сан Саныч. С последнего заседания кафедры ни разу не встречались! И вот на тебе!

Нет, недооценила я Сан Саныча, а напрасно. Никогда всерьёз не анализировала непечатную информацию Оленьки и Ирочки. А зря! Не прислушивалась к разговорам о гипертрофированном самолюбии Толкунова, о его мнительности и мстительности. О, глупая я, глупая! На пути из редакционного отдела, загнанного в самый дальний край университетских просторов, Толкунов останавливает меня в безлюдном коридоре и, заблокировав у единственного на этом пролёте окна с ехидной улыбкой сообщает:

— А ведь я, Дарья Сергеевна, знаю, что вы были четыре раза замужем!

— Неужели четыре? — искренне изумляюсь я. — Спасибо, Сан Саныч, а то сама-то я со счёта уже сбилась. Вам ли не знать: у гуманитариев с математикой всегда нелады.

— Четыре брака — это, позволю себе заметить, недопустимо для педагога высшей школы! — пропускает он мимо ушей мои банальные шутки.

— Да, — отвечаю я спокойно, — я знаю, что незнание законов не избавляет от ответственности за совершённые преступления, но, клянусь честью, я не только не знала о запрете выходить замуж четыре раза, но и нигде об этом не прочла. В Законе об образовании Российской Федерации в последней редакции, а, возможно, и в первой тоже — ограничений на количество браков преподавателей нет. В Уставе нашего славного университета подобного запрета тоже не встречала. Допускаю, что преступно ошибаюсь, — пытаюсь я сохранить на всякий случай подобие серьёзности.

— Всё язвите, Дарья Сергеевна! А между тем студенты с вас пример берут!

— Не может быть?! — я продолжаю изумляться. — Вы уверены, Сан Саныч, берут? Когда успевают? Они же такие молодые? По четыре раза? Умоляю, покажите мне этих отличников боевой и политической подготовки. Просто не могу поверить своему счастью! Они ведь сейчас все как один борются за здоровый образ жизни! — вздыхаю огорчённо. — Разумеется, в этот пакет включён абсолютно единственный брак и совсем не ранний! Я им, к сожалению, ни в том, ни в другом не пример. Тут вы, Сан Саныч, совсем не правы!

— Дарья Сергеевна, не надо паясничать, увиливать и делать вид, что вы не понимаете! Чётное число ваших браков не делает чести вам и, что гораздо важнее, не добавляет чести университету!

— Чётное? — тут я уже без всякой иронии «охреневаю». — О, насчёт университета, Сан Саныч, вы можете быть совершенно спокойным. Он свою честь отстоит с честью! Более того, могу вас абсолютно успокоить: наша с вами частная жизнь вряд ли может университет заинтересовать, ему своих забот хватает! Что же касается чётного или нечётного числа моих браков, то это в цифрах такая мелочь: плюс-минус два-три — туда-сюда! А вы, значит, лично нечётное количество браков предпочитаете?

— Разумеется, нечётное, Дарья Сергеевна, — без промедления хватает мою наживку Толкунов, имея в виду цифру один.

— Жаль. Что ж, придётся мне вступить в пятый брак, нечётный, чтобы вам потрафить, а ведь, видит Бог, я этого не хотела. Но из глубокого уважения к вам лично вступлю!

Я с нескрываемым удовольствием наблюдаю, как взбешён Толкунов, как перекашивается его жёлчное лицо, наливаются кровью бесцветные глаза, взвивается рука, готовая ударить меня наотмашь, и срывается до хрипоты голос:

— Дрянь, старая распутная дрянь!

И вдруг он осекается на полуслове, рука повисает безжизненной плетью. Из-за его спины Федя Проскуряков насмешливо произносит:

— Вас спасать, Дарья Сергеевна?

И мы оба безудержно хохочем вслед тощей фигуре, с прискоком удаляющейся по длинному мрачному коридору.

Ренат появляется ровно в двенадцать.

— По тебе, Ренат, хоть часы проверяй, ты случайно не на метле?

— Нет, метла — это женская привилегия, тебе ли, Дашута, не знать?

Мы всегда беззлобно поддеваем друг друга — верный признак настоящей любви.

Как странно судьба тасует колоду, определяя знакомства, встречи, симпатии-антипатии, протягивая ненавязчивой рукой тонкие нити привязанностей? Удивительно, что самыми крепкими и надёжными иногда оказываются совсем не обязательные отношения. Вот как у нас с Ренатом. Нас разделяет так много — возраст, пол, круг профессиональных интересов, друзей, привычек, но роднит нас гораздо больше. Каждая наша встреча, говоря высокопарным языком, которым ловко орудует Ренат, подшучивая надо мной при наших встречах — это истинный гимн душевного единения. Такая ничтожная субстанция, которую ни увидеть, ни потрогать, а связывает намертво.

— Повезу тебя сегодня, Дашута, в «Редисон», — он распахивает передо мной дверцу. — Там пусто. А у меня к тебе долгий, тихий разговор.

— На тыщу долларов? — интересуясь я по инерции.

— Нет, Даша, на тыщу лет оставшейся мне жизни, — отвечает он серьёзно.

Едем, пикируясь обычным манером. Ренат, как всегда, улыбчив, ироничен, собран и спокоен, но мне уже ясно: у него что-то стряслось.

До десерта пустой трёп в несколько помпезной атмосфере обеденного зала. Нет, Ренат, при всех твоих достоинствах ты всё-таки сноб. Когда ты снисходишь до более демократичных мест, наше душевное единение веселее и ощутимее. Белоснежные до боли в глазах скатерти напрягают? А может, летают здесь в воздухе флюиды обстоятельной уверенности, исходящие от этих одиноких фигур за дальними столиками, уничтожающих остатки жизни в богатом искусственном пространстве? Или затесались между нами ещё какие, едва ощутимые неудобства, но до разговора «на всю тыщу оставшихся лет» дело никак не доходит.

По поводу каждого из блюд, над созданием которых трудятся волшебники, назвать их поварами язык не повернётся, Ренат шутит и при этом заливисто смеётся: бездумно спускаю, мол, тёткино состояние на эксперименты этих бездельников надо мной. К своему нежданно-негаданно свалившемуся богатству он относится с философским скептицизмом и истинной грустью. Любил Ренат свою тётку, так неожиданно оставившую его теперь уже полным сиротой.

После десерта устраиваемся в глубоких роскошных креслах холла выпить по чашке кофе.

— А расскажи ты мне, Дашута, только не увиливай, что там у вас происходит? — неожиданно грустно и тихо спрашивает Ренат.

— Там — это где? — искренне недоумеваю. — Если ты о Павле, то, я полагаю, ты о нём знаешь больше меня. Он твой родственник, а я ему кто? Я — отрезанный ломоть…

— Нет, о Павле я всё знаю… почти всё, — он замолкает в раздумье, не улыбаясь. — Я про университет, про кафедру твою, Дашка, про заклятого друга детства моего — Саньку, Сан Саныча, про Витьку Прудникова, про Машу Савельеву… Расскажи мне подробно, в деталях, обо всём, что связывает этих людей, и о том, что ты думаешь о них, о каждом из них. Попробуй убрать эмоции. Только факты, только объективно… Впрочем, про эмоции я зря, валяй с эмоциями. Даша, это очень серьёзно. Это дело жизни и смерти… Не в фигуральном смысле. Это дело моей жизни… «на всю тыщу» оставшихся лет…

Сердце покалывает и ноет. Я ничегошеньки о нём теперь не знаю. Я никогда не видела у него таких безнадёжно больных глаз, даже тогда, когда мы, похоронив его родителей, уже после поминок сидели втроём в жалкой забегаловке, первой попавшейся нам по дороге домой в промозглой стыни тех посмертных сумерек.

И вдруг я понимаю, что на этих, перечисленных таким будничным тоном людях для него сошлись в каком-то смертном, неправдоподобном, нелепом бою его профессиональные и глубоко личные интересы. О чём мне ему рассказать? О мёртвой хватке, которой туповатый подлец Сан Саныч вцепился в мою любимую ученицу? О поганеньком недоумке Прудникове? И как только нас угораздило дотянуть его до дипломной работы?! О его конфликте с умной Машкой, над которым хохотала вся кафедра? Это ж надо: «Мамашу его, Иисуса Христа то есть, насквозь русского, тоже звали Марией по фамилии Магдалина»?! Господи, кому только мы не вручаем дипломы через пять лет жутких мытарств всего преподавательского коллектива?

И я подробно (сам просил), с массой деталей, которые высмеиваю по укоренившейся писательской привычке, рассказываю об этих неприятных мне, ущербных людях, насквозь пропитанных пошлостью и глупостью, как пропитаны арагонитом растения, попавшие в карбонатные рассолы Памуккале. Их поступки вызывают у меня стойкое неприятие, но я продолжаю жалеть их, никчёмных и убогих, и ничего с этим уже не могу поделать.

Искренне увлекаюсь своим повествованием и вдруг, столкнувшись с внимательным взглядом Рената, неожиданно понимаю (тупица непроходимая): он хочет услышать о Маше, только о ней! Как же я раньше не поняла? О Маше! Только этот вопрос он мог оценить в «тыщу оставшихся лет жизни», только о ней он способен сказать — «дело жизни и смерти». Как я могла быть настолько слепой, чтобы не задуматься о его участившихся визитах в университет?! Двойка тебе, Дарья! Жирная красная двойка!

— Ренат, а зачем ты спросил меня о них? Они стоят нашей беседы?

— Работа, Даша, такая. Я же адвокат, ты забыла?

— Неужели кого-то из них защищаешь? Сочувствую…

— Я разных защищаю: и правых, и виноватых… Переходим к Савельевой…

— Ренат, а ведь я с тобой, если что, раздружусь…

Мне грустно, я неожиданно понимаю, что страшусь за Машу, за юную, совсем неземную девочку, с её порой отрешённым взглядом, устремлённым даже не за окно, а в какие-то далёкие, никому из смертных неведомые миры. За хрупкую Машу, которая, вероятно, влюблена сейчас без памяти в этого аристократа, красавца, ловеласа и повесу. Должна быть влюблена, коль скоро она с ним знакома. А я и не знала.

В него невозможно не влюбиться. Скольких царственных, утончённых дам привозил он в наши с Павлом дачные «хоромы»? Калейдоскоп нарядов и украшений проплыл перед нашими глазами. Каждую новую претендентку «на руку и сердце» он считал своим долгом представить родственникам, как бы демонстрируя не столько их самих, сколько свою неординарную состоятельность: «вот, любуйтесь, это моя новая прекрасная дама, а следующая будет еще краше». Сноб, глупый маленький мальчик! Мы с Пашей посмеивались над ним и легко прощали эту его, пожалуй, единственную слабость.

— У тебя на это нет права, — ответил он, не улыбнувшись, — и не будет, как не будет и повода… никогда.

Ренат был немного бледен, или это мне только казалось в приглушённом свете шикарного холла. Вот поди ж ты, знай, с какой колокольни пустит очередную стрелу этот беспутный, негодный мальчишка Амур?

И я рассказываю ему о Маше, её двух мамах, папе — рыцаре без страха и упрёка, влюбившемся сначала во вздорную шалаву — пробный брак далеко не всегда бывает удачным (мне ли этого не знать?), а потом, слава богам, нашедшем чудесную молодую женщину, душа которой точно совпала не только с его собственной исстрадавшейся душой, но и с Машиной. Я рассказываю ему всё, что когда-то открыла мне доверительно первокурсница Маша, сидя в моей гостиной за чашкой чая, к которой не притронулась за весь долгий вечер. Доверив мне так много, она не взяла с меня слова хранить сказанное в тайне, но это предполагалась по умолчанию, а я сегодня преступно тайну нарушила. Почему? Наверное, седьмое чувство подсказало, что именно этот рассказ был важен сейчас Ренату. Он важен им обоим.

Я полезла в свою бездонную, как всякая женская, сумку, извлекла оттуда свёрнутый вчетверо лист, оставленный мне Машей после дипломной консультации две недели назад, и тихо-тихо прочла Ренату:

«Из оконца слюдяного, небывало-неземного

свет ночной свечи.

У оконца слюдяного окоёмом золотого

лунные лучи.

Отрешившись от дороги, остановит путник дроги:

ты, свеча, гори.

Он дождётся недотроги в перламутре — легконогой

утренней зари.

А когда в оконце ало, чуть лениво, чуть устало

хлынет яркий свет

Через щели до подвала, он начнёт всю жизнь сначала

в перепутье лет.

На обочине дороги без него застынут дроги,

потеряют путь.

Дань достанется не многим, суд не будет слишком строгим.

Разве в этом и суть?

Перебелит путник мелом прежней жизни опыт серый,

перебелит мрак.

И в своём порыве смелом, разменяет он на дело

ломаный пятак.

У оконца слюдяного нет ни доброго, ни злого.

Вертится Земля.

Остаётся от былого в медь впечатанное слово

в отблесках огня».

Ренат молчит. Потом протягивает руку, встряхивает лист, попытавшийся свернуться по моим безжалостным сгибам, молча обегает глазами строки.

— Маша?

Я утвердительно киваю. Правильно ли я поступаю на этот раз? Или, как обычно, глупость моя неизбывна?

— Мистика. Сюрреализм. «…Перебелит путник мелом прежней жизни опыт серый, перебелит мрак… — читает Ренат вслух. — …Остаётся от былого в медь впечатанное слово в отблесках огня». Жёсткая девочка, не ожидал. Рад… Спасибо, Дашка! — и уже весело, с прежней своей иронией, старясь разрушить мой недоверчивый взгляд, откидывается на запрокинутые за голову ладони и беспечно изрекает: — Плечо друга бесценно! Я счастлив! Даша, ты не поверишь, минуту назад ты сделала меня счастливым!

— Ренат, она очень непростая девочка, будь к ней внимателен, не поломай.

— Я постараюсь, Даша, я всю жизнь буду очень стараться, разумеется, если Маша сама мне это позволит. Всю жизнь…

Я сижу в этом чрезмерно богатом чужом холле и понимаю: судьба подарила мне драгоценный шанс прикоснуться к настоящей любви. Пусть даже не к своей.

Примечания

2

Игра без козырей.