Война и мир солдата Панкрата. Сказка-фарс

Пётр Лаврентьев

В Тридевятом царстве-государстве, во времена мудрого царя Гороха Гороховича, жил-поживал да славы и орденов наживал неунывающий солдат Панкрат. И так вдруг случилось, что именно он стал причиной многих событий, потрясших мир: неожиданная смена чернокожего короля в Заморском королевстве, борьба с Липовым халифатом в Южной стране и даже непонятная ситуация с цветущим полуостровом Грым – ниточки от всего этого тянутся непосредственно к Панкрату Акакьевичу Бармалееву.

Глава 5

Подчинённых мне долго уговаривать не пришлось: все они передо мной испытывали чувство вины за своё кидание гранатами, и потому единогласно согласились лезть на Джомолунгму. А тут ещё в презент от генерала ящик свиной тушёнки и мешок с буханками хлеба принесли, и воцарилась у нас оттого в траншее радость неподдельная. Даже та самая ничейная собачка, чуя запах нашего благодушия, осмелилась прийти и тоже получила свою долю пропитания. Наелись мы от пуза и спать легли. А наутро нас вместе с собачкой на аэродром доставили. Стоим завешанные всяким барахлом и оружием, и подходит к нам генерал с каким-то незнакомым мужиком в чёрной форме, а на голове у этого мужика такая же чёрная шапка-маска с прорезями для глаз надета — одни глаза на нас из тех дырок глядят.

— В добрый путь, братцы! — говорит нам генерал. — Желаю вам удачи в деле, а это, — он на незнакомого мужика указывает, — царский секретный агент, который к вам примкнул!

Я тут удивился и генералу говорю:

— Вы, ваша светлость, о секретных агентах ничего не говорили. Я не рассчитывал на лишний груз в виде секретного агента. Зачем нам царский агент в такой сугубо военной миссии?

— Так полагается, — отвечает генерал. — Мне этот тип и самому не по вкусу, но деваться некуда — его из Москвы приказом прислали в помощь. Он любыми средствами связи владеет и в случае чего поддержит в ответственный момент.

— То, что мне подержать будет нужно, я и сам держать привык, — отвечаю. — Мне в этом деле помощники не нужны.

— В общем так, — вспылил генерал. — Или он летит с вами, или для этой славной боевой задачи я сейчас вместо тебя другого кого найду! Дальше будешь пререкаться?

Умолк я от греха, чтобы меня не лишили того доверия и чести, кои оказаны на самом верхнем уровне. А чёрный агент подошёл ко мне, шапку наверх закатал и руку протягивает:

— Здравствуй, — говорит, — товарищ!

Смотрю, а лицо у него вполне нормальное, человеческое. Очень даже дружелюбное лицо. А он мне объясняет:

— Ты на моё лицо не шибко любуйся. Лицо — оно сволочь обманчивая. Я ведь секретный агент, а у нас в секретной агентуре свои правила и законы, которые вам, простым людям, порой не понять своим обывательским умом. Ежели я на службе, то за разные бранные слова в адрес царя и правительства арестую даже мать родную и не поморщусь. В такие минуты вы при мне не слишком языками болтайте, а то пожалеете. Но коли довелось мне во внеслужебное время с кем-то пересечься, то я и сам могу в такой болтовне поучаствовать и даже скабрезный анекдотец про нашего царя-батюшку завернуть в нужный момент для поддержки разговора. Правда опосля, когда вновь на службе оказываюсь, самолично о своих неблаговидных поступках руководству докладываю согласно инструкции и смиренно ожидаю заслуженного наказания.

— А когда ж ты бываешь выходной? — спрашиваю.

— А вот по шапке моей смотри, — объясняет. — Ежели шапка-маска лицо закрывает, то, значит, я в процессе исполнения обязанностей. А если она наверх закатана и весь лик мой наружу, то, выходит, я и есть выходной — вот как сейчас, когда с тобой разговариваю. Но учти, график работы у нас в секретной службе ненормированный и плавающий, поэтому предугадать когда я буду при исполнении, а когда отдыхающим, практически невозможно. Это происходит порой неожиданно даже для меня самого. Поэтому только по шапке-маске ориентируйся.

— Понятно, — говорю. — Учту.

А он снова маску на морду надел и в самолёт полез.

— Постой, дружище! — кричу ему. — А как мне называть-величать тебя?

Он остановился, подумал немного и говорит строгим голосом:

— Имя моё строго секретное, и посторонним я его называть не имею права. Но мы, секретные агенты, можем сами себе придумывать специальные имена для таких вот случаев, и поэтому зови меня Педро. А фамилия пусть будет Фуэнтес.

Ну, не человек, а сплошная секретность и мистерия, мать их всех за ногу, этих агентов!

Погрузились мы, уселись поудобнее, пилоты завели мотор, и самолёт, слава богу, взлетел. Летим, качаемся. Долго лететь, каждый старается придумать себе занятие по душе, чтобы не заскучать, а Педро Фуэнтес маленький чёрный чемоданчик достал, открыл его и что-то внутри шурудит обеими руками — чемоданчик компьютером оказался. Шурудил он, шурудил, а потом заявляет мне скорбным голосом:

— У нас, парень, что ни час, то непредвиденные осложнения возникают. Коллеги прислали мне секретное сообщение на сайт «Одноглазники», что к точке высадки, нам наперехват, движется группа подлых наймитов заморского короля, чтобы помешать нам осуществить свой грандиозный план. Ясное дело, что фото твоего срама, попав в международную прессу, наделает шуму. Все страны после этого фото втихаря над заморским королём посмеиваться-пошучивать начнут: вот, мол, чем ему тридевятовцы прямо в фотокарточку натыкали! Обидно ему, конечно, будет, вот и придумывает как нам помешать.

Я его слушаю, а сам умом понимаю, что от моего понимания мало что изменится. Всё равно придётся на гору тащиться, потому что выбор у меня невелик: либо в бою с наймитами погибнуть, либо космосу во имя царя с горы помахать. В общем, всю дорогу невесело мне было: с одной стороны Педро Фуэнтес бубнит и на компьютере в игры играет, с другой — всякие тяжёлые мысли да самолётный мотор в голове гудят.

Поспал я, правда, чуток. Сморил меня всё-таки сон и снится, будто иду я по улице своего посёлка в генеральском мундире, орденами увешанном, а в руке несу чемодан с навоёванными деньгами. Нюрка моя из окна свесилась, удивлённо таращится и кричит:

— Ты чего это, Панкратушка, вырядился как клоун? Откуда только моду такую взял — в бабское бельё рядиться? Это тебя в твоей армии такому научили, что ль?

Хотел я на неё рявкнуть командным голосом пострашнее, чтобы своё место знала, а потом смотрю на себя: мать моя женщина! — а ведь я стою посреди улицы в бабьих колготах и в платье с рюшками, на которое погоны пришиты! И погоны уже не генеральские, а какие-то самодельные, не понять какого звания — на детском картоне карандашами цветными нарисованные. А вместо военного чемодана, полного денег, в руке у меня мой собственный срам зажат, каким-то образом отдельно существующий. Держу я его как бы «за горло», а он мне весело так говорит человеческим голосом:

— Ну давай, Панкрат Акакьевич, помаши-ка мною как следовает во славу царя и Отчества! Маши, дружище, не жалей, у меня голова не закружится!

И от этих слов, сказанных собственным моим органом мне прямо в лицо, испугался я несказанно — до жути и дрожи в коленях испугался, отшвырнуть его от себя хочу, и в то же время бросать жалко — потому как моё это хозяйство, куда потом без него? И получается, что стою я с ним в руке посреди посёлка в полной неопределённости и машу туда-сюда, будто регулировщик на оживлённом перекрёстке. А вокруг машины ездят, народ собирается, смотрят все, смеются, пальцем показывают…

Проснулся я весь в поту и волнении, а меня за плечо солдатики трясут:

— Вставай, Панкрат Акакьевич, — говорят, — Пора, подлетаем!

Встали мы все разом, ближе к дверям перемещаемся. Собачку, что с нами в секретную миссию увязалась, пришлось мне на руки взять, потому как в отдельности на неё парашюта не положено. Один из пилотов для нас двери смело распахнул и сразу чуть наружу не вылетел от разгерметизации. Ухватился он за какую-то ручку, болтается на ней, ноги развеваются, посинел весь от кислородного голодания, бедолага. «Прыгайте скорее! — хрипит нам. — А то на земле у вас в группе один лишний окажется — мёртвый лётчик». Мы его пожалели и быстро все наружу повыпрыгивали. Я тоже, конечно, разбежался и сиганул. Падаю вниз с десятикилометровой высоты, собачку пищащую к себе прижимаю и дума у меня идёт о том, как бы поближе к вершине этой самой Джомолунгмы приземлиться, чтобы после приземления ногами долго топать не пришлось. А как назло местность незнакомая, гор кругом как тараканов на Нюркиной кухне — ну какая из них та самая Джомолунгма-Эверест, на какую нацеливаться? Да ещё на нижних высотах заметный ветерок образовался, и стало нас с собачкой сносить куда-то в непонятном направлении.

А горы эти Гималайские безлюдные очень, скажу я вам. Такие они жуткие на вид, что от всех этих горных пейзажей у меня тело то ли мурашками покрылось, то ли по нему от ужаса окопные вши в панике забегали. Я уже и приземляться раздумал, но земное притяжение — штука неодолимая, притянула меня земля к своей поверхности, упал я на камни, снегом запорошенные, и покатился по склону. Собачка, под ногами твердь земную почуя, из рук у меня вырвалась и самостоятельным курсом куда-то поскакала, а сам я чуть погодя в расщелине застрял. Там потихоньку отстегнул парашют и карту из кармана вынул, чтобы по ней сориентироваться и дальнейшее направление найти. Вынуть-то я её вынул, но непонятная какая-то карта мне досталась — уж я её и так и этак вертел, а что на ней нарисовано — так и не сумел понять. А тут ещё несвоевременно забурлило у меня в кишечнике, живот скрутило от генеральской тушёнки, вчера залпом сожранной. Да так шумно скрутило, что я еле успел портки сдёрнуть да за камушек присесть, а когда справил дело, то этой секретной картой и подтёрся, чтобы не пропадала зря печатная продукция. После преодоления всех этих трудностей начал я рассуждать более здраво: генерал сказал, что Джомолунгма — высочайшая гора в мире, а значит, следует сравнить горы поблизости и идти на самую высокую. Прищурился я и, оглядевшись вокруг, прикинул на глазок все горы по высоте. Этот способ был бы хоть куда, если бы верхушки гор в облаках не спрятались — или Гималаи слишком высокие, или облака слишком низкие в тот день были, но не получилось у меня произвести научное сравнение вершин, хоть плачь.

«Э-эх, — думаю, — вот тут мне Педро Фуэнтес пригодился бы. Он на компьютерах играет, связался бы со своими, а они уж подсказали бы правильную гору».

Надо сказать, что погодка в тех Гималаях не ахти какая ласковая — ветер такой, что пока я за камушком приседал, он мне чуть задницу не оскальпировал, да ещё и морозит там — градусов под сорок ниже нуля, — а на мне только лёгкое исподнее, камуфляж, бронежилет и автомат с каской, которая уже вся заиндевела и к голове примёрзла напрочь. И кто бы подумать мог, что на такой высоте так холодно бывает? Подышал я на руки посинелые, попрыгал немного для сугрева и побрёл наверх: если, думаю, не с Джомолунгмы проклятой, так хоть с этой неизвестной вершины покажу спутнику всё, что сумею. Аппаратура нынче у шпионов хорошая — авось, и заметят.

Бреду себе потихоньку, красотами высокогорья любуюсь и разные муки кислородного голодания испытываю. Долго ли, коротко ли я так шёл, уже и до вершины стало рукой подать, как вдруг слышу — стреляют неподалёку! Я присмотрелся-прищурился, вижу: мои меня нагоняют, а по пути от наседающих вражеских наймитов отбиваются. И командует всей этой катавасией Педро Фуэнтес в маске своей — чемоданчиком машет и из пистолета постреливает на бегу. Догнали они меня, здороваются и радуются как дети: «Мы уж думали, что тебя в живых нету!» Про собачку интересуются.

— Да что со мной сделается, — отвечаю им. — Только одна печаль у меня у меня насчёт этой вершины, на которую мы поднялись — очень уж сомневаюсь я в правильности моего выбора. А собачка, зараза блохастая, убежала куда-то…

— Ты не переживай, — успокаивает меня Педро. — Я по компьютеру сверился, всё в порядке — верной дорогой идём. Угадал ты вершину. А собачка найдётся, куда ей здесь деваться?

В это время наймиты вплотную к нам подобрались, и завязался такой жестокий бой у нас с ними, что уже не до разговоров стало. Бьёмся мы как тигры дикие уже третий час, а только, смотрю я, падают мои солдаты под пулями вражескими один за другим. Вскоре осталось нас всего двое — я и агент Педро Фуэнтес. Тогда говорит мне Педро:

— Ответственный момент всей твоей жизни приближается, Панкрат. Ты давай, дуй на вершину и заголяй своё безобразие ради нашей общей победы. А я тут останусь и буду врагов пулями сдерживать, сколько сил хватит.

— Не могу я тебя бросить, товарищ Педро Фуэнтес, — кричу ему. — Помнишь, как тот полководец великий, что с солдатами спал, говаривал: «Сам погибай, а товарища выручай»? Ежели бы он такого в военных учебниках не написал, то я, конечно, оставил бы тебя здесь, не раздумывая. А так не могу — совесть, сука подлая, не позволяет.

— Про совесть забудь, — отвечает секретный агент. — Смотри, какая свистопляска пошла, тут уж не до совести. А полководец наш великий эту фразу придумал, потому что сам был очень хитрожопым товарищем. Так что дуй на гору живо, не мешкай!

В этот момент наймиты в нас из гранатомёта выстрелили, и тем взрывом раскидало нас с Фуэнтесом по различным живописным расщелинам. Выбрался я наружу и вижу, что Фуэнтес мне больше не помощник — порвало его ровно посерёдке, внутренности на снегу валяются. А сам он всё равно стреляет по врагам и мне кричит:

— Ну, вот и конец нашему спору, Панкрат! Теперь уж я точно с тобой не пойду, потому что идти не на чем. А тащить такую обузу ты не станешь — на кой хрен тебе чужие полтуловища на гору переть?

— А мне не в тягость, — отвечаю. — Ты и целым не ахти каким тяжёлым казался, а сейчас, когда из тебя внутренностей килограмм на двадцать выбило, вообще лёгкий как пух. Донесу и не замечу.

— Запрещаю я тебе это, товарищ Панкрат, — тихо, но строго он мне говорит. — Ты иди, выполняй приказ, а я тут ещё для души постреляю этих гадов, пока копыта не откину.

С этими словами верхняя часть Педро перетянула себя ремнём по краю оборванного живота, чтобы кровоток приостановить, печальным взглядом попрощалась с нижнею, что рядом ногами от боевого азарта сучила, и на руках уполз отважный Педро за камень, дальше по врагам стрелять из пистолета. А я перекрестил его вослед, замёрзшую слезу со щеки отколупнул и побежал наверх занимать наиболее удобную для показа позицию.

А на верхушке горы вообще чёрт знает что творилось с погодой: ураганный ветер с ног меня сбивает, его порывами рот мой раздуло, завернуло губы внутрь, щёки треплет как флаги. Мороз там уже вовсе нешуточный — чую, что при таком морозе мне и показать будет особо нечего, и тогда все жертвы, которые за ради этого восхождения на Эверест были нами принесены — все ребята погибшие и разделившийся напополам царский секретный агент — окажутся напрасными и бесполезными. От последнего этого факта взволновался я, сунул руку в штаны и начал своё хозяйство растирать яростно, спасая его от обморожения и восстанавливая нормальное хождение крови в этом жизненно важном органе. Тру, а сам на часы поглядываю, и по ним получается, что шпионский спутник вот-вот надо мной пролететь должен. И погода, словно по заказу, вдруг поменялась в лучшую сторону — облака унесло куда-то, небо над головой стало чистым-чистым и голубым-голубым, солнышко светит так весело в разреженной атмосфере девятикилометровой высоты, что аж кожа на харе у меня дымиться начала. Внезапно хорошо мне стало и на душе и в теле, и я поначалу понять не мог с чего бы это, но вдруг чую, что, кажись, перестарался я с растиркой-то…

Вот такого исхода я даже не предполагал, и думаю, что генералы из верхних царских штабов даже в самых страшных снах такого варианта тоже не просчитывали.