Война и мир солдата Панкрата. Сказка-фарс

Пётр Лаврентьев

В Тридевятом царстве-государстве, во времена мудрого царя Гороха Гороховича, жил-поживал да славы и орденов наживал неунывающий солдат Панкрат. И так вдруг случилось, что именно он стал причиной многих событий, потрясших мир: неожиданная смена чернокожего короля в Заморском королевстве, борьба с Липовым халифатом в Южной стране и даже непонятная ситуация с цветущим полуостровом Грым – ниточки от всего этого тянутся непосредственно к Панкрату Акакьевичу Бармалееву.

Глава 7

Показал мне Педро газеты и журналы, которые вышли после того, как фотографии моего геройства попали в мировую прессу. В одной газете снимок был вполне правдоподобный — я во всей своей красе и рядом пол-Фуэнтеса флагом машущее. И заголовок — «Сто пятьдесят процентов абсолютного героизма». Остальные заголовки были похожие, одобряющие, вот только статьи из Заморского Королевства сочились неимоверной желчью и обидой. На обложке одного ихнего журнала я был в казацкой мохнатой шапке, под носом чёрные усы и вместо срама из шаровар у меня торчала ракета. Одной рукой я сжимал балалайку и грозил ею кому-то за горизонтом, а рядом вместо Педро валялся большой бурый медведь с бутылкой водки. Под всем этим безобразием продажный западный автор бездумно написал: «Опять тридевятовцы показали миру, что им нельзя доверять. Их пьяные казаки без спросу втащили ракету на Джомолунгму, что противоречит Самому Честному Договору о неразмещении ракет в чужих горах». Ну и прочая чушь в таком же духе. Педро сказал, что Заморским журналистам всё равно никто не верит, все прекрасно разглядели настоящий снимок и знают, что там была за ракета. Всем правительствам от случившегося очень весело, Заморского короля дружески подкалывают на всех официальных встречах, а в одном царстве даже памятник собрались поставить, изображающий меня аккурат в тот самый исторический момент выполнения миссии. В общем, ради такого стоило мне там, на Джомолунгме, корячиться.

Я пока царских почестей ожидал, от скуки захотел в Боярской Думе побывать. Как-никак они там нашу народную жизнь пытаются изогнуть к лучшему, а за некоторых из тамошних бояр я даже голосовал на выборах, так что очень хотелось их скопом повидать и низкий поклон отвесить до земли за весь наш народ, осчастливленный бесконечными реформами. Пристал я к Педро: мол, отвези меня туда да отвези на народных избранников в деле полюбоваться. Он сперва отмахивался, но потом видит, что я не отстану, выправил мне нужный мандат, посадил в машину с мигалкой и повёз меня с ветерком по встречным полосам в этот законотворческий вертеп.

Терем под Боярскую Думу отведён что надо — и красив, и высок, и просторен. Боярам там вольготно — хоть пляши и хороводы води всем гамузом одновременно. Перед теремом думским стоят экипажи золочёные, а меж ними лакеи боярские шныряют, сигаретки покуривают и меж собой свои разговорчики лакейские ведут. На всех посторонних посматривают высокомерно, рожи у них откормленные да холёные, ну и одеты явно не со складов гуманитарной помощи. На входе два холопа нас окликнули: мол, куда прёшь, босота? Но Фуэнтес на них замахнулся и так рявкнул, что они сразу поняли — барин в силе, раскланялись и пропустили нас.

А в той Думе боярской все бояре разделились на компании по интересам и по знакомству — на партии по-ихнему. И самая большая партия, под названием «Единая утроба» самый наибольший вес в Думе имеет при принятии решений важных: захочет эта «Утроба», чтобы какой-нибудь закон прошёл — и пройдёт закон, а не пожелает — тогда все остальные хоть порвись, а не получится закон в мир выпустить. На то они и бояре, чтобы волю свою показывать. А остатние партии там так, для массовки и дополнительного шума в праздники: партия мужиков-краснолапотников да партия вольных скоморохов. Краснолапотники ходят по Терему в специальных своих красных лаптях, в тулупах красными кушаками подпоясанных, «Единую утробу» громко хают и матерно критикуют по поводу и без повода, но голосуют всё равно как она прикажет, потому что бесплатной жратвой в думском буфете всё-таки эта самая «Утроба» заведует. А скоморохов держат, как я понял, вообще для балагана — чтобы бояр-депутатов развлекать в перерывах и во время заседаний. Вот эти скоморохи мне больше всех понравились: они во время заседания такие смешные выкрики делали, что я чуть живот не надорвал от смеха, а иногда вскакивали с мест и принимались драться — мордобой прямо в тереме устраивали, и остальные заседатели от того немалое удовольствие получали и имели возможность немного отвлечься от многотрудной государственной работы.

Мы с Педро на свободные местечки присели, а рядом какой-то единоутробный боярин спал, в стол мордой уткнувшись. Спит он, посапывает, из кармана у него поллитра початая выглядывает, а из носа здоровенная зелёная сопля выползает и на важные государственные бумаги прицеливается. «Этак он какой-нибудь важный документ соплёй-то измазюкает», — думаю в волнении, и бумагу у него из-под носа — вжик! — и вытянул. Боярин сразу глаз открыл и вопрошает строго:

— Ты чьих будешь, сукин кот? Чего это свои лапы к моей морде тянешь?

— Взводный Панкрат я, ваше боярство, — отвечаю по-военному. — Вы чуть было не соизволили государственный бумажный лист соплёй загадить, так я его согласно своему гражданскому долгу спас.

— А, слыхал я про тебя, — подобрел он и из кармана поллитру вынимает. — Молодец, Панкрат, бдительный ты. На-ка вот награду тебе за то, похлебай. И не буди больше, всё равно тут ничего интересного сегодня не случится, а мне вечером на ночное гульбище предстоит отправляться, так я выспаться хочу.

— Будет сделано, — отдаю ему честь. — Не извольте больше беспокоиться.

Боярин снова башкой в стол ударился, а я устроился поудобнее, из бутылки отхлёбываю да напряжённой работой Думы любуюсь.

Гляжу, на трибуну лезет волосатый мужичонка в армячишке и лаптях красных. Ревёт благим матом, грудь волосатую обгрызенными ногтями карябает и кричит:

— Доколе? Доколе над людом православным измываться будете, нехристи? Нешто души свои сатане напрочь продали и ничего человеческого в вас не осталось? Когда воровать перестанете, суки рваные, когда уж нажрётесь вы ворованным? Грядёт божий суд! — орёт он, руки к потолку вздымая как актёр в телевизоре. — Грядёт суд высший, и покарает вас господь по всей строгости небесного неподкупного законодательства!

У меня от его криков аж спина похолодела, но остальным выступление мужика не приглянулось, видать.

— Хорош дурку валять, Генка! — с хохотом орут ему из зала «единоутробные». — Ты эту речь намедни уже толкал, хватит зря глотку драть! Ты чего-нибудь новое состряпай поинтереснее, а уж потом на трибуну лезь! Председатель, лиши его слова и пинка под задницу дай!

Мужичка с трибуны спихнули бесцеремонно, и на его место сразу вскарабкался толстый скоморох в ярких одёжах. Этого слушать было веселее: он всех и каждого матом изругал, с песнями и прибаутками на трибуне поскакал-поизгалялся, потом разошёлся вконец и председателю в харю плюнул. А когда за ним охрана погналась, он умудрился и их всех заплевать прежде, чем его изловили, угомонили и на место спровадили. Все в зале аплодировали и со смеху по полу катались, и я вместе с ними. Радостно мне стало, как в хорошем цирке на представлении.

И вдруг выходит откуда-то из тёмного уголка пред очи присутствующих никто иной как наш премьер-министр. Его появления никто не ожидал — он потихоньку, без предупреждения наведался и потому, видать, увиденное его немного обескуражило.

— Что ж это такое тут творится? — спрашивает он, растерянно глазами моргая. — Лично я наивно предполагал, что Боярская Дума разными нужными думами занимается и прекрасные законы в жизнь претворяет, а вы, оказывается, только зря государственный хлеб с маслом жрёте! Вот ужо скажу государю нашему, чтобы разогнал он вас, скотов бесполезных — станете на паперти милостыню просить!

— Брось врать-то, Митька! — орут бояре. — Это ты первее у нас милостыню начнёшь просить, а нам до милостыни как до Киева на танке! Поезжай подобру — поздорову отседова, не нарушай наш жизненный уклад привычный.

Покраснел от возмущения премьер-министр, планшетом как иконой на них машет и пищит испуганно:

— Вы мне не угрожайте, а то вот я вас… У меня не забалуете!

А бояре в ответ только ржут по-конски и бумажками в него бросаются. А несколько самых рьяных с мест сорвались и побежали к премьеру, чтобы, значит, публично унизить и выкинуть со двора. Бедный министр аж зажмурился от страха, как вдруг гляжу — а около него невысокий и крепенький мужичок образовался! И как только он образовался, так сразу в зале все стихли и замерли. Даже мухи перестали крыльями махать и на пол попадали, а те бояре, что к премьеру подбегали, застыли как детской игре «Море волнуется раз». Мужичок строго на всех посмотрел, подошёл к этим замершим радикалам и всех их на пол побросал, а к одному, особо перед тем на премьер-министра оравшему, даже какой-то болевой приём применил.

Я присмотрелся: ох, а ведь это сам Горох Горохович в Думу закатился! Вот это сюрприз!

После исполнения болевого приёма разогнулся-выпрямился царь, а перед ним уже «единоутробные» стоят со свежеиспечённым, ещё дымящимся хлебом и новонамолотой солью на крахмальной скатерти, синхронно кланяются до земли и хором напевно причитают красивым, хорошо поставленным многоголосьем:

— Спасибо тебе, царь наш батюшка, что почтил нас, ничтожных холопов, своим присутствием! Спасибо тебе за то, что вразумил нас, безумных, и направил на путь истинный! Не виноватые мы в глупостях и беспорядках, это всё вот эти! — И на поверженных царём нахалов показывают. — Они вечно воду мутят и срывают заседания, поэтому поделом им твоё наказание справедливое!

Но царь глядит на них гневно. Тихонько подошёл, хлебушка ломоть отломил, в соль макнул и ближайшему боярину яростно силой в пасть натолкал! Тот отплёвываться боится, всхлипывает и лишь мычит на пониженной громкости, покуда крошки у него из носа и ушей не посыпались.

— Нажрался, любезнейший? — спрашивает его государь.

— Благодарю, ваше величество, — отвечает тот с набитым ртом. — С вашей федеральной помощью сыт.

— Ну и слава богу, — улыбнулся царь лучезарно и к остальным свой лик светлый обратил: — Этот хлеб всем вам и будет пищей на три дня, ну а пить будете то, что с собой всегда носите — водку и прочие жидкости. Если узнаю, что кто-то где-то ещё что-нибудь втихаря сожрал — того сгною воеводой на мысе Канин Нос или на острове в море Лаптевых. И епитимью на вас всех официально накладываю — сто двадцать раз спеть государственный гимн. Громко и с выражением, а также с непрерывной видеофиксацией всего этого мучительного процесса. Охрана, запереть двери, и никого не впускать и не выпускать три дня! Будут знать как мово Митьку забижать, стервецы!

Тут я запаниковал: ежели и меня со всей этой оравой запрут, то моё награждение сорвётся, и останусь я с носом вместо обещанных привилегий! Вскакиваю и кричу государю:

— Ваше величество, достопочтенный царь! Осмелюсь доложить, что я среди этой низменной публики человек посторонний и мне как бы наказание совсем ни к чему — я должен вскорости пред вами появиться для приятного ритуала награждения!

Смотрю, его величество нахмурил бровки, на премьер-министра вопросительно поглядывает, а тот лишь плечами в ответ жмёт — мол, не пойму о чём речь. Разволновался я окончательно, через бояр к трибуне прусь и кричу на ходу:

— Панкрат я! Тот самый, что с горы срамом махал для иностранных фотографий!

И вижу, что вспомнил батюшка меня, распознал — заулыбался во весь рот, руки расщеперил, меня обнимать собираясь.

— Так вот ты какой, взводный Панкрат! Дай поглядеть на тебя живого и невредимого!

Встал я перед ним, постоял пока государь на меня насмотреться изволил, а потом осторожно объясняю:

— Я тут по глупому любопытству очутился, очень уж мечтал эту дурацкую Думу вблизи посмотреть. Насмотрелся вдоволь и прошу нижайше: не оставляй меня с ними, ваше величество, надолго. Забери отседова и меня и Педро — друга моего боевого.

— Педру я и без тебя не оставил бы, — отвечает царь. — Мы с Педрой ещё по моей службе знакомы, не раз вместях крупные боевые операции проворачивали. Как твой кишечник, друг мой Педро? — спрашивает он Фуэнтеса, который тоже незаметно к нам приблизился.

— Так выпал он весь из него на Джомолунгме, — отвечаю я за скромного своего товарища. — Ранение было серьёзное. Сейчас новый наращивает.

— Про джомолунгмское ранение я в курсе, — говорит царь. — Только я про его проблемы врождённые спрашиваю — он, если долго в мирной обстановке пребывает, то газами начинает страдать жутко. Страдает так, что у других глаза режет, мысль мутится и дыхание останавливается. Тогда лучше его куда-нибудь срочно в горячую точку отправлять или хотя бы просто пострелять дать чуток — тогда его попускает ненадолго. Так что ты учти это, если в будущем неладное носом почуешь.

Налюбовался на нас государь вдоволь, потом заявляет:

— Вот что, ребята. Нечего вам тут на самом дне общества обитать, низменные эмоции получая. Поедемте-ка ко мне, во дворец закатимся, а там вы без труда сможете всяких великосветских манер нахвататься и полезные для жизни знакомства завести. Чем чёрт не шутит, вдруг и невест себе в царском окружении выберете? Тогда вообще нам вместе весело жить станет: будем на рыбалку ездить, в спортзал ходить и временами сюда заявляться — особо пакостных бояр по рылам бить, чтобы руку царскую над собой чуяли.

Тут и премьер-министр встревает в разговор.

— Ах, как это было бы прекрасно! — вскрикивает. — Ведь у нас как раз сегодня вечером показ нового танка для иноземных послов запланирован! Вот Панкрат мог бы этот танк и в деле продемонстрировать! Представляете, какая сенсация: герой Джомолунгмы да ещё на новом секретном танке!

До того эта затея Гороху понравилась, что он даже обнял министра и по волосёнкам потрепал.

— Решено! — кричит. — Едем ко мне и баста!

Хоть танками мне рулить и не доводилось ни разу, но против государевой воли не вякнешь — сели мы в его карету и помчали в царский дворец. А думские бояре остались взаперти своим делом заниматься — ковригу хлеба жевать и гимн многоразово распевать.