Снег в августе

Пит Хэмилл, 1997

Этой книге суждено стать классикой, и она представляет собой путешествие в мир, полный чудес. Одиннадцатилетний ирландский подросток и пожилой еврейский раввин, бежавший из Праги, встречаются в послевоенном Бруклине. Магия их отношений пронзительна и захватывающе трогательна, несмотря на то, что жизнь и того и другого находится под угрозой.

8

Весь январь основательно штормило.

В первую неделю Майкл увидел, как перед лавкой сладостей мистера Джи остановился грузовик, накренившись на куче колотого льда и свежего снега. Сыновья мистера Джи вынесли наружу картонные ящики, стол, чемоданы, кровать и диван, а затем забрались в кузов со всем этим добром и прочими пожитками и уехали прочь. Они ни разу не оглянулись, и Фрэнки Маккарти не пришел с ними попрощаться.

Спустя несколько дней Непобедимый Джо собрал завсегдатаев своего бара, выволок наружу пару лестниц, несколько досок и лебедку, и все принялись водружать вывеску на прежние высоты. Мужчины работали. Они пили виски. Они блевали, вздыхали и ругались. И продолжали пить. Майкл, Сонни и Джимми наблюдали за всем этим из теплого подъезда через улицу, хихикая и комментируя происходящее. Непобедимый Джо с еще одним мужчиной забрались по доскам наверх и обследовали стальные кронштейны, на которых когда-то держалась вывеска. Непобедимый Джо жестом показал тем, кто внизу: тяните. И вывеску подняли, будто монумент в честь победы над чем-то.

Но ветер дул все сильнее, как это обычно происходило на Коллинз-стрит, и мужчины, ругаясь, выбирали и травили веревки, пока гигантский знак не взлетел к небу и не обрушился на землю с величественным грохотом, а за ним — лестницы, доски и сам Непобедимый Джо. Мальчики расхохотались и покинули теплый подъезд, чтобы посмотреть, как Непобедимый скачет на одной ноге, схватившись за другую. Остальные ругались и пили виски из горлышка, чтобы не замерзнуть.

А затем Непобедимый Джо прихромал из бара, неся в руке здоровенный пожарный топор, которым он начал крушить вывеску в какой-то маниакальной ярости: глаза расширены, волосы взъерошены, ноздри раздуты — а потом устал, всучил топор одному из мужчин, тот рубанул по вывеске и передал инструмент другому, а тот следующему, пока снова не дошла очередь до Непобедимого Джо; тем временем вокруг собралась толпа, все приветственно улюлюкали, включая парней с фабрики, что через дорогу, женщин с авоськами, малышню с Пирс-стрит, и все требовали продолжить начатое, вздымая вверх кулаки. Появилась полицейская машина, остановилась, копы вылезли наружу, но мужчины продолжали колотить, крошить и дробить вывеску, пока от нее не осталась лишь кучка обломков, и толпа взревела от счастья, в том числе и полицейские.

— Дайте мне метлу, — заявил Непобедимый Джо. — Вымету отсюда эту долбаную вывеску.

Когда Майкл спустя несколько дней рассказывал обо всем этом рабби Хиршу, голубые глаза раввина буквально плясали, а живот сотрясался от смеха.

— Эти гоим просто чокнутые, — сказал он.

Майкл не стал рассказывать рабби Хиршу о том, что некоторые гоим чокнулись на чем-то совершенно ином. В день крушения вывески Непобедимого Джо Майкл, Сонни и Джимми сидели на лестничной клетке у двери на крышу. И Майкл начал понимать, что Джек Лондон имел в виду, описывая, как люди сходят с ума в четырех стенах.

— Ну что, история продолжилась? — спросил Сонни.

— Ты о чем?

— Насчет синагоги. Ты разузнал что-нибудь?

Майкл вздохнул.

— Да нечего там узнавать, — сказал он. — Рабби победнее нас с тобой, Сонни. У него нет ни телефона, ни радио, он живет в одной крошечной комнате, как чертов нищий.

— Может, это для этой, как ее, конспирации.

— Да брось ты, Сонни. Будь там сокровища, он бы уже вынес все в Нью-Йорк, продал и уехал в теплые края. Во Флориду или еще куда-нибудь. Что толку торчать весь день в синагоге, не снимая пальто?

— Чтобы нас одурачить, — сказал Джимми.

— Ты имеешь в виду, чтобы одурачить меня, — сказал Майкл. — Он даже не знает о вашем с Сонни существовании.

— Да какая разница, — сказал Джимми. — Все за одного, один за всех, так?

— Да, но…

Сонни наклонился вперед:

— А может, он и не знает, что там есть сокровища.

Майкл и Джимми посмотрели на него.

— Может быть… может, их закопали или замуровали в долбаную стену или еще куда-нибудь, и прежний раввин знал, где все лежит, или у него была карта либо какой-то шифр, но он помер и не успел никому все это передать. Может, потому рабби ведет себя так, будто ничего там нет.

Майкл остолбенел. Неделю назад это приходило в голову и ему.

— Ну, пусть даже так, нам-то что делать? — спросил он. — Разобрать здание по частям?

— Не, только без крайностей.

— Так что тогда?

— Смотреть надо лучше, и все. Ждать.

Он так это сказал, будто Майкл подтвердил свое участие в заговоре, и Майкл не стал этого отрицать. Промолчав в ответ, он почувствовал себя предателем. Он пришел туда, потому что ему нравился рабби. Нравился его акцент. Нравились проявления его чистого сердца. Нравилось, что тот обращался с ним не как с ребенком и не боялся делать ошибки в языке, который осваивал. Но он не сказал этого Сонни Монтемарано. Он не хотел встать перед выбором между рабби, с которым был едва знаком, и теми, с кем дружил с первого класса. Он промолчал, но знал, что Сонни воспримет его молчание как согласие. Точно так же он согласился и тогда, когда Фрэнки Маккарти сказал ему, чтобы он забыл об увиденном в лавке сладостей мистера Джи. И он промолчал. В любом случае он будет внимателен, и он познакомится с рабби поближе — в этом смысле он может и сдержать свое слово. Но если он не будет ничего видеть, то ему будет и не о чем докладывать Сонни.

После, когда они с рабби приступили к занятиям идишем и английским, Майкл ни слова не сказал о Сонни и слухах про спрятанные сокровища. Вместо этого он привел рабби в полный восторг, посчитав на идише от одного до пяти. Он рассказал рабби о своих домашних заданиях, и тот посоветовал ему «учиться, учиться и еще раз учиться», и Майкл вспомнил о словах мамы насчет того, что евреи всегда выполняют домашние задания и, возможно, их ненавидят именно из-за этого.

Рабби внимательно слушал рассказ Майкла о его матери и о том, как она приехала в Нью-Йорк из Ирландии после смерти бабушки в далеком 1930 году и как она пару лет спустя встретила на танцульках Томми Делвина — то немногое, что Майклу было известно из их истории. Томми Делвин, его отец, был из Дублина, но он настолько любил Америку, что записался в армию задолго до призыва. Он также был сиротой, как и мама, объяснял мальчик; поэтому ему не довелось увидеться со своими дядями, тетями и двоюродными братьями-сестрами.

— Во всем мире есть люди, у которых нет ни двоюродных братьев и сестер, ни дядь и теть, — сказал рабби. — Но твоя мать у тебя имеется. Тебе повезло.

Майкл не стал рассказывать рабби также и о мистере Джи, и о Фрэнки Маккарти и других событиях, случившихся на Эллисон-авеню. Однажды субботним вечером снова случился сильный снегопад, хотя и не такой сильный, как рождественская метель. В послеобеденное время местные мужчины пили и пели песни в заведении Кейсмента, которое было названо в честь ирландского патриота по имени Роджер Кейсмент (точно так же, как Коллинз-стрит была названа в честь Майкла Коллинза, еще одного мученика-ирландца). В ту ночь, прежде чем отойти ко сну, Майкл взглянул на желтые окна салуна — сквозь заледенелые стекла видны были только мужчины. Женщин внутри не было. И он подумал: у мамы нет мужа, а у тех мужчин нет жен. Арифметическая задачка не складывалась. Она красивая. Умная. Работящая. Почему кто-нибудь из них не пригласит ее посмотреть фильм в «Грандвью»? Почему даже на чертовы танцульки никто не приглашает?

Утром на Коллинз-стрит собралась большая толпа, рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями. Майкл побежал туда. Один из копов в форме приказал ему отойти, а какая-то женщина взяла его за руку и оттащила в сторону: не смотри туда. Но он все уже разглядел — увидел замерзшее тело старика, втиснутое между двух покрытых снегом автомобилей. Майкл заметил даже гнилые коричневые зубы в его открытом рту. Бесцветные глаза были широко раскрыты и выражали испуг. В ноздрях виднелись замерзшие сопли. Кто-то сказал: Шилдс его фамилия, офицер. Джек или Джимми, не помню. Пьяница с Хука. Полицейский все записывал в блокнот. Майкл уставился на мертвеца: руки того полусогнуты в локтях, одет явно не по сезону — интересно, есть ли у него жена, дети?

А затем он мысленно наложил на лицо мертвеца лицо своего отца, и его унесло из Бруклина. Он попал в промерзлый лес где-то в Бельгии и увидел отца, распластанного на снегу. Вокруг стояли деревья со срезанными верхушками. И подбитые танки, покрытые снегом. Солдаты наклонялись к нему, чтобы заглянуть в лицо. «Не смотри туда», — сказал все тот же женский голос посреди бельгийских снегов, но женщин вокруг не было. Майкл смотрел в глаза отца. Эти глаза видели его, узнавали его, просили о чем-то, будто пытаясь сказать словами. А потом его не стало, и Майкл снова оказался в Бруклине.

В школе Святого Сердца он не смог объяснить брату Донарду, как он видел мертвеца в снегу и как примерил на него лицо своего отца. Он даже и не попытался. И рабби Хиршу не стал об этом рассказывать, хотя тому рассказы о смерти явно не в новинку. Вместо этого он с рвением принялся за учебу, делал во время занятий домашние работы, записывал за братом Донардом. Большинство других детей не утруждали себя записями. Они смотрели в окно. Рисовали самолетики. Корчили друг другу рожи, пытаясь рассмешить. Но Майкл обнаружил, что конспекты помогают ему запоминать. Как только он записывал слово, оно тут же откладывалось в памяти. А как только это слово оказывалось ему нужным, оно тут же появлялось. Он не понимал, почему так происходит. Монахи этому их не учили. Но в случае Майкла это работало. И, кстати, когда нужно было готовиться к экзамену, он мог заглянуть в свои заметки — и все слова возвращались к нему. Прямо волшебство какое-то. Слова уходили, исчезали, пропадали бесследно, и вдруг — Шазам! — как только в них возникала нужда, они появлялись снова.

Майкл обнаружил, что слова и сами по себе обладают какой-то магической силой. Что на латыни, что на идише — они были чем-то вроде тайных кодов, используемых шпионами или членами тайных обществ; ему случалось записывать такое, слушая по радио Капитана Полночь. Но даже английские слова были не так просты, какими казались. Вот, например, буквы Л-О-Ш-А-Д-Ь складывались в слово «лошадь». Но какая именно? Чемпион, лошадь Джина Отри? Триггер Роя Роджерса? Или вот — у еще одного ковбоя, Кена Мейнарда, была лошадь по имени Тарзан, хотя на Диком Западе у них не было этих чертовых книжек о Тарзане. Лошади были разными: огромные полицейские битюги, маленькие лошадки, на которых летом народ катался верхом в Проспект-парке, скаковые лошади, на которых букмекер Брендан принимал ставки в баре Кейсмента. Жеребята и жеребцы, пони и первогодки, пегие и необъезженные, боевые и мустанги — и все они были лошадьми, о которых он узнал из просмотренных в «Венере» фильмов. А ведь были еще и гимнастические кони из дерева, металла и кожи! Получается, что слово не всегда может четко обозначить предмет. И будет возникать путаница.

О таких вещах Майкл обычно думал поздно вечером, пытаясь заснуть. Правильные слова помогали не впасть в серьезный грех, ведь у него в голове всплывали образы женщин: Юдифь с ее золотистой кожей, и Хеди Ламарр, и эта француженка из фильма о Тарзане, на который он ходил в «Венеру». Дениз Дарсель. Их глаза, кожа и зубы внезапно всплывали в его памяти, и он чувствовал себя как-то странно, и его пенис набухал, и хотелось его потрогать. Чтобы удержаться от этого, он призывал на помощь слова. Волшебные слова. Европа. Колокольни. Ватикан. Япония. Лошади. Коридоры. Голуби. Джипы. Каждое слово — словно крест, который нужно вздымать над головой, чтобы противостоять Дракуле. Каждое слово — словно магический амулет Маленького Тима из воскресного комикса в «Дейли ньюс».

Но этим важность слов не ограничивалась. Он стал по-иному думать о словах из-за рабби Хирша. Многие слова, которые он знал, ему не пришлось учить; он их просто знал, как бейсбольные правила. Но рабби Хирш этих слов на английском не знал, и ему приходилось объяснять, произносить по буквам, отыскивать в словаре. И когда он отдавал эти слова рабби Хиршу, тот их усваивал. Когда Майкл поправлял его произношение, рабби никогда не повторял старых ошибок. Он повторял слово, записывал его в школьную тетрадку, пробовал вставлять его в предложения. Сами предложения нередко были корявыми — он путал порядок глаголов. Но со словами он обращался так, будто это драгоценные камни. Он их ласкал, теребил языком, с удовольствием произносил снова и снова, переворачивал, чтобы посмотреть на них под другим углом. Наблюдая январскими вечерами, как рабби врубается в мир слов, Майкл не мог поверить, что когда-то боялся этого человека. И ему было жаль, что никто другой, кроме него, не видит, как рабби выбивается из сил, пытаясь стать американцем.

Рабби подавал пример и ему самому. Майкл понял, что он никогда не делал с латынью то, что рабби делает с английским. Он едва понимал, что означали латинские слова, и уж точно не мог разговаривать на этом языке. Как и святые отцы из собора, впрочем. Все они говорили по-английски. Священники и алтарные служки подавали латинские реплики, будто актеры в какой-то пьесе. Святые отцы нередко читали латинские молитвы прямо из книг, а служки — по памяти, как помнят. Отец Хини и вовсе проскакивал латинские молитвы галопом, будто они были ему скучны. Майклу нравилось, как звучат латинские слова, их льющиеся гласные и резкие согласные. Но они были частью кода, который он понимал не до конца.

Вдохновившись примером рабби Хирша, он обратился к отцу Хини и взял у него перевод литургии; спустя несколько дней латинский код уже был частично взломан. Но от этого нового знания он лишь приуныл. То, что говорилось в ходе мессы, перестало казаться чем-то загадочным. Ite, missa est, к примеру, означало всего лишь «ступайте, месса окончена». Deo gratias — «благодарю Бога». Прочитав последнее, он рассмеялся: именно так он порою чувствовал себя после мессы — долгой, медленной и вялой. Благодарю Бога за то, что это закончилось, теперь я прихвачу в пекарне булочек и отправлюсь домой завтракать. Благодарю Бога.

Но внезапный интерес Майкла к латыни был не таким сильным, как его всевозрастающее желание выучить идиш. Поначалу он согласился изучать язык рабби из вежливости и воспринимал их уговор как что-то вроде ловушки. Но затем их занятия все больше становились частью приключения. Конечно же, это не путешествие в Тадж-Махал, какое описал Ричард Хэллибертон в толстых книгах из библиотеки. И не поиски тигров-людоедов в Индии, предпринятые Фрэнком Баком. Однако Майкл почувствовал, что, изучая язык, он попадает в другую страну.

Было и кое-что еще. Поскольку с латынью он сталкивался на протяжении всей своей жизни, этот язык был ему знаком. Он был словно частью округи, чем-то, что известно всем, как церковь, фабрика или полицейский участок, кинотеатры «Венера» и «Грандвью». А вот идиш был чем-то странным, тайным, особенным, из всего прихода открытым только ему. В конце концов, египетский волшебник сообщил Билли Бэтсону магическое слово не на английском и не на латыни. Это было специальное слово на специальном языке. А если Майкл даже выучит латынь, то не сможет ни с кем разговаривать. Как язык латынь мертва. Так написано в синих книгах. К концу восьмого века от рождения Христова на латыни уже не общались, и она переросла в испанский, французский и другие языки… Но идиш был другим. Вот статья о нем, страница 3067 из «Волшебного мира знаний».

В Восточной Европе сформировался идиш — исключительно гибкий язык, на котором говорили в основном евреи. В его основе лежит средневековый немецкий с заимствованиями слов и фраз из арамейского, иврита и славянских языков, и это делает его совершенно непохожим на немецкий, на котором сегодня говорят в Германии. Несмотря на то что еврейские ученые высказываются об идише как о «вульгарном» языке, литературные достоинства его несомненны. На идише написана масса первоклассных литературных произведений; на этом языке писали многие выдающиеся авторы; кроме этого, на этом языке издаются газеты. Основными источниками литературного наследия на идише стали Россия, Польша и Соединенные Штаты.

Если бы он выучил идиш, он смог бы читать газету «Форвертц», которую иногда видел у рабби Хирша на столе, и понимать, что они говорят о гоим на недоступном для него языке и что они пишут о контракте Джеки Робинсона. А еще он сможет брать у рабби Хирша книги с полки, чтобы читать их дома. Он приходил в трепет от примера, который ему подал Бальзак. Тот писал свои книги на французском, который произошел от латыни, а здесь они были на идише, который произошел от немецкого, и не круто ли будет, если ирландский паренек прочтет все эти истории в книгах, невесть как попавших в Бруклин? Ведь это все равно что читать одновременно на латыни, французском, немецком и идише, переводя все в уме на английский. В публичной библиотеке были книги Бальзака, но Майкл даже не пытался их открывать. Он подождет, пока сможет прочесть их на идише, — точно так же, как в утро метели он не сразу кинулся к окну, чтобы посмотреть на снег. Но самое главное — ему нужен был тайный язык. Среди друзей и одноклассников, среди священников и лавочников, в мире, по которому шныряет Фрэнки Маккарти со своими «соколами», идиш будет понимать лишь он один.

К концу января у них уже сложилось свое расписание. По субботам они не занимались. Рабби должен был весь день проводить в храме. С утра там набиралась небольшая группа стариков, иногда они оставались на целый день, и рабби приходилось с ними беседовать. В субботнее утро Майкл появлялся в качестве шабес-гоя, деньги он у рабби не брал, но всегда соглашался на стакан чая. Иногда Майкл приносил рабби сахарную булочку из пекарни Эбингера, где вчерашняя выпечка продавалась всего лишь по три цента. Иногда они обменивались парой фраз о погоде. А затем прощались до вторника. Занимались они по вторникам и четвергам после школы, и у него еще оставалось время потрепаться с друзьями.

Но субботние занятия были невозможны не только из-за рабби. В один из вечеров в конце месяца недельный ритм Майкла основательно изменился. Он пришел с улицы и обнаружил, что мама выглядит счастливой, что-то насвистывая под звуки радиопередачи Эдварда Марроу.

— Есть отличные новости, — сказала она, уменьшая громкость. — Нас берут в уборщики. И у меня будет новая работа.

Говоря это, она переворачивала гамбургеры в стоявшей на плите сковородке и помешивала варившуюся в кастрюле морковь. Макэлрои с первого этажа надумали съезжать, объяснила она. Перебираются на Лонг-Айленд. И домовладелец мистер Кернес предложил ей взять на себя уборку подъезда. Она согласилась.

— Первое, что он собирается сделать, — убрать эту проклятую угольную печь и провести к нам газ, — сказала она. — Ну как?

— Не будет больше вонять тухлыми яйцами! — воскликнул Майкл.

— И нас освободят от квартплаты, — сказала она, сияя незнакомым Майклу счастьем. — Нам нужно будет убираться на лестнице раз в неделю, вовремя выносить мусорные баки и менять сгоревшие лампочки. И топить угольный котел в подвале, чтобы была горячая вода. Работа непростая, но ты мне поможешь, и мы вместе справимся.

Майкла захлестнули эмоции, названия которым он не знал. Впервые в жизни от него потребовалось выполнять мужскую работу. Он сможет помочь маме, чего он никак не мог сделать, пока она работала в больнице. А потом мама рассказала ему все остальные новости.

— С первого февраля я увольняюсь из больницы, — сказала мама, и по ее лицу было ясно, что это добрые вести, а не дурные. — И начинаю работать кассиршей в кинотеатре «РKO» на Грандвью-авеню. Зарплата там чуть побольше, а с учетом того, что не нужно будет платить за квартиру, мы с тобой будем при деньгах. — Она широко улыбнулась. — Ну, не так чтоб уж совсем… Но тысяча девятьсот сорок седьмой будет куда лучше тысяча девятьсот сорок шестого.

На какой-то момент показалось, что она готова расплакаться, и Майклу захотелось ее обнять. Он сказал бы ей, что, по его мнению, 1946-й не был таким уж плохим. Они не голодали. Жили на зарплату, а не на пособие, как Кейны или Мораны. Он хорошо учился в школе. А в конце года он встретил рабби Хирша. Год-то был хорошим.

Но он промолчал и вдруг понял, как гордится предстоящими переменами в их жизни. В конце концов, «РКО-Грандвью» был крупным кинотеатром. В отличие от «Венеры», где из года в год шли одни и те же ленты: «Четыре пера» и «Ганга Дин», «Франкенштейн» и «Невеста Франкенштейна», сборники мультфильмов и анонсы. «Венера» была небольшой вульгарной забегаловкой, к тому же не очень чистой. В округе киношку прозвали «чесалкой», поскольку на жестких сиденьях «Венеры» можно было запросто подхватить блох.

«РКО-Грандвью», в свою очередь, больше напоминал дворец. Одно лишь фойе было больше по площади, чем их квартира, боковые стены увешаны картинами с изображением римлян: мужчины играли на флейтах, а женщины с оголенными плечами глядели на них как на героев. Некоторые из женщин напоминали Юдифь из энциклопедии или, как минимум, Хеди Ламарр. В партере было несколько сотен кресел, ряды спускались к экрану, за первыми двадцатью рядами возвышался первый ярус с ложами наподобие той, в которой актер застрелил Линкольна, а над ним был еще и балкон. Майкл понятия не имел, сколько на нем кресел. Он уходил куда-то совсем далеко во мрак, где дюжинами светлячков мерцали огоньки сигарет, а потолок казался выше крыши собора Святого Сердца.

Если уж говорить точно, то Майкл побывал там трижды. В первый раз — на свой пятый день рождения, когда мама привела его посмотреть «Волшебника страны Оз». Это было очень давно. Еще перед войной. Они вернулись домой из кино, мама напевала, приплясывая, одну из песен про то, как компания собирается в путь-дорогу, а на кухне он сидел у папы на коленях, чувствуя, как грубы его щеки, и от него пахло табаком; Майкл пытался рассказать отцу про Железного Дровосека, Трусливого Льва и Страшилу-болтуна. Папа сначала смеялся, потом вдруг посерьезнел и принялся рассказывать о том, как пес Стики плавал в Африку, чтобы набрать войско из львов и слонов — защищать Ирландию.

— Обезьяны построили корабль — больше, чем Ноев ковчег, — сказал он. — И если бы не паршивая погода, они добрались бы до английского короля и слопали его. Но было так холодно, что все львы и слоны попрыгали в воду и уплыли в свою любимую Африку, и Стики пришлось возвращаться домой в одиночку…

Отец взял его с собой в темный кинодворец еще раз, когда война уже началась, они сидели на громадном балконе, чтобы Томми Делвин мог курить, и смотрели «Они умерли в сапогах». Эррол Флинн играл солдата по имени Кастер, и кончилось все печально. Майклу до этого не приходилось видеть фильмов, где главного героя убивают. Ему хотелось плакать, но он сдержался, поскольку отец не плакал сам и поднял бы Майкла на смех, если бы тот заплакал. По дороге домой Томми Делвин пообещал сходить с Майклом в «Грандвью», когда вернется с войны, но этого не случилось. В следующий понедельник он ушел в армию и не вернулся.

Конец ознакомительного фрагмента.