Снег в августе

Пит Хэмилл, 1997

Этой книге суждено стать классикой, и она представляет собой путешествие в мир, полный чудес. Одиннадцатилетний ирландский подросток и пожилой еврейский раввин, бежавший из Праги, встречаются в послевоенном Бруклине. Магия их отношений пронзительна и захватывающе трогательна, несмотря на то, что жизнь и того и другого находится под угрозой.

7

В новогоднюю ночь точно так же, как и в прошлом году, гудели сирены, звонили церковные колокола и люди стучали по кастрюлям, выбравшись на пожарные лестницы, но все это было не так, как в первый послевоенный год. Звуки смягчал обильно выпавший снег, плюс к этому многие уже успели лишиться своих рабочих мест на закрывающихся военных заводах. С наступлением 1947 года Майкл остался дома. Его мать отправилась на вечеринку в квартире миссис Гриффин на втором этаже, и он в одиночку слушал радио; после полуночного сигнала Гай Ломбардо запел песню «Старое доброе время». Майкл пытался понять, о каком времени идет речь и о каких друзьях, и думал о том, что хорошо бы не забыть с утра задать эти вопросы маме. В постели он читал «Три мушкетера» и думал, что он, Сонни и Джимми Кабински совсем как Атос, Портос и Арамис и что им нужен еще один парень на роль д’Артаньяна. Название книги было не совсем правильным, ведь она была на самом деле о четырех мушкетерах, но по большому счету это не важно. Важен их девиз: все за одного, один за всех. Именно так они с Сонни и Джимми всегда поступали. Даже если насчет чего-то не соглашались, они оставались вместе. Друзьями. Мушкетерами. Навсегда. Вот о чем он думал, погружаясь в сон.

В следующую субботу, последнюю за время каникул, Майкла назначили на семичасовую утреннюю мессу в соборе Святого Сердца. Снег уже не падал. Но автомобили еще стояли вмороженными в глыбы черного льда, а сосульки на Келли-стрит выглядели еще более угрожающими, целясь в него своими мерзлыми носами из разрушенных водостоков арсенала. Гигантский вяз оттащил в сторону снегоуборщик, но помятый забор и побитое авто остались как были, лишь подернулись льдом. Майкл все это увидел, свернув за «Венерой»; его подталкивал в спину напористый ветер из гавани.

Дверь в синагогу оказалась закрытой. Из ее темных глубин не доносилось «пожалуйста», и он почувствовал облегчение. Всю неделю Сонни напирал на него, чтобы Майкл проник в синагогу как шпион. Чтобы подружиться с рабби. Чтобы понять, есть ли там тайные сокровища. Короче говоря, чтобы он предал человека с печальным голосом и мятыми обшлагами, а также историю, которая его так интересовала. На мгновение Майкл засомневался, подумав о том, что он мог бы постучать в дверь и спросить рабби, не нужно ли ему включить свет. Он не постучал. Прошел дальше не останавливаясь до самой церкви на холме.

Однако в течение всей мессы, пока отец Хини пробегал литургию, Майкл думал о рабби. Он понимал, что должен сосредоточиться на Страстях Господних, придавая смысл заученным латинским фразам, но рабби никак не выходил из головы. Не только из-за сокровищ. Есть они там или нет, но Майкл никак не мог представить себе, как он ночью входит в синагогу, чтобы их присвоить. И, кстати, если евреи плохи тем, что они подлые и коварные, то чем он будет лучше их, если тоже проявит подлость и коварство? В какой-то момент, перед сбором пожертвований, он услышал свой собственный голос, спорящий с Сонни, — голос объяснял, почему он не будет делать того, что Сонни предлагает. Сонни, это неправильно. Сонни, мы не можем даже и думать об этом, потому что это неправильно. Он услышал смех Сонни. Увидел, как тот пожимает плечами. Услышал, как Сонни напоминает ему их девиз: все за одного, один за всех.

Когда пришло время сбора пожертвований и старухи встали со своих скамей, а с ними несколько женщин помоложе и пара стариков, он держал патену и представлял себе лицо рабби. Возможно, он все еще спит. В конце концов, на той неделе я служил восьми-, а не семичасовую мессу — и он может ожидать меня в десять минут восьмого. Но он мог и заболеть. Или, узнав о том, что Фрэнки Маккарти сделал с мистером Джи, боится открывать дверь. Майкл размышлял об этом, а отец Хини тем временем раскладывал хлебцы по высунутым языкам. На мгновение Майкл подумал о том, что включить свет вполне мог бы и кто-то другой, но тут же почувствовал приступ ревности. Никто другой не должен этого делать. Неделю назад свет включил я — значит, и сегодня должен сделать это я.

Приобщение святых тайн закончилось. Отец Хини ворвался в финальную часть мессы, бормоча невнятно свою латынь, и Майкл отвечал ему на автомате. Мальчику было не до мессы: его переполняли его собственные вопросы, и нелегкие. Почему я продолжил свой путь? Потому что я боялся опоздать на мессу? Или потому, что замерз? Конечно же нет. Я боялся идти туда на разведку. Или поддаться искушению найти сокровища, а после — не устоять перед соблазном. Стоп, а что потом с ними делать-то, с сокровищами этими? Скажи-ка мне, Сонни. Пойдем в ломбард Ставенхагена и продадим? Понесем все к какому-нибудь забору на Гарфилд-плейс? Если трое пацанов появятся где-нибудь с алмазами и рубинами, через пару часов это станет известно копам. Это чертова шутка. И еще одно, Сонни: синагога — это дом Божий. А христианство произошло от евреев. Ведь Бог-то один и тот же! И это они написали Библию, чувак. Это в энциклопедии сказано. Они даже чертов алфавит изобрели, Сонни! Это будет все равно что ограбить церковь, Сонни. Он услышал, как Сонни смеется. Нет, хуже: он увидел, как Сонни отворачивается от него — и на этом их дружба заканчивается.

А может, причина в другом, подумал он. Все куда проще. Может быть, я прошел мимо, потому что бородатый человек — еврей. И всего-то.

После мессы Майкл повесил подризник в шкаф, сложил стихарь, схватил пальто и поспешил по коридору, соединявшему комнату алтарных служек с ризницей. Он хотел поговорить с отцом Хини. Из алтаря раздавался голос отца Маллигена, высокий и спокойный, — он читал восьмичасовую мессу.

Отец Хини снял свои облачения и восседал на складном стуле, широко расставив ноги, и задумчиво курил «Кэмел». Он даже не взглянул на Майкла, когда тот вошел в ризницу. Мальчик подошел поближе и встал перед ним. Отец Хини молчал.

— Отец Хини?

Святой отец поднял глаза:

— Да?

— Можно задать вам вопрос?

— Конечно, малыш.

— Иисуса убили евреи?

Священник смотрел прямо на него, и Майкл обратил внимание на его красные водянистые глаза.

— Почему ты задаешь мне тупые вопросы в этот утренний час? — сказал он резким тоном.

— Я… ну, в общем… тут дети говорят, понимаете, на Эллисон-авеню… в общем — говорят, что это евреи убили Иисуса. И…

— Они дебилы.

— Евреи?

— Нет, идиоты, с которыми ты беседуешь на Эллисон-авеню.

Святой отец посмотрел вверх, сделал последнюю затяжку и открыл кран в раковине. Подержал сигарету под струей воды и бросил окурок в желоб для увядших цветов. Набрал воды в ладони, плеснул себе в лицо, закрыл кран и потянулся к полотенцу. Вытер лицо, потер глаза пальцами. Каждое его движение выглядело частью какого-то ритуала.

— Иисуса убили римляне, — сказал отец Хини с отвращением. — Они всем заправляли в Иерусалиме, а евреи — нет. Римляне увидели в Иисусе угрозу своей власти. Так поступает большинство политиков. Точнее, бандитов. Они-то его и грохнули. Как рэкетиры. Если бы твои друзья-идиоты с Эллисон-авеню умели читать, они бы это знали.

Майклу нравилось, как отец Хини говорит; если бы Хамфри Богарт был священником, он бы тоже сказал, что Иисуса «грохнули».

— Кроме этого, Иисус и сам был евреем, — сказал отец Хини и вздохнул. — Но лучше бы тебе этого не знать, так уж устроен мир.

Он дотянулся до шкафа, схватил свою шинель, надел ее и подошел к двери.

— Общайся лучше с кем-нибудь другим, малыш, — сказал священник и вышел.

Майкл пришел в возбуждение. Отец Хини все подтвердил: в энциклопедии написана правда. Иисус был евреем. А если это правда, то правда и все, что он вычитал из большой синей книги. О евреях. Обо всех прочих. Он смотрел через дверь в алтарь — прихожане собирались к причастию. Он вышел через ризницу в алтарь, прошел мимо склонивших головы старух, дыша воздухом, густо пахнувшим ладаном и свечным воском. Дошел, не оглядываясь, до входной двери, вышел на улицу и вдохнул чистый холодный воздух января.

Это римляне убили Иисуса!

Спускаясь с заледенелого холма, он представлял себе, как римляне это делают. Люди в железных шлемах втыкают копья в бок распятому Иисусу. А другие римляне играют в кости — кому достанется его одежда. И каждый похож лицом на Фрэнки Маккарти. Кучка гадких уродов.

Дойдя до синагоги, Майкл направился к боковому входу и громко постучал в дверь. Чуть погодя рабби открыл ему. Увидев Майкла, он посветлел лицом и улыбнулся. Одет он был во все то же мятое твидовое пальтецо, на голову нахлобучена черная шляпа, роговые очки свисали с шеи на шнурке. За его спиной виднелась темная прихожая.

— Нашли кого-нибудь? — сказал Майкл. — Ну, чтобы свет вам включил?

Рабби улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Шабес-гой я не находил.

— Чего не находили?

— Шабес-гой. Сегодня шабес. По-вашему, суббота, — он открыл дверь шире. — Заходить. Пожалуйста, заходить. Коом арайн, битте^[7]…

Не дожидаясь, пока его попросят, Майкл щелкнул выключателем. На потолке зажегся плафон. Глаза рабби блеснули, и он закрыл дверь перед летевшим с Келли-стрит снегом.

— Спасибо вас, — сказал он. Затем поднялся на три ступеньки в дальнем конце вестибюля, жестом приглашая Майкла последовать за собой.

— Заходить, пожалуйста, — сказал он. — Здесь очень холодный.

На мгновение мальчик испытал прежний страх. Может быть, на этот раз рабби готовит ловушку. И потому улыбается. Что окажется за этой дверью? Почему я должен ему верить? Возможно, отец Хини неправ и вся эта ложь на самом деле — правда, ведь возможно же… Майкл чуть замешкался, подавляя в себе желание развернуться и пуститься наутек. И услышал голос Сонни, назначающий его шпионом.

— Мне здесь нужно тоже шабес-гой, — сказал рабби. — Чтобы сделать чай, мне нужно плита и…

Открыв дверь, он осекся. Майкл сделал вдох и проследовал за ним в каморку с низким потолком, пропахшую соленьями. На столе посредине комнаты лежали раскрытые газеты, а рядом с ними красный карандаш и увесистая книга, с виду похожая на словарь. Слева у стены стояла раковина. Рядом оказалась газовая плита с облупленной дверцей духовки. Рабби показал на нее жестом, поворачивая что-то пальцами в воздухе, пока Майкл не догадался включить газовую горелку под чайником.

— Здесь есть холодно, — сказал рабби. — Потому есть лучше, когда мы будем пить стакан чай. Ты любить чай? Хороший горячий чай в холодный день.

— Ладно.

— Гут^[8], — он будто недоговорил слово «гуталин».

— Рабби?

— Да?

— А что за слово вы говорили до этого? — сказал Майкл. — Шабус?

Рабби не сразу догадался, о чем речь, но в конце концов просветлел.

— Шабес! По-вашему — это суббота. Это начинает в пятницу вечером и длится всю субботу. Божий день. День отдыха.

— А другое слово?

— Гой? Оно значит… значит, что человек не есть еврей. Шабес-гой — это человек, который не есть еврей, он приходит в субботу и включает свет, плиту или духовку, всякое такое. Мы не можем это делать.

— Почему это?

Рабби пожал плечами:

— Это закон. Я еврей, а еврей нельзя работать в Шабес. Это закон. Некоторые евреи работать девять дней в неделю. Я еврей, который делает по закону. Включить свет — работа. Зажечь плиту — работа. Письмо писать — работа. Нельзя трогать рукой деньги. Это закон. Чтобы восславить Господа.

Майкл подумал: самый тупой из чертовых законов, о которых ему приходилось слышать.

— А почему мне это можно? — спросил он.

— Ты есть гой, — сказал рабби. — Гой можно делать это. Еврей нельзя.

— Но ведь это тот же самый Бог, да? В смысле, я читал в книжке, что христиане произошли от евреев. Они поклоняются тому же самому Богу. А если это один и тот же Бог, почему тогда для евреев один закон, а для «гой» другой?

— Гоим. Если больше чем один — гоим.

— Так почему для «гоим» другой закон?

— Хороший вопрос.

— А ответ?

Рабби отвернулся проверить, не закипела ли вода.

— Я это не знать, — сказал он. — Некоторые вопросы… у нас нет на них ответов.

Рабби снова заговорил жестами, и Майкл открыл ему кран, думая: вот почему у него на той неделе руки были такими грязными — он же не мог включить воду. Мальчик попытался представить себе священника, даже отца Хини, который признал бы, что не на все вопросы бывает ответ. Нет, это невозможно. Пока рабби мыл руки, Майкл взглянул на газету, в которой некоторые слова были обведены красным. Красным они были обведены и в словаре. Он огляделся и увидел еще две двери. Одна была толстой, с медными ручками и удлиненной замочной скважиной. Другая, чуть приоткрытая, была поменьше. Он подумал: возможно, большая дверь ведет в сокровищницу.

У противоположной стены стояла маленькая незастеленная кровать и набитая книгами этажерка. В верхнюю полку была засунута фотография женщины в коричневой сепии. Овальное лицо. Убранные назад волосы. Влажные темные глаза. Майкл подвинулся поближе к книгам, снова взглянув на лицо женщины, стараясь не выдавать свой интерес. Он пробежал пальцами по корешкам книг и вспомнил сцену из какого-то фильма, где сыщик нажимает на книжный шкаф — и тот поддается, открывая дверь в секретную комнату.

— Нравятся мои сокровища? — сказал рабби, и сердце Майкла екнуло.

— Что?

— Мои книги, — сказал рабби, ткнув рукой в книги на второй сверху полке под фотографией женщины. — Это все, что у меня есть, но ведь это сокровище, да?

Сердце Майкла успокоилось, пока он разглядывал книги. Названия их были на языках, которых он не знал, а некоторые состояли из совершенно незнакомых букв.

— Ты любить книги? — спросил рабби.

— Да, — ответил Майкл. — Но они — они что, на еврейском?

Рабби показал пальцем на кожаные переплеты самых толстых книг.

— Это не на еврейском, а на иврите, — сказал он. Затем показал на книги потоньше, с потрепанными бумажными корешками. — А эти на идише.

— А в чем разница?

— Иврит это… э… ну, — он перевел взгляд на словарь. — Я́зык Израиля.

В слове «язык» ударение пришлось на первый слог. Майкл помотал головой и произнес правильно, рабби кивнул, подняв черные кустистые брови в знак признательности.

— Да, язы́к, — он перенес ударение куда надо. — Хорошо, слушай, мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, сказать мне, когда я делаю ошибку. Язы́к, язы́к. Хорошо. В общем, иврит — этот язык Торы и Талмуда…

— Это язык, — поправил его Майкл, вспоминая нудные упражнения на уроках грамматики. — Это язык, это стол, это плита.

— Это чай! — улыбнулся рабби.

Он подошел к плите, поднял кипевший чайник и налил воды в заварник.

— То, что у нас будет, — это чай!

— А другие книги? — сказал Майкл. — Вы начали говорить…

— Идиш, — сказал рабби. — Язык народа. Обычных людей. Не раввинов. Простых людей.

— А о чем эти книги?

Рабби стоял перед этажеркой.

— Это обо всем, — сказал он, снимая с полки том. — О религии. Об истории евреев, — он взвесил на руке книгу. — Но есть и Бальзак. Знаешь Бальзак?

— Нет.

— Очень хороший Бальзак. Очень умный францужанин. Тебе надо читать Бальзак. Он знает все. А вот Генрих Гейне. Очень хорошие стихи. А вот Толстой, он очень великий.

Майкл присел на корточки, взял с нижней полки пыльную книгу и раскрыл ее:

— А это — на иврите или на идише?

Рабби напялил на нос очки:

— На идиш.

— А про что книга?

— Это очень смешная история. И очень печальная. Добрый солдат Швейк. Чешский солдат, он знает, что война — это сумасшествие. Я уверен, что он есть и в английских книгах.

Рабби отвернулся и достал с полки над раковиной два стакана. Он налил в них чай. А затем сложил газеты и отодвинул их в сторону, поставил стаканы на стол и жестом пригласил мальчика присоединиться. Майкл никогда до этого не пил чай из стаканов. Затем рабби поставил на стол сахарницу с ложкой. Вдруг он испуганно подался вперед и подал Майклу руку. Мальчик ее пожал.

— Я рабби Хирш, — сказал он. — Иегуда Хирш.

— Майкл Делвин, — сказал мальчик.

— Ты добрóй мальчик, — сказал рабби. Майкл поправил его: дóбрый. Поднял стакан и отхлебнул из него. Стакан оказался горячим.

— Это замечательно, — сказал он, ставя стакан на стол, чтобы дать чаю остыть.

— В Америке трудно найти хороший чай, — сказал рабби. — Может, дело в воде?

Ага, он же из Европы, а там вода другая. Майкл вспомнил синие тома энциклопедии и спросил рабби, не из Польши ли он.

— Нет. Из Праги. Знаешь, где Прага?

— Я знаю Пражского младенца Иисуса. Это статуя Иисуса, которая вроде делает чудеса и всякое такое. У нас в церкви продают уменьшенные копии. Но где Прага, я точно не знаю.

— В Чехословакии, — ответил рабби. — Прага красивый город. Шейн. Зейер шейн^[9]… Самый красивый город во всей Европе.

В его голосе послышалась печаль, и он, судя по виду, насторожился. Майклу это напомнило маму, когда та пела песни о далекой Ирландии, которую она покинула. Старая родина, как она обычно говорила. А жила при этом в новой.

— Почему ты думаешь, что я польский?

— Я прочел в книге, что в Польше до войны жило три миллиона евреев.

— Это правда. А теперь? Никого не осталось. Все погибли.

Он вдруг перевел взгляд на газету:

— Английский язык такой странный.

— Вы учите его в школе?

— Нет. Нет. Учу сам. Но это очень трудно. — Он взял в руки последнюю страницу «Дейли ньюс» и показал на заголовок: — Посмотри, что это может значит?

Заголовок гласил: СТАЯ БЕРЕТ РОББИ.

— Ну, — сказал Майкл. — Это про бейсбол.

И Майкл впервые принялся объяснять пражскому рабби таинства бейсбола — в будущем они к этому еще вернутся. Начал он со «стаи» — это были «Бруклин доджерс». Стаей их окрестили за то, что много лет назад они называли себя «Воробьи». А воробьи, как известно, это птицы. Поэтому, даже сменив имя, они так и остались «стаей».

— Но «стаей» их никто не называет, — сказал мальчик. — Только в газетах. Здесь все называют их просто «Доджерс». Или «Шланги».

Рабби выглядел озабоченным.

— Шланги? — он задумался. — А что это означает?

— Ну, «шланг» — это такой лодырь, человек, от которого мало толку.

— То есть их не любят?

— Нет, мы их любим. Но, когда они проигрывают, мы их между собой называем «Шланги». Видите ли, рабби, в Бруклине многие вещи называют по-своему. В кино и по радио говорят по-другому…

Голос Майкла звучал в несколько напряженной тишине; ведь действительно — суть игры в бейсбол не так-то просто объяснить. Маму он просветить так и не сумел. Возможно, с этим надо родиться. Рабби уставился на мальчика, брови его нахмурились, будто бы он еще раз убедился в том, что английский не дастся ему запросто. Затем он показал на другое слово:

— А кто этот Робби? Шланг?

— Пока неизвестно.

Майкл объяснил, что Робби — бейсбольный игрок по имени Джеки Робинсон. Он был цветным, негром, и до этого в верхних лигах чернокожих игроков не было. Поэтому заголовок означает, что «Доджерсы» подписали с Джеки Робинсоном контракт, и если он пройдет весенние сборы, то к середине апреля будет допущен к играм на Эббетс-филд. В этом году. В тысяча девятьсот сорок седьмом. Первый негр в верхних лигах.

— А что такое верхние лиги? — спросил рабби Хирш.

— Ну, есть две высшие лиги, их можно называть и «верхними». «Доджерс» играют в Национальной лиге. И «Джайнтс», у них база на Манхэттене на стадионе «Поло граундс». Но «Янкиз», которые из Бронкса, играют в Американской лиге. Ну, и есть еще куча нижних лиг. Лучшие игроки, конечно, все в верхних, особенно сейчас, когда война кончилась…

Он силился объяснить все как можно проще. Но лицо рабби выдавало предельно допустимую концентрацию.

— Мне нужно все это изучить, — сказал он, кивая головой. — Если уж я живу в Америке, мне нужно учить себя. — Он посмотрел на Майкла. — Может быть, ты можешь учить меня.

— У-у-у, ну-у-у-у, рабби, я не знаю. Я сам еще только учусь.

— Нет-нет, ты хорошо говоришь. Ты можешь меня учить. Я это знаю.

Майкл внезапно почувствовал себя в ловушке: то, о чем просил его рабби, было сделать куда сложнее, чем щелкнуть выключателем.

— Деньги, у меня нет денег, чтобы ими тебе платить, — сказал рабби. — Но я могу тебя учить идиш. Ты мне английский, я тебе идиш.

Майкл взглянул на этажерку. Рабби выглядел бедным. Эта комната была столь же бедной, как любая комната на Эллисон-авеню; по сравнению с нею собор Святого Сердца был дворцом. Если у рабби и есть тайные сокровища, то он определенно не использует их в собственных целях. Но у него есть другие сокровища, вот они — таинственные книги на странных языках. На мгновение Майкл почувствовал, как из книг поднимаются живые люди, бородатые мужчины и темноволосые женщины, солдат, ненавидящий войну, француз, который знает все на свете, и все они разговаривают на неслыханных языках. Они поднимались с этажерки, словно туман.

Он хотел разговаривать с ними и слышать их голоса в ответ. Возможно, это и удастся. В эту глубокую и бесконечную юконскую зиму заняться в послеобеденное время было решительно нечем — ни в мяч поиграть, ни по округе послоняться с друзьями. У него было полно времени. Даже слишком много.

— Вы правда думаете, что сможете научить меня идишу? — спросил он.

— Да, стопудово, — сказал рабби, гордясь тем, что к месту употребил американскую фразу.

— А давайте попробуем, — сказал Майкл.

Рабби широко улыбнулся.

— Хорошо! Очень хорошо! — он допил свой чай и вытер рукавом рот. — Идиш — это великий язык, и он не такой трудный. Не такой трудный, какой трудный английский. Ты сможешь его выучить. — Он похлопал Майкла по спине. — Как это будет по-вашему? Заметано?

Майкл также допил чай и поискал глазами часы. Часов нигде не было. Радио тоже. Он взглянул на тяжелую дверь в углу.

— А там что — храм? — спросил он, чувствуя себя шпионом.

— Да, — сказал рабби Хирш. — Но не храм. Мы говорим… — он принялся перелистывать словарь, водя по страницам пальцем. — Харам. — Майкл объяснил, как правильно говорить «церковь». Рабби несколько раз повторил за ним.

— А можно присутствовать на мессе, или как она у вас называется? В смысле: это же не тайная церемония?

— Да, да, это не тайна. Когда-нибудь придешь.

Значит, эта дверь вела не в сокровищницу, где золотые дукаты не умещаются в сундуках, а рубины и изумруды поблескивают в полумраке. Это была всего лишь церковь. Все, что теперь ему нужно, — убедить в этом Сонни. Он собрался уходить и снова посмотрел на фото женщины.

— Ее зовут Юдифь?

— Нет. — Рабби сделал паузу. — Лия. Ее звали Лия. — Он посмотрел долгим взглядом на фото в рамке. — Моя жена.

— Очень красивая.

— Да, — сказал рабби Хирш. — Но она умерла.

— Мне очень жаль, рабби, — сказал мальчик.

— Ребенку сложно понять, что такое смерть.

— У меня умер папа, — сказал Майкл. — Его убили на войне.

Рабби оторвал взгляд от фотографии своей жены.

— Прости, — сказал он. — Я дурак. Я думал, у меня одного кто-то умер.

— Да все нормально, рабби, — сказал Майкл.

— Нет. Смерть — это ненормально, если такой молодой. В конце концов, я… я… — он не мог подобрать слов. — Мне очень жаль.

— Забудьте, — сказал мальчик. — Мне жаль вашу жену, а вам моего отца. Так что на следующей неделе мы начинаем занятия английским.

— Идишем, — сказал рабби.

— И тем, и другим, — сказал Майкл.

— Да, точно.

Примечания

7

Давай, пожалуйста (идиш).

8

Хорошо (идиш).

9

Красивый. Очень красивый (идиш).