Снег в августе

Пит Хэмилл, 1997

Этой книге суждено стать классикой, и она представляет собой путешествие в мир, полный чудес. Одиннадцатилетний ирландский подросток и пожилой еврейский раввин, бежавший из Праги, встречаются в послевоенном Бруклине. Магия их отношений пронзительна и захватывающе трогательна, несмотря на то, что жизнь и того и другого находится под угрозой.

5

Этим вечером, пока мама разливала томатный соус в две миски со спагетти, Майкл Делвин пытался объяснить ей, чтó произошло в лавке мистера Джи. Речь его лилась. Он рассказывал в лицах, опуская неприличные слова, как Сонни и Джимми убежали и как Фрэнки Маккарти разнес лавку и пытался уничтожить мистера Джи. Она кисло улыбнулась, когда он рассказал, как вызвал скорую, однако улыбка пропала с ее лица, когда выяснилось, что он просто выбежал из магазина, — она испугалась, что полиция может подумать, будто он имеет отношение к тому, что произошло с мистером Джи. Тогда он сказал, что убежали как раз Джимми и Сонни, а он стоял у подъезда дома № 378 по Эллисон-авеню и видел, как скорая пробиралась меж глыб замерзшего снега, а за нею первая из трех полицейских машин. Все они остановились достаточно далеко от входа в лавку мистера Джи, поскольку вокруг громоздились кучи снега. Наружу высыпали посетители бара Кейсмента, и Майкл присоединился к ним. Они курили и говорили о том, что от подобных дерьмовых выходок страдает вся округа, и Майкл почувствовал себя в безопасности. Эти люди не позволят Фрэнки Маккарти причинить ему вред.

Затем он увидел, как с Гарибальди-стрит по заснеженному тротуару к дому подошла жена мистера Джи — маленькая толстая женщина в пальто и сапожках держала в руке полную сумку еды; в квартале от дома она остановилась и, прищурившись, взглянула на карету скорой; он видел, как она заторопилась, пошла быстрее по слежавшемуся снегу, поскальзываясь и вздрагивая. Когда мистера Джи вынесли на носилках, и санитары, изловчившись, пытались пронести его через сугробы, Майкл услышал ее крик и увидел, что она побежала, выронив сумку с продуктами, и по снегу разлетелись жестянки с супом «Кэмпбел», коробка пшеничных хлопьев и два рулона туалетной бумаги.

Он рассказал маме обо всем этом, она взяла его за плечи и прижала к своему теплому телу, затем сняла с полки небольшой стаканчик и налила себе своего любимого сладкого вина — темно-пурпурного вина под названием «Моген Дэвид».

— Святый боже, — сказала она. — Бедная женщина. Бедный муж.

Майкл не рассказал ей о своем замешательстве.

Дело в том, что на улице и в школьном дворе ему приходилось слышать истории о том, что евреи — это жадные и подлые христоубийцы. Но когда бедного мистера Джи, еврея, столь жестоко избили, никакого восторга он не почувствовал. Если бы евреи были плохими людьми, Фрэнки Маккарти считали бы героем. Но в лавке сладостей один лишь мистер Джи в открытую выступил, чтобы защитить Сонни. И в ответ Фрэнки повел себя жестоко и порочно, как гангстер, а Сонни сбежал. Именно это и вызвало у Майкла ощущение болезненной путаницы. Он не мог выразить и собственный страх, позорную трусость, которая не позволила ему помочь старику. Он не мог смириться с одним отвратительным фактом: пока Фрэнки Маккарти избивал мистера Джи, Майкл ничего не сказал и не сделал. Сонни убежал, — думал он, — а я просто застыл на месте. И когда все закончилось, мистер Джи лежал на полу, истекая кровью, а Фрэнки приказал мне забыть все увиденное, я лишь кивнул головой.

— Дрянной он тип, этот Маккарти, — сказала мама Майклу. — Он из неблагополучной семьи и закончит свою жизнь в канаве.

— Похоже, что он чокнутый, мам.

— Вполне может быть, — сказала она. — Держись от него подальше.

— Но зачем он это сделал? — спросил мальчик. — Зачем было так жестоко избивать мистера Джи?

— Дурные люди совершают дурные поступки, — сказала она, наматывая на вилку спагетти и помогая себе большой ложкой.

— Может, потому что мистер Джи — еврей?

— Надеюсь, не из-за этого. — Она сделала паузу. — Но из того, что ты рассказал, похоже, что отчасти поэтому.

Она рассказала сыну о Гитлере: тот ненавидел евреев настолько, что убивал их миллионами. Нацисты были бешеными ненавистниками евреев, сказала она, и прежде чем с ними справились, погибли миллионы и других людей. Не только евреев.

— А почему они ненавидели евреев? — спросил Майкл.

— Ох, Майкл, по большей части дело тут в обычной зависти, если уж на то пошло, — сказала она, сделав глоток вина. — Есть много небылиц о том, кто убил Иисуса, и всяком таком, но те идиоты (у нее это прозвучало насмешливо: идьеты), кто об этом брешет, даже в церковь-то не ходят. И Гитлер в церковь не ходил. И Фрэнки Маккарти, я уверена. — Она помолчала, тщательно подбирая слова. — Прежде всего евреи — народ образованный. Наверное, поэтому многие невежды к ним придираются. Дети их всегда помогают по дому. Ходят в колледж. Многие, приехав сюда, не знали ни слова по-английски, а стали врачами и адвокатами. Жаль, что наши так не умеют.

— Я слышал, трое сыновей мистера Джи учатся в колледже, — сказал Майкл. — Они ему летом в лавке помогают.

— Вот-вот, — сказал она. — И ты не услышишь, что кто-нибудь из детей Маккарти посещает колледж. Они все никчемные. — Она посмотрела на сына. — Пожалуйста, ради бога, не стань таким, как они.

Они доели спагетти. Мама допила вино, встала, собрала тарелки и положила их в раковину. Она наскоро организовала чай с молоком и сахаром и достала печенье «Соушел ти», напевая незнакомый ему ирландский мотив. Майкл подумал: ей, наверное, полегчало, что они закончили разговор о евреях и о том, что произошло с мистером Джи, и он не стал возвращаться к теме — несмотря на то, что до сих пор прокручивал в голове фрагменты сцены в лавке сладостей. Когда она спросила Майкла, о чем еще, кроме метели, он разговаривал с мальчишками, он также испытал облегчение. Слишком запутанной и пугающей была эта тема. Он сказал, что «Доджерс» собираются взять в команду Джеки Робинсона из низшей лиги — кстати, цветного. И вся улица считает, что в высшую лигу того никогда не пустят.

— Говорят, что цветные игроки не так хороши, как белые, — сказал мальчик. — Они вроде как недостаточно усердны.

Мама мало что знала о бейсболе и глянула на фотографию рядового Томми Делвина, словно жалея о том, что он не может поговорить сейчас с Майклом.

— Ну, они не дали бы ему шанс, — сказала она, — если бы он не проявил усердия. — Она отхлебнула чай и пресекла попытку сына макнуть печенье в чашку. — Уверяю тебя: когда они подписывали с ним контракт, он точно не слонялся без дела.

Посуду они вымыли вместе. Мама выглядела очень усталой. Майкл вытирал тарелки и стаканы, она ставила их в шкафчик; затем она медленно направилась в гостиную. Уже несколько недель кряду она читала толстую книгу писателя по имени Арчибалд Кронин. Когда Майкл закончил с посудой, он также вышел в гостиную. Она сидела в большом сером кресле, рядом с которым стоял торшер, и полностью ушла в чтение. От керосиновой горелки воздух в комнате был жарким и спертым. Оконные стекла запотели. Майкл рисовал на них рожицы пальцами и глядел на заснеженные улицы, жалея о том, что мать уже не рассказывает ему ирландские сказки, как в раннем детстве.

Сказки эти были даже интереснее, чем комиксы и книги в библиотеке на Гарибальди-стрит. Волшебные сказки о Финне Маккуле, великом ирландском воине, который однажды в разгар кровопролитной битвы нагнулся, поднял своей могучей рукой гору и обрушил ее на вражеские ряды. Финн был настолько большим и сильным, а глыба настолько огромной, что, когда она упала в Ирландское море, она стала островом, который теперь всем известен как остров Мэн. А Ушин, его сын, последовал за женщиной с золотыми волосами в Страну вечной молодости, где он жил, не старясь, три столетия, пока не заела тоска по родной Ирландии. Ему было сказано, что путь домой знает его белый конь, но если он хоть раз спешится, то уже не вернется никогда. А тот бросился на подмогу гибнущим беднягам, которых придавило каменной плитой, упал с коня и превратился в сухонького слепого старца. Совсем как в фильме «Потерянный горизонт», который Майкл смотрел в «Венере», — герои попали в долину под названием Шангри-Ла и обрели вечную молодость, но уйти оттуда означало стать стариком.

Она могла бы рассказать ему предание о Балоре, у которого был дурной глаз, да такой огромный, что открыть его могли только восемь человек; когда этот глаз был открыт, он парализовал любого вражеского воина, который осмелится взглянуть на него. Вот если бы Балор оказался в лавке мистера Джи, он-то уж точно парализовал бы этого проклятого Фрэнки Маккарти. А Финн Маккул смог бы вышвырнуть его в Нью-Джерси. Когда Майклу было лет пять-шесть и он учился читать, мама рассказала ему, что в древней Ирландии были громадные горшки, в которых никогда не заканчивалась еда, серебряные деревья с золотыми яблоками, искрящимися на солнце; рассказала она и о магических заклинаниях, от которых человек мог проспать сорок лет кряду, о волшебных мечах, которые сами находили горло врага, и о том, как друиды превращали ливень в огонь, а женщин — в мышей, а мышей — в солдат. Была там и волшебная заводь, обнаруженная в одном из озер, — в нее окунали мертвых воинов, и они выходили оттуда живыми, только разговаривать уже не могли. Она могла рассказать, как раньше, и предание о великом Кухулине, у которого в каждом глазу было по семь зрачков^[6] и по семь пальцев на руках и ногах, а одним глазом мог видеть то, что происходит позади него, не крадется ли там к нему враг. Могла рассказать об огромном быке из Кули, который легко катал на спине сразу пятьдесят мальчишек. И все это — в Ирландии, откуда она когда-то приплыла по туманным морям.

Но Кейт Делвин очень устала, она сняла обувь, ступни ее опухли и горели. Он силился вспомнить, при ней ли отец рассказывал истории о волшебной собаке Стики. Нет. Мы были в парке. Это было летом. На скамейке. Тем временем мама клюнула носом и пришла в себя. Она посмотрела на него и улыбнулась.

— И долго я спала? — спросила она.

— Может, секунд десять, — ответил он.

Она покачала головой.

— Что-то меня начало уносить, — сказала она. — Чудилось, будто я в Ирландии.

Она снова уткнулась в книгу.

— Мам?

— Да, сынок.

— А истории про Ирландию… — сказал он. — Ну, эти, про Финна Маккула, Кухулина, Балора и прочих. Это все правда?

— Конечно.

— Ты серьезно?

Она прыснула со смеху.

— Ну, когда мне их рассказывал мой папа, упокой Господь его душу, он сказал мне, что все это чистая правда.

— Так куда же все они делись — Финн, Ушин и остальные?

— Я задавала этот вопрос, — сказала она. — И мой папа ответил, что они никуда не делись, они остались, спрятались и стали невидимыми, но, как только Ирландии понадобится, они тут же вернутся.

— А почему не пришли, когда на нас напали англичане?

— Может быть, им не хотелось пачкать руки, — сказала она и засмеялась.

Вид у мамы был сейчас почти счастливый, поэтому Майкл спокойно ушел в свою комнату. Там он глазел из окна на заснеженную пожарную лестницу, думая о том, каково сейчас мистеру Джи в больничной палате, и чем в этот момент занят Фрэнки Маккарти, и знает ли рабби с Келли-стрит, что произошло в лавке сладостей на Эллисон-авеню. Он представил себе, как Кухулин с красными глазами, огненной бородой и заткнутым за пояс мечом шириной с дверной проем едет на могучем боевом коне по Эллисон-авеню, чтобы отыскать Фрэнки Маккарти и наказать его.

Потом он сел на пол, прислонившись спиной к кровати, и подумал о Капитане Марвеле, о комиксах, разбросанных по полу в лавке сладостей мистера Джи, и о том, почему он не смог произнести магические слова против сил зла, чтобы защитить реального человека. Он начал читать «Преступление будет наказано», задаваясь вопросом: а не появится ли однажды в этой серии сюжет о Фрэнки Маккарти? Написанный Чарльзом Биро. Нарисованный Норманом Маурером. История будет начинаться в Бруклине, и они покажут, как он избивает ногами лежащего пьяницу у заведения Непобедимого Джо, бьет наотмашь мистера Джи телефонным аппаратом, кругом кровь, он обзывает старика «уродом жидовским», стои́т над поверженной жертвой, готовый обрушить на него тяжеленную кассу. Затем Фрэнки вырастет в рэкетира, у него будут огромные тачки и шикарные шмотки, и в нью-йоркских ночных клубах его будут окружать лучшие телки. А потом он зарвется — копы его выследят и схватят, и рыдать ему в ожидании расплаты.

Вот так-то!

Вот только выражения «урод жидовский» в комиксах не бывает.

Даже слова «еврей».

Думая обо всем этом, он валялся у себя в комнате на полу среди книжек, пока не увидел сквозь окно, что снег снова начал падать, на этот раз спокойно. И вспомнил рабби, который в то утро сквозь снег и ветер звал его на помощь. Теперь он не мог поверить в то, что его так напугала необходимость войти в темную прихожую синагоги и включить треклятый свет.

Вдруг Майкл поднялся на ноги. Тихо ступая, он вошел в гостиную. Мама спала в кресле с книгой на коленях, зажав палец между страниц в том месте, где перестала читать.

Он прошел к книжному шкафу, где стояли синие тома «Волшебной страны знаний». Эту энциклопедию мама купила благодаря вырезанным из газеты купонам — она отправляла их в адрес редакции, приложив по пять центов за каждый том. Он вытащил том с маркировкой Jes-Min, где на обложке нарисованы строительные рабочие: один сваривает стальные балки, другой несет булыжники в корзине на спине, а вдали виднеются пирамиды. Статью о евреях он нашел на странице 2080.

Гонения, невзгоды и войны преследовали евреев всю долгую историю этого народа. Евреи — семитский народ, корни которого прослеживаются вплоть до вавилонской и древнеегипетской цивилизаций. 16 миллионов евреев, живущих в современном мире, сохранили идентичность, как ни одна другая группа людей, однако их вклад в этот мир выходит далеко за национальные рамки. Величайшее, что дали евреи человечеству, относится к религии. Будучи первым из народов, уверовавшим в единого Бога, евреи заложили основы христианства и других религий, основанных на этом принципе…

Вот это да: сначала были евреи, и лишь потом — католики! Пока он читал текст, его взбудораженный взор метался по черно-белому рисунку — между статуей Моисея, величественного, сурового и мускулистого, как Тарзан, и изображением красавицы по имени Юдифь. Подпись под репродукцией картины гласила, что Юдифь проникла в город Бетулию в сопровождении одной лишь служанки, убила ассирийского генерала и захватила город. На картинке ее голову венчала повязка, длинные черные волосы заплетены в косички, на руках браслеты с драгоценными камнями, на шее бусы, в ушах серьги. Она шла с гордым видом, размахивая руками. Позади слева на коне ехал бородатый воин. Он находился чуть сзади, потому что Юдифь была его боссом, командиром. Справа — женщина с оголенными плечами в полосатой одежде, на голову повязан платок, в руках сумка. Должно быть, служанка, подумал Майкл, что-то типа прислуги, надо же кому-то наводить блеск на все эти браслеты, бусы и сережки. Дальше были еще кони, куча парней с копьями, а вдалеке виднелись очертания обнесенного стеной города. Бетулии.

Все это было похоже на сцену из кинофильма.

Майкл будто бы смотрел эту картину в цвете в кинотеатре «Венера». Хеди Ламарр проникает в город. Они со служанкой прохаживаются туда-сюда, генерал ее замечает, смотрит на нее так, как смотрят только в кинофильмах, и приказывает служанке подождать снаружи. Генерал приводит ее в свою комнату. Начинает ей что-то рассказывать, предлагает вина, а как только он поднимает бокал, чтобы выпить, и отводит от нее взгляд, Хеди Ламарр перерезает его чертову глотку!

Сцена из фильма улетучилась. Майкл читал дальше — о том, как Бог дал Моисею десять заповедей, установив тем самым законы, по которым мы должны были жить; большинство из заповедей совпадало с теми, что он заучивал из Балтиморского катехизиса. В них ничего не говорилось о выключателях. И во всем, что он успел прочесть, не было ничего даже близкого к тому, что ему приходилось слышать на улице. Никаких упоминаний о том, что евреи убили Иисуса. Ни слова о жадных, подлых и злопамятных евреях. Может быть, те, кто писал энциклопедию, решили что-то скрыть?

В синей книге говорилось о том, что евреи, бывшие тогда кочевниками, приняли законы о здоровье и чистоте. И они дали миру Библию и первый алфавит. Алфавит, ни фига себе! Да еще и музыку!

Музыка евреев дожила до наших дней, она имеет особую ценность. Это уникальная музыка — мелодии полны пафоса и меланхолии, однако при этом красивы и нежны.

Майкл понял, что никогда не слышал еврейской музыки. Он знал музыку католичества, например Tantum Ergo и «Помолись, дорогая матушка, обо мне». Он знал наизусть слова на английском и латыни. Ему начал нравиться и джаз, который передавали по радио, и он жалел, что ни на чем не умеет играть. Ни на рояле. Ни на трубе. Но еврейская музыка… на что она хоть похожа-то? Он снова прочел эту фразу — мелодии полны пафоса и меланхолии, однако при этом красивы и нежны — и решил, что это должно быть что-то наподобие блюзов.

Он взглянул на улицу, чтобы посмотреть, падает ли еще снег, увидел размытую красную неоновую вывеску бара Кейсмента и вновь почувствовал, что на него накатило мрачное настроение. А что, если в энциклопедии вранье? Может быть, это какая-то ужасная уловка. Может быть, эту статью для книги написал еврей. Или заплатил кому-то, чтобы евреев выставили в выгодном свете. Чтобы одурачить христиан, обмануть их бдительность. На Эллисон-авеню именно это и скажут. Да, так ему и скажут, если он принесет эту синюю книгу в бар напротив и спросит, что парни думают обо всем этом.

Нет, не может быть. Это все-таки энциклопедия; если в ней обнаружится вранье, кто-нибудь напишет в газету, или мэру, или кому-нибудь из больших шишек, и те расскажут всем о вопиющей неправде. Если это неправда. Он молчалив, но, черт, Гари Купер тоже не любитель поболтать. Отец Хини расскажет Майклу, где правда. Мальчик избирательно подходил к тому, что слышал на улице. Конечно, взрослые знали почти обо всем больше, чем он. Но он также знал, что им часто приходится говорить всякую чушь. Например, пока не умер президент Рузвельт, про него несли много чуши. Теперь вот про Джеки Робинсона говорят чушь. Возможно, и то, что они говорят про евреев, — тоже чушь.

Он отвернулся от падающего снега и продолжил чтение статьи, в глазах мелькали детали, слова «Талмуд» и «Тора», а шкала дат уходила аж в 722-й год до нашей эры, повествуя о том, чего только ни делали с евреями, и о том, что, невзирая на все это, они выжили и живут. Он искал каких-нибудь подробностей о Юдифи, но о ней больше ничего не было. Когда он добрался почти до конца статьи, глаза его расширились.

В наши дни дискриминация и меры подавления в отношении евреев все еще применяются в ряде европейских стран. В Германии диктатура Адольфа Гитлера лишила евреев политических и гражданских прав, которыми они пользовались ранее. В Польше, где репрессии практиковались на протяжении многих лет, проживает свыше 3 000 000 евреев…

Гитлер был уже мертв, так что это, наверное, было написано до войны. Он разглядел надпись мелким шрифтом на первой странице книги. Год выпуска… 1938, так это почти что девять лет назад было. Получается, что уже тогда, давным-давно, еще до войны — в 1938 году, когда Майклу было три года, люди знали, чем занимается Гитлер. И что он собирается сделать. Мама была права: Гитлер ненавидел евреев и убивал их миллионами. Но если люди об этом знали наперед, почему никто его не остановил? Почему нужно было дождаться момента, когда будет уже поздно? Нет, не так: почему не появилась какая-нибудь Юдифь и не перерезала его чертову глотку?

В Соединенных Штатах евреев больше, чем в любой другой стране мира; они съехались сюда благодаря религиозной и политической свободе изо всех стан мира, где на них были гонения, — говорилось в синей книге. — В сорока восьми штатах и территориях их численность составляет 4 229 000 человек, из которых почти 2 000 000 приходится на Нью-Йорк.

Майкл вдруг понял, что он почти ничего не знает о евреях. Ну, виделся он с мистером Джи и домовладельцем мистером Кернесом, которому было под семьдесят, и он каждый месяц приходил собирать с жильцов арендную плату. Теперь к ним прибавился рабби с Келли-стрит, но на самом деле он их не знал. Встречал, но не знал. Не знал даже полного имени. Почти все остальные в округе были ирландцами, итальянцами или поляками; кое-кто называл остальных «мики», «макаронники» или «пшеки». На самом деле все они были американцами. Но они выделяли себя из общей массы по признаку того, откуда сюда прибыли их родители или деды. Майкл был ирландцем. Как и его мама. А Джимми Кабински — поляком. Вне зависимости от того, откуда эти люди сюда перебрались, почти все они были католиками. Было, правда, и несколько протестантов, они посещали общественную школу и протестантскую церковь на Уайт-стрит, а на улице мальчишки играли вместе со всеми. Все они были просто американцами; их родители никогда не заводили речь о старой родине и вели себя так, будто живут в Бруклине еще со времен, когда по Проспект-парку кочевали индейцы.

А вот еврейских детей в округе не было. У мистера Джи их было трое, но они были словно призраки. В округе они не светились вовсе: они не играли на улице летом, они были лишь размытыми лицами из задних комнат лавки сладостей. Майкл никогда не видел, чтобы из синагоги на Келли-стрит выходили молодые люди. В субботнее утро на тротуаре можно было увидеть лишь нескольких стариков и старух. Как такое могло быть? Если в Нью-Йорке два миллиона евреев, то где они живут? Где находятся их дети? Играют ли они в стикбол? Болеют ли за «Доджерсов»? Играют ли летом в монетку, обмениваются ли комиксами? Читают ли о Капитане Марвеле? Почему их нигде не видно?

Ему захотелось разбудить маму и задать все эти вопросы ей. Он хотел рассказать ей о еврейских законах, правилах гигиены и алфавите. Он хотел спросить ее, почему Гитлеру позволили убивать евреев, если еще до войны было известно, что он собирается так поступить. Он хотел спросить, слышала ли она когда-нибудь еврейскую музыку и где именно в Нью-Йорке проживают эти два миллиона евреев.

Но она выглядела измученной, уставшей оттого, что ей пришлось по снегу идти до больницы и обратно, что оказалось тяжеловато, поскольку за время дежурства нападало еще снега. Она спала с открытым ртом. Он тронул ее за плечо. Она открыла глаза.

— Мам, — сказал он. — Может, ляжешь?

Она выглядела удивленной.

— Который час?

— Уже поздно, — сказал он. — Иди спать.

Майкл ушел в свою комнату, почистив зубы и закрыв дверь; под одеялами было тепло, но заснуть он не мог. От падавшего свежего снега стены комнаты будто бы светились. Снег накрывал всю округу, не было ни ветра, ни звука. И вот пока снег заметает тротуары, в подсобке лавки сладостей, наверное, плачет жена мистера Джи. Ее мужа увезли на скорой без сознания, лицо превратилось в распухшее кровавое месиво. Все видели скорую и полицию, но никто не сказал ни слова. В синагоге на Келли-стрит снег заметает двери, ступени крыльца и крышу, а бородатый человек с печальными глазами (Майкл был в этом уверен) сидит и слушает еврейскую музыку, прекрасную и нежную.

Рабби тоже приезжий. Откуда-то из Европы. Майкл это понял по его акценту. Он не был местным. Но как ему удалось спастись? В газетах писали, что погибло, возможно, шесть миллионов евреев. Почему он не оказался среди них? Он тоже из Польши? Пришли ли за ним нацисты? Где он прятался: на чердаке или в шкафу? Или у него было оружие и он принял бой? У рабби наверняка была своя история, и Майкла она очень интересовала.

Перед тем как окончательно погрузиться в сон, он думал о том, как было бы здорово встретить Юдифь — в браслетах и серьгах, с драгоценными камнями в волосах — и дотронуться до ее золотистой кожи. Но он отогнал от себя эти мысли, посчитав их чем-то греховным, и прошептал слова молитвы Ave Maria: с ними он будет чист, как свежий сугроб в Проспект-парке.

Примечания

6

Неточность: семь на оба глаза, три в одном плюс четыре в другом (прим. перев.).