Картонные стены

Полина Елизарова, 2021

В романе «Картонные стены» мы вновь встречаемся с бывшим следователем Варварой Самоваровой, которая, вооружившись не только обычными для ее профессии приемами, но интуицией и даже сновидениями, приватно решает головоломную задачу: ищет бесследно исчезнувшую молодую женщину, жену и мать, о жизни которой, как выясняется, мало что знают муж и даже близкая подруга. Полина Елизарова по-новому открывает нам мир богатых особняков и высоких заборов. Он оказывается вовсе не пошлым и искусственным, его населяют реальные люди со своими приязнями и фобиями, страхами и душевной болью. Для Самоваровой этот опыт становится очередным испытанием, нарушающим хрупкую гармонию ее личной жизни. Алкоголизм, эгоизм, одиночество, манипуляция чувствами ближних – с этими вполне реальными демонами, столь знакомыми многим, приходится столкнуться бывшему следователю Варваре Сергеевне Самоваровой, которая и сама переживает непростые времена. В романе ярко и эмоционально выписана история давнишней, выжигающей все вокруг себя страсти. Могла ли такая страсть довести до преступления? Или все обстоит гораздо проще, и исчезнувшая – женщина с расшатанной психикой, которой место в психлечебнице?.. Все это – в новом психологическом триллере Полины Елизаровой «Картонные стены».

15

Из дневника Алины Р. 28 апреля.

Пишу теперь часто, как работу выполняю — мои неловкие попытки покопаться в собственной душе. Или в собственной правде?

Вчера зачем-то выпила с Жанкой.

Когда захмелела, едва сдержалась, чтобы не рассказать ей о В. После приступа стала вспоминать о нем постоянно, даже не каждый день, а почти каждую минуту. Сидела и чувствовала, как с трудом заталкиваю в себя рвущиеся наружу слова.

Но подруга, сама того не зная, пришла мне на помощь, переведя разговор на Ливреева.

Это было ожидаемо. Все наши разговоры с ней уже больше месяца заканчиваются только одной по-настоящему волнующей ее темой — нашим бравым прорабом. Как же меня это бесит!

Пришлось сидеть с ней, пока она наконец не прикончила бутылку вина, слушать не слушая, продолжая думать о своем.

Когда вошла в спальню, Андрей, к счастью, крепко спал.

Под утро почему-то приснилась мать.

Открыла глаза и в полумраке разглядела отдельные предметы в своей новой, получившейся воистину роскошной спальне.

Нормально заснуть уже не смогла.

Одна часть меня проваливалась в сон, а другая издевательски тащила в далекие воспоминания…

…Мать нежно, но настойчиво теребила мое плечо.

В комнате было темно-темно, а сквозь щель в двери проникал желтый свет из коридора.

Мать, как добрая волшебница или умелый психолог, не включала свет в моей комнате, знала, что со мной в эти минуты нельзя нахрапом, а можно только по-хорошему.

Уцепившись за одеяло, как умирающий цепляется за последние секунды жизни, я зарывала голову в подушку и, елозя по простыне животом, норовила спрятаться в ласковом тепле и темноте постели.

И тогда мать начинала мурлыкать какую-нибудь песенку, ею же придуманную.

Рифмы в ней почти не было, а смысл был всегда одинаков: скоро-скоро придет новый день, он уже в пути, дню не терпится встретиться и познакомиться со мной, чтобы рассказать о своих чудесах.

Продолжая петь, она мягко отбирала у меня одеяло, брала под мышки, сажала на кровать и засовывала мои руки и ноги в заготовленную заранее, лежавшую рядом на стуле одежду. Одежда была неприветливой, колючей. Особенно толстенный синий шерстяной свитер с вышитым на нем красным медвежонком, который мать заготавливала для меня в холода.

Мать брала меня, едва стоявшую на ногах, за руку, отводила в ванную, помогала умыться.

В валенки я залезала уже сама. Валенки я почему-то любила. Шубка, шапка, шарф — все было застегнуто и затянуто на мне туго-туго.

Мы выходили в зиму.

Санки, ждавшие нас под лестницей в подъезде, недовольно гремели, то и дело ударяясь о своих сородичей, оставленных здесь на ночь другими родителями.

В санках я, часто вздрагивая и просыпаясь, чтобы взглядом поймать материну спину, жесткую, мохнатую, то ли лисью, то ли волчью, или барашковую, в потертых мелких кудряшках, продолжала дремать.

Иногда санки, застревая в снегу, останавливались, и мать, уже без песни, но все так же продолжая говорить то ли с санками, то ли со мной ласковым мурлыкающим голосом, аккуратно выправляла их, и мы неслись дальше.

И вот она, наша последняя мучительно-необратимая остановка.

Здесь было шумно, ярко, тревожно.

У одного из подъездов детского сада мать тормозила, хватала меня и ставила на снег, одной рукой прижимая к себе, а другой ставя на попа наши санки.

Наверное, ей было очень тяжело…

Она была невысокой и худенькой.

Распахивалась входная дверь, и я попадала в душный, успевший пропахнуть чужими мамами, их кашами, духами, потом, шапками и шубами детсадовский подъезд.

Несмотря на духоту, я ощущала дикий холод, он пронизывал намного жестче, чем злой и колючий уличный ветер, ведь там, вовне, меня закрывала от него мама.

Нас встречала одна из двух воспитательниц, лица и голоса которых давно стерлись из моей памяти.

Мать, стараясь говорить максимально дружелюбно, так, как в силу своего характера никогда ни с кем больше не говорила, почти всегда просила кого-то из них быть со мной внимательнее.

Каждый раз, когда она выпускала мою руку из своей руки, мне казалось, что я этого не вынесу, не переживу, что как только она отвернется и, уже не оборачиваясь, уйдет обратно в темноту и снег, я перестану существовать, лопну, как воздушный шарик на стене, превращусь в безжизненную массу, прикрытую черной беличьей шубкой и клетчатым шарфом.

Но всякий раз я выживала и, с недоверием вложив свою ладошку в сухую и жесткую руку воспитательницы, шла с ней в тесную душную раздевалку.

Бумажная белочка в кружочке, наклеенная на мой шкафчик, немного успокаивала. Я была уверена в том, что где-то, быть может, в другом, теплом и справедливом мире, эта белочка дружит с моей мамой.

Еще запомнился тихий час.

Зажмуришь глаза — а там космос, в пустоте и темноте которого бесчисленное количество крошечных золотых звездочек, похожих на рассыпанное на черном покрывале пшено. А если прижать руки к глазам и потереть их, космос оживал, смещался, дрожал, но никогда не позволял увидеть хоть что-нибудь еще. Опасаясь наткнуться на строгий взгляд воспитательницы, которая время от времени прохаживалась по рядам из раскладушек и проверяла, все ли спят, я убирала с глаз руки и открывала глаза. Голова слегка кружилась, а космос исчезал. Я снова проделывала этот трюк — и космос возвращался. Это стало моей тайной, моим собственным измерением.

В тихий час я никогда не засыпала по-настоящему. Просто лежала и думала о маме.

Даже не обладая понятной для моего возраста информацией, уже тогда я ощущала: что-то в нашем доме не так. Не так, как у Витьки, не так, как у Кати, в корне не так! Но никогда мне не приходило в голову, что «не так» именно с ней, с моей мамой. О таком я и думать не смела… Мне представлялись какие-то, как в сказках, злые колдуны, воздействовавшие на маму против ее воли.

До сих пор не могу понять, как все это в ней уживалось: безграничная нежность и любовь ко мне и то, что она уже тогда (как я позже поняла) вытворяла с нами, со мной и с отцом…

Ладно. Пора будить и кормить Тоху, а потом бежать к своим, на стройку.

Дел, как обычно, до хрена, а голова трещит и подкруживается. Я же еще, на кой-то черт, курила вчера за компанию с Жанкой. В голове почти что космос, только гаденький и похмельный, хотя и выпила-то всего полтора бокала.

Завтра вернусь и продолжу.