Дамский преферанс

Раиса Лобацкая, 2017

Дамский преферанс – игра с множеством непредсказуемых ходов и поворотов, очень похожих на реальную жизнь, когда человеческие судьбы тусуются, словно колода карт, и порой странным образом раскладываются на ломберном столе истории. Упоминающиеся многократно в романе слова, кодирующие хитросплетения старого карточного фокуса (наука умеет много гитик), глубоко символичны: линия жизни каждого игрока-героя полна тайн, сложнее и запутаннее любых карточных многоходовок, а реализм и сюрреализм их судеб так близки, что уже едва различимы. Сюжетная канва романа захватывает последние двадцать пять лет бурной и переменчивой истории нашей страны, многие драматические и трагические события которой получили в романе субъективное авторское прочтение. Прототипами героев стали реальные люди, чьи черты, характеры и судьбы сплелись волей писателя в собирательный образ целого поколения.

Ренат

Тогда любовь я покажу свою,

А до поры во тьме её таю.

В. Шекспир, сонет 26

Ренат приоткрыл створку окна и впустил плотную струю свежего воздуха, отдающую морозцем последних зимних холодов. Одновременно в комнату хлынула лавина разнообразных шумов и запахов города. Он любил эти первые февральские дни, предвещающие вплотную подступившее перепутье сезонов. Нынче зима неожиданно засуетилась, забежала вперёд отведённого ей времени, выслуживаясь перед весной, а та расцветила огромными стеклянными сосульками крыши и водосточные трубы, беззастенчиво раньше времени вступила в свои полномочия. На противоположной стороне улицы рабочие, мимоходом поругиваясь, ничуть не сожалея, срезали эту недолговечную красоту. Самые большие и яркие сосульки на мгновение зависали в воздухе и, описав в плавном падении два-три пируэта, рассыпались солнечными брызгами на гостеприимно встречающем их тротуаре.

Ему вспомнился двор в одном из арбатских переулков, где прошло его шумное детство. Каждую весну дворник дядя Петя платил соседским подросткам по трёшке на брата и они всей ватагой взлетали на крышу сбивать длинными крюками эти сверкающие чудеса, спасая головы случайных прохожих от неожиданных полётов крупных сосулек.

Этот московский двор, да и весь переулок были заселены пёстрым, весёлым, разноликим людом, посланцы которого — детвора всех возрастов — зимой и летом оккупировали все более или менее укромные места для своих нескончаемых хитроумных затей. Непременные в таком сообществе раздоры и драки никогда не нарушали атмосферы дворового единения. Здесь зарождались «дружбы на всю жизнь», любови «до гробовой доски», тайная ненависть, которая год-два спустя могла так же спокойно перерасти в свою противоположность, впрочем, как и наоборот.

Была в том сообществе и клановая этика: никогда не давать в обиду своих, не выносить сор из избы, опекать тех, кто помладше и послабее, прислушиваться к тем, кто постарше. Прислушиваться, но не выслуживаться. Этого не терпели. Не принимали в свой дворовый клан лгунов, льстецов, подхалимов, задавал-выпендрюжников. Славное было время. Светлое и славное. Переполненное радостью открытий, встреч, книг, пересказов и пересудов, радостью всего, что случается в первый раз и навсегда и уже не может повториться.

О том, что можно кого-то не принять, невзлюбить, возненавидеть только за то, что он не русский, а еврей, татарин, узбек, грузин, Ренат осознал уже будучи студентом юрфака, когда во время одного из лекционных «окон» в самом начале первого семестра к нему подошли два ещё мало ему знакомых сокурсника и, заинтересованно оглядывая, с нескрываемой насмешкой спросили:

— А ты, Ренатка, татарва, правда?

Ренат вначале даже не понял вопроса. Да и зачем такое понимать? Его русские родители постоянно смеялись: «На Руси за века всё так перемешалось, что и не знаешь, где чья собачка наследила!» Имя Ренат ему дал папа в память о своём погибшем друге-альпинисте, замёрзшем под накрывшей лавиной при восхождении на Эверест, за полгода до того, как Ренат появился на свет. Папин друг был татарином, стало быть, и имя ему досталось соответствующее, о чём сам Ренат никогда не задумывался. Имя ему нравилось. Да и вообще в его детском окружении национальный вопрос никогда не вставал ребром. Ну, почти никогда.

Тем летом, когда он перешёл в седьмой и очень гордился своим наконец-то (!) повзрослением, у них во дворе появился пацан, его ровесник, Мишка Розенфельд. Застенчивый, тщедушный, всегда со скрипочкой и большой чёрной нотной папкой. Его первое появление во дворе ребята встретили не то чтобы недобро, а как-то с недоверием, не нашего, мол, поля ягода. Васьки, как звали во дворе двух закадычных друганов-разбойников, дразнили его за тщедушность «жидомором» и время от времени втыкали мимоходом подзатыльники.

Ренат вначале не вмешивался: раз пацан, значит, должен уметь за себя постоять, но, когда спустя месяц мама принесла от новых соседей пригласительный билет, а потом повела его, торжественно принаряженного, в музыкальную школу на концерт и он впервые услышал игру стоящего на сцене в лучах рампы Мишки, который в тот момент совсем не выглядел жалким и тщедушным, а, напротив, был красив, как маленький бог на рождественских открытках, Ренат понял: Мишкино предназначение на этой земле играть, а его, Рената, рыцарский долг — всегда Мишку защищать!

Скрипка пела изменчивыми переливами нежного голоса, а Мишка каждой чёрточкой своего лица сопереживал ей, и они были в эти мгновения единым и неразделимым существом. И он завидовал им обоим: Мишке с его бесподобным умением завораживать скрипку, и ей, скрипке, что так чудно пела в Мишкиных руках. Мишка был настоящим музыкантом.

Назавтра русский Ренат с татарским именем погибшего альпиниста взял еврея Мишку под своё покровительство и так рассказал на вечерних посиделках о концерте, что все пацаны, включая Васьков, лопались от зависти. Мишку зауважали и даже просили сыграть что-нибудь, после чего он окончательно стал во дворе своим.

«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» — вспомнил он мелодию родительской пластинки, взяв со стола фотографию в изящном паспарту, где они стоят впятером, «ребята с нашего двора» (Мишка в центре), в аэропорту в день его окончательного отлёта из России. Как ты там, в своём Бостоне, друг мой закадычный Мишка? Скучаю я по тебе. Подожди, вот разгребу это дерьмо и махнём с тобой в Майами на месячишко.

Может, и Машу уговорю поехать… А может и нет… Непростая она девочка, Маша. Пожалуй, даже слишком непростая. Своих денег у неё на такую поездку скорее всего нет, а мои не возьмёт. Как тут, Мишка, прикажешь быть Ренату Гордееву — богатому русскому адвокату с татарским именем? Улыбаешься, еврейская рожа, знаменитость заокеанская? Ну, погоди, приеду, разберусь с тобой!

— К вам, Ренат Васильевич, уже подошёл посетитель, которого вы ждали, — прервала его общение с другом Нэля Дмитриевна, заглянув в слегка приоткрытую дверь. Ренат молча кивнул.

Саня Толкунов вошёл не спеша, пытаясь изобразить подобие дружелюбной улыбки на своём сухом, желчном лице. Руку для пожатия тянуть не стал, зная щепетильность хозяина кабинета. Старался держаться с подобающим доценту достоинством.

— Ты поговорить со мной хотел? Полагаю, даже допросить, я верно понял? Вот он я, собственной персоной, к твоим услугам.

— Входи, устраивайся поудобнее. Беседа может оказаться не краткой. Беседа, Сашок, не допрос. С какой стати? — Ренат пытался найти верный тон разговора с этим склизким мозгляком. Он не то что не любил Толкунова, он его на дух не выносил и сейчас всеми силами боролся со своим внутренним отвращением.

То, что Толкунов по уши увяз в дерьме, попав в качестве фигуранта его адвокатского расследования, для Рената не было неожиданностью. Саня всегда был жадным, мелочным, злобным и, что называется, не семи пядей во лбу, как, впрочем, и его склочная мамаша, любимой поговоркой которой в любой ситуации было: «Кабы жиды Россию не продали, а русские не пропили, жили бы мы сейчас как люди!»

Когда в их дворе начиналась любая свара, все знали: ищи Склочную Таньку. То соседка не так бельё повесила, то пятилетняя девчонка из ненавистной шестой квартиры неслась по лестнице «как угорелая» и свернула её таз с бельём, «ну, буквально на секундочку оставленный», разумеется, посреди общественной лестницы, то пацаны специально (!) натравили случайно забежавшего в их двор кобеля на её «совершенно беззащитное домашнее животное» — пакостного и вороватого кота Матвея…

Склочная Танька терроризировала весь двор, и двор платил ей и её злобному («весь в мамашу») сынку перманентным бойкотом. Однако дети отходчивее взрослых. И в минуты перемирия Саньку принимали в общие игры. Перемирие, как правило, длилось недолго, ровно до очередной толкуновской пакости: насплетничать, оболгать, соврать, предать — хлебом не корми.

— Знаешь, Санёк, я с тобой хочу поговорить, что называется, без протокола, учитывая наше общее незабвенное детство. Расскажи мне, как старому приятелю, честно, всё как на духу, как ты, образованный, неглупый, начитанный человек, так грязно вляпался? Целиком отмазать я тебя от этого дёгтя не смогу, но в чём-то помочь наверняка сумею. Поэтому давай, проясняй. В твоих интересах.

Сан Саныч напрягся, желваки заходили за пергаментной кожей, на которой проступили багровые пятна, как случалось с ним обычно в моменты сильных эмоциональных выбросов.

— Ты что, Гордей, за полного идиота меня держишь? Я между прочим кандидат филологических наук, уважаемый доцент престижного вуза! — голос его срывался на фальцет. — Считаешь, я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Сначала твои же гэбэшные дружки не без твоей, думаю, помощи, нас приманили, как последних лохов, а теперь сдать хотите, чтобы чистенькими остаться? Это я всех вас сдам! Всех твоих дружков гэбэшных со всеми их задушевными беседами! Никого на суде не пожалею! Всех до одного сдам! Разумеется, если до суда дело дойдёт. Думаю, что не дойдёт.

Толкунов закашлялся и вытер платком влажное лицо.

— Там, — он выразительно ткнул костлявым пальцем в потолок, — люди и покрепче, и покруче тебя сидят. Они, между прочим, настоящие патриоты и понимают, кого надо судить, а кому медаль на грудь. Тебе, Ренатик, медаль только деревянная положена за антипатриотичное поведение, за то, что жидо-масонский заговор против русского народа тебя не смущает, за то, что заигрываешь со всякой швалью, которая спит и видит русский народ споить, растоптать и погубить. Ты, скажи мне честно, хоть раз остановил кого-то, кто нашу великую (!) страну хает? Можешь не отвечать, я ответ и без демагогии твоей либеральной знаю: ты в таких спорах или молчал, или поддакивал! Что, я не прав, интернационалист хренов? Ты что, Гордеев, слепой, или богатые жиды и мразь кавказская тебе хорошие бабки платят, чтобы ты на Россию наплевал и с ухмылочкой наблюдал, как они русский народ спаивают, развращают и лишают бесценного генофонда? Как насилуют наших женщин, чтобы плодилась и размножалась черножопая мразь? — Губы Толкунова стали влажными, глаза почти безумными. — Под суд хочешь нас отдать, на поругание этим выродкам, которых ты защищаешь? Адвокат продажный! За деньги мать родную продашь! — Лицо его скривилось болезненно. — Мы делаем чёрную, неблагодарную работу, за которую через сто лет нам Россия скажет спасибо, а сбережённый нами русский народ в ноги поклонится. Мы санитары! А твою могилу мы сровняем с землёй, чтобы не смердела! — расходясь и брызжа слюной, почти орал Сан Саныч. — Вы, интеллигенты вшивые, все под дудку Обамы и госдепа пляшете! Вот и катитесь отсюда в свои Америки-Европы! Не позволим мы вам жрать за счёт России и гадить на неё с верхней полки!

Ренат с отвращением наблюдал за бесноватым доцентом, понимая, что напрасно вызвался с ним поговорить: «Да, не Киссинджер я, не суждено мне стать гением челночной дипломатии. Да и надо ли? Этих детей зомбоящика не переубедить, не перекроить. Тем более что Санёк, от рождения подонок, может оказаться прав, и дело не дойдёт до обвинительного приговора. Присяжные себя уже в таких процессах показали. Они всегда кожей чувствуют, чего от них власть хочет. А власти потребовались джины, их всегда держат в бутылке про запас, до случая, до политического кульбита. Время настало, и вот их выпустили на волю, нацепив разномастные свастики. Безубойный, отработанный и проверенный вариант. Так что приговор — это, как говорится, пятьдесят на пятьдесят».

— Здесь толстые папки компромата и копии видеозаписей, которые твои же соратники сладострастно писали во время ваших акций. У суда неопровержимые доказательства вины твоих подельников, — Ренат спокойно указал в сторону сейфа, — и лично твоей вины, Саня. А я, как тебе известно, адвокат потерпевшей стороны. Более того, тебе так же хорошо известно, какой я адвокат, — он намеренно сделал акцент на слове «какой» таким тоном, от которого Толкунова передёрнуло. — Так что доцентство твоё дутое на тоненьком волоске висит, как и свобода твоя, на хрен никому не нужная. Ты же, Санёк, умный, сам сказал. Так что ты меня сейчас понимаешь…

— Мне ли не знать, «какой» ты, Гордеев, адвокат. Смешно сказать, но мы с тобой птенцы из одного гнезда. Если ты хотел со мной без протокола поговорить, зачем звонил мне, зачем заставил произнести всю эту х. ню? Чтобы сделать меня посмешищем кафедры, да ещё и мобильник не отключать, чтобы и ты мог моим фиаско насладиться? — захлёбывался обвинениями Толкунов. — Тебе что, Гордеев, непременно надо было меня публично унизить? Мы же с тобой с детства в одном дворе росли, а ты меня «фэйсом об тэйбл» с растяжкой повозил из-за какой-то никчёмной твари, из-за стервы, молокососки, хамки. Друг детства называется! Я ей не интересен, видите ли! Это ей наша бездарная писака Дарья вбила в голову, что она талант! Не талант она, а бездарь! Такая же бездарная, как и её покровительница! — пытался он выговориться и тем самым скрыть одолевающий душу страх.

— Ну, про одно гнездо это ты лихо хватил. Пусть тебе такой красивый сон не снится. А по поводу «интересен-не интересен», так ты сам, доцент, в другой раз талантом блесни. Лекции, как Дарья, к примеру, поискромётнее читай, может, и будешь интересен кому-нибудь, но это, я думаю, когда десятку свою в зоне отмотаешь, а пока не обессудь: ты и мне-то не интересен, а студентам подавно! А насчёт Маши учти: пальцем тронешь — тебе не жить! Ты меня знаешь, зря пугать не стану. — При упоминании Маши Гордеев явно занервничал, что не укрылось от цепких глаз Толкунова. — И ещё, Санёк, крепко себе заруби на носу: за каждым, учти за каждым(!), кого ты захочешь обидеть, всегда стоит тот, кто захочет обидеть тебя! Крепко обидеть, Санёк, запомни это! «Земля круглая, а жизнь длинная, ну, а наука умеет много гитик!», чтоб ты знал.

— Это-то здесь при чём, в карты меня проиграть собрался? — язвительно усмехнулся Толкунов.

— О, а ты оказывается и впрямь у нас интеллектуал, извини, не учёл, а раз так, то ты знаешь, что у этого карточного фокуса есть секретный код. Вся наша жизнь, Санёк, большой карточный фокус с секретным кодом, который мало кому дано постичь! Усёк? Аудиенция окончена. Свободен. И не забывай: временно свободен!

Уже взявшись за ручку двери, Сан Саныч обернулся и, не скрывая настигшего вдруг иезуитского прозрения, почти прошипел:

— Дорогой друг детства Ренатик, а ты не подумал, что за каждым, кого ты обидел, тоже стоит некто, готовый обидеть тебя? И десяткой в зоне как бы нам с тобой поделиться, а то и поменяться не пришлось, Гордеев! Боюсь, что придётся, если, конечно, тебя раньше не грохнут!

— Только попробуй шевельнись в эту сторону. Пошёл вон, мразь.

Ренат произнёс это так негромко и так спокойно, что Толкунов похолодел от ощущения нешуточной опасности, прошелестевшей у самого виска.

Адвокат Ренат Гордеев никогда слов на ветер не бросал. Профессия закалила его и открыла великие возможности. В своей адвокатской практике он защищал разных людей: правых и виноватых, сильных и слабых, влиятельных и беспомощных. Защищал людей случайных и честных, и известных мафиози, и воров в законе, и политических деятелей, не чистых на руку. Кого он только не защищал. И как много он выиграл процессов, которые, исходя из принципов человеколюбия, порядочности и справедливости, стоило бы проиграть.

Он знал, что в случае надобности может найти поддержку и в криминальном мире, и у власть имущих, да мало ли ещё из каких сфер такая поддержка потребуется. Ренат понимал, что всегда, если всерьёз возникнет нужда, поддержка у него будет и «справа», и «слева». Уверенность твёрдо стоящего на ногах человека сквозила во всём его породистом облике.

Все, кто попадал в круг его интересов, независимо от внутренних убеждений ценили адвоката Рената Гордеева за его безупречную порядочность. «Весьма спорная оценка, — говорил он сам себе по этому поводу, иронично переходя на тавтологию, — бесспорно, спорная».

Не пренебрегая никакими защитами (профессия обязывает), с особым удовольствием он вёл процессы, где был уверен, что защищает правых, отстаивает честь действительно достойных людей. Справедливости ради следует сказать, он никогда не мнил себя современным Робин Гудом, берясь за процессы, подобные тому, что вёл сейчас. При всей своей врождённой порядочности он был в достаточной степени циничен, прагматичен, тщеславен, да и в отношении этой самой порядочности, доставшейся по наследству, вполне гибок. Он всегда отдавал себе отчёт в том, что адвокатская практика обязывает поступаться личными принципами и пристрастиями. В работе он был верным сыном Фемиды, а она, как известно, дама с завязанными глазами. Утверждают — для большей объективности. Как бы не так…

Было и ещё одно обстоятельство, наложившее неизгладимую печать на личность и поведение молодого адвоката. Ренат был богат и свободен. По-настоящему богат и оттого по-настоящему свободен. Его нынешнее богатство не требовало от него непрестанной заботы, какая доставалась людям бизнеса. Его богатство было иным. Он не стремился нажить или украсть много денег. Ренат вырос в семье, которая никогда не бедствовала, так что к своему богатству он пришёл не «из грязи в князи». До тридцати лет зарабатывал достойной адвокатской практикой. А потом, как в сказке про Аладдина, ему волею случая досталось настоящее миллионное наследство.

Накануне своего тридцатилетия, к которому он готовился с особой тщательностью и собирался провести этот день в Буэнос-Айресе, и уже получил аргентинскую визу и купил билет, чтобы лететь туда, к своей тётке, родной сестре отца, произошла трагедия — тётя Кэт внезапно скончалась.

Он виделся с ней лишь дважды в жизни. Впервые маленьким мальчиком, когда тётя со своим аргентинским мужем приезжала в Москву на несколько дней повидать немногочисленных оставшихся в живых родных. Катя, которую в семье с детства звали Кэт, словно предвидя её заокеанское будущее, была чуть младше отца, уехала из Советского Союза с большим скандалом семнадцатилетней девочкой, влюбившись в аргентинского дипломата. Где, как и при каких обстоятельствах сошлась эта странная пара — зрелый красивый мужчина и несовершеннолетняя, ещё не успевшая расцвести девчонка — в семье обсуждать не любили. Регулярно от тётки приходили письма и подарки, а время от времени находили родных и её официальные приглашения на соответствующих бланках, позволяющие им всей семьёй обратиться в аргентинское посольство за визой. Приглашения всякий раз оставлялись родителями без должного ответа и волнующих сборов.

Второй раз Ренату довелось повидаться со своей щедрой и, как оказалось, весёлой и интеллектуальной тёткой незадолго до её безвременной кончины, когда он приехал в Буэнос-Айрес на Международный адвокатский конгресс. Они провели с ней в теснейшем общении две незабываемых недели. Отношения сложились такими лёгкими и беззаботными, что расставались они уже самыми близкими на этой земле людьми. К этому времени Ренат третий год переживал своё неожиданное сиротство. Вечерами, когда он возвращался с заседаний, тётка тащила его на прогулки вдоль площади Пласа-Дорего, демонстрируя любимые ею антикварные лавки. Дома перебирала и с восторгом комментировала ему вещи, стоившие многие тысячи песо, и ровно с тем же эмоционально насыщенным всплеском рук извлекала из куч всяческого трэша копеечные безделицы. То и другое было дорого ей. Это были свидетельства её жизни. Её удивительно счастливой жизни с любимым человеком, страсть к которому сквозила через все воспоминания Кэт даже спустя годы после его кончины.

Не иссякла с годами и страсть к собиранию безделиц. И, когда Ренат мягко отговаривал её от очередной непрактичной покупки, тётка, подобно маленькой девочке, сжимала губки и обиженно выговаривала: «Какой ты злюка, вот Мигель бы непременно позволил!» И вздыхала юной школьницей перед первым свиданием.

А как только конгресс закончился, Кэт, лихо лавируя на своём роскошном лимузине по равнинным и горным дорогам, устремилась с ним в дальние поездки по стране. Они ехали то к Берисо и Ла Плате на юг от столицы, то к Санта Фе, Кордове и Мендозе на запад, то она неслась с ним к бразильской границе показать племяннику удивительной красоты водопады Игуасу. Она с наслаждением везла его в свои самые любимые места, где провела лучшие дни со своим покойным мужем. Было ясно, что Кэт всё ещё продолжала любить своего Мигеля, и ни двадцать лет разницы в их возрасте при его жизни, ни пять лет вдовства после его смерти не были помехой.

По возвращении Рената в Россию они созванивались каждый день в течение четырнадцати месяцев и им всегда было что сказать друг другу. Они оба ждали очередной встречи, и ей не терпелось поделиться с племянником грандиозными планами их поездок к глетчерам и айсбергам, которые она припасла в качества подарка к его грядущему тридцатилетию. А потом мобильник неожиданно умолк. Ренат в сильнейшем беспокойстве сутки тщетно пытался выяснить причину. Утром следующего дня позвонил секретарь Кэт и сообщил на отменном английском, что мадам после тяжёлого инсульта скоропостижно скончалась в одной из престижных частных клиник и что, несмотря на героические, заслуживающие несомненного доверия усилия персонала, спасти ей жизнь не удалось.

Чопорная речь секретаря, получившего в своё время блестящее образование в Лондоне, оставила у Рената ощущение неправдоподобности произошедшего. «Несмотря на героические, заслуживающие доверия усилия персонала». Какого доверия? Она ещё не дожила до шестидесяти и была абсолютно здорова. Он немедленно вылетел в Буэнос-Айрес, но на похороны не успел. Слишком длинным оказался путь. В аэропорту его встретил секретарь, а через два дня адвокат Кэт ознакомил его с завещанием, согласно которому он являлся единственным наследником громадного тёткиного состояния со всем её движимым и недвижим имуществом и денежным эквивалентом…

* * *

Внимательная Нэля Дмитриевна, почувствовав его настроение после ухода неприятного посетителя, вошла в кабинет и спросила, не хочет ли он чаю или кофе, оторвав Рента от вдруг нахлынувших воспоминаний, но он отказался, сославшись на запланированные встречи вне офиса, забрал из сейфа кое-какие бумаги, диск с видеозаписью и уехал.