Принцесса с дурной репутацией

Надежда Первухина, 2017

Меня зовут Люция Веронезе, и я обучаюсь в пансионе при аббатстве, но мечтаю стать капитаном пиратского корабля. Мое происхождение туманно, зато ум ясен, язык остер, а талант несомненен и многогранен. Жизнь в пансионе скучна и однообразна, но однажды все меняется. А началось все с появления говорящей крысы. Сижу я в карцере, наказанная за невинную шалость, а вышеуказанная личность предлагает улучшить условия моей жизни. Естественно, я согласилась. Но кто бы мог подумать, что ради комфорта мне придется возиться с капризной титулованной девчонкой, участвовать в ее проделках, упражняться в изящной словесности и – о ужас! – помогать огромному кузнечику украшать замок к торжеству! Что еще меня ждет?…

Глава вторая

Иногда темнота — это все, что нужно для приключения

Я сторонник тихой и спокойной жизни. Деревья никуда не торопятся и не ищут перемен. Попробуйте стать деревом, и вы поймете, как прекрасна жизнь.

Из проповедей Его Высокоблагочестия, т. 154

Надо сказать, карцер в пансионе — не самое приятное место для времяпрепровождения. Это оказалась крохотная комнатушка, узкая, как щель в кошельке скупердяя, с окошком под самым потолком, с лежанкой возле стены. На лежанке имелся мешок, набитый соломенной трухой (она лезла из ряднины и колола тело), и старое шерстяное одеяло, под которым невозможно было согреться. Для питья и умывания был один кувшин с водой, а для прочих нужд — вонючее ведро, прикрытое деревянной крышкой. Да уж, вот куда приводит страсть к пирожкам и сварам. Ну ничего, я потерплю, а когда выберусь, барышне Роспе небо покажется с овчинку, клянусь, я устрою ей столько каверз, что все демоны ада зааплодируют моему коварству!

Я закуталась в одеяло и села на тюфяк, поджав ноги. Было холодно. Светлый квадратик окна оказался единственной радостью на настоящий момент, и я стала смотреть на него, представляя, что за ним — новая, прекрасная жизнь, ожидающая меня, полная приключений, встреч, наслаждений и битв. А не сбежать ли мне из пансиона? Прямо в ближайшее время? Ради чего я тут кисну, как слива в маринаде, когда я уже вполне взрослая, самостоятельная личность? Я хорошо умею фехтовать, я сильная, выносливая, предприимчивая… да, но я совсем не знаю мира за стенами пансиона. Я нигде не бывала дальше города, и хотя географию Старой Литании я знаю назубок, это лишь теория. И потом — у меня нет ни гроша! Если б поддельные ключи остались при мне, я навестила бы кельи монахинь, которые, по слухам, ломятся от денежных пожертвований благочестивых прихожан, но… Значит, я не смогу снять комнату на постоялом дворе, купить себе еду, одежду, оружие. Как заработать деньги, я представляю себе смутно. Не наниматься же посудомойкой в трактир! Или милостыню просить! Можно попробовать грабить прохожих на дорогах, но это ведь какой прохожий попадется — а вдруг здоровенный мужик с кулаками, как пушечные ядра… Если сколотить шайку… За один день это не делается, для основы шайки нужны друзья, а друзей у меня нет и никогда не было…

Отягченная раздумьями, я задремала, а когда проснулась, окно было темным — наступила ночь. Темнота заполнила весь карцер, и с нею пришли страхи, в которых я стыжусь себе признаваться. Я боюсь крыс. Боюсь призраков, подозрительных шорохов, стуков и вообще всего, что невозможно объяснить простыми законами познания. Когда девчонки в дортуаре перед сном рассказывали истории о разгуливающих по пансиону призраках усопших монахинь, об упырях, которые могут прилететь, когда ты спишь, и высосать кровь, об оборотнях, каждое полнолуние завывающих в ближнем лесу, я лишь презрительно усмехалась, но на самом деле в те моменты по моему телу бодро пробегали мурашки. Как истинный агностик, я верю только в то, что можно увидеть, осязать, услышать при дневном свете. Однако едва наступает ночь, я превращаюсь в глупую беспомощную девочку, которая боится каждого шороха и стука.

Сейчас мне предстояла именно такая ночь. И речи быть не могло о том, чтобы встать с лежанки и немного подвигаться, разминая затекшие члены. Я сжалась в комочек, объятая собственными страхами, и дрожала, из последних сил стараясь не разреветься в голос. Может быть, закричать, позвать кого-то из сестер? Пусть они выпустят меня из этого жуткого места!

Однако где-то глубоко во мне жила та Люция Веронезе, которая собиралась стать капитаном каперской баркентины и бесстрашно смотреть в лицо всем ураганам и шквалам. И сейчас я призвала эту Люцию на помощь. Что мне делать, спросила я ее, как победить свои страхи? Ты можешь продолжить урок музыки, насмешливо посоветовала она. А и правда! С песней все-таки будет веселее, и мой ор заглушит ужас, поднимающийся в душе! И я запела.

Репертуар у меня был небогатый — в основном те самые песни, которые мы разучивали на уроках мэтра Маджорити. Для начала я полностью спела кантату «Славься, Старая Литания!», а в ней двенадцать куплетов, между прочим. Но зато ее бодрый, жизнерадостный мотив немного оживил меня. Потом пришел черед Гимну урожая, который мы всегда исполняем в месяц жатвы для крестьян местного прихода. Он тоже живенький. А когда я запела романс о бескрайних лугах, укрытых седым туманом осеннего утра и об одиноком охотнике, спешащем на ретивом коне к своей возлюбленной, я услышала шорох.

Я немедленно заткнулась и вжалась в стену. Ну вот. Сомненья нет, по мою душу пришла крыса. И, возможно, не одна. Возможно, в компании усопшей монахини, упыря и прожорливого волколака.

— А-а, ай-я-я-я! — заголосила я. — Нивы печальные, снегом побитые! Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые!

Да тут всех демонов ада вспомнишь поименно, от такого-то страху! Ну, кто-нибудь, помогите же мне! Трудно вам, что ли!

Шорох усилился. Мало того, я поняла, что это не просто шорох. Это крошечные лапки цепляются за ткань тюфяка, это шуршит длинный хвост, задевая торчащие соломинки, это крыса!

Объятая ужасом, я просто онемела. И в наступившей тишине услышала:

— Какое счастье, что ты наконец умолкла, девочка! Твоим голосом надо дрова пилить, а не песни петь.

Кстати сказать, голос, который произнес эти слова, тоже был не ахти. Но, сами понимаете, услышав его, я чуть не напрудила лужу, как маленькая. Теперь мне хотелось сжаться до размеров точки, вообще исчезнуть, испариться, чтобы избежать ужасов происходящего.

— Конечно, можно понять, с чего ты взялась голосить, как плакальщица на похоронах, — продолжал голос. — Ты ребенок, и тебя оставили в этой ужасной темноте. Мы это исправим. Не пугайся. Сейчас станет светлей, и кроме того, ты увидишь меня.

Послышалось легкое шипение, а потом в кромешной тьме возникла искорка. Она разгоралась, и скоро я поняла, что это маленький, с мой мизинец, стеклянный фонарик, в котором бодро горел алый язычок пламени.

Фонарик держала в лапе крыса. Да, самая обыкновенная крыса, если не считать того, что размером она была с мою руку, глаза ее светились ярко-зеленым огоньком, а на голове у нее был какой-то колпачок. Это не убавило моего ужаса, но все-таки он стал хоть несколько соизмеряем, ведь когда ты видишь свой страх лицом к лицу, он уже не так страшен, верно?

— Верно, — подтвердила крыса. — И тебе нечего меня бояться. Я вовсе не собираюсь причинять тебе зло, кусать или там… ну что еще, по-вашему, делают крысы. Как тебя зовут, девочка?

— А-а, — только и выдавила я.

— Вряд ли твое имя звучит таким образом. Ты слишком напугана. К тому же голодна. Придется немножко тебе помочь.

Крыса подняла фонарик повыше, описала им круг (следы огня остались в воздухе мерцающими искорками) и чем-то щелкнула. Я резко выдохнула, вдохнула и поняла, что мой страх куда-то пропал. На его место пришли столь присущее мне любопытство и желание немедленно во всем разобраться.

— Так-то лучше, — удовлетворенно сказала крыса. — Теперь ты вполне адекватна. Итак, повторю вопрос: как тебя зовут?

— Люция Веронезе, — ответила я.

— Ты можешь к своим словам прибавлять «мессер» — это будет вежливо по отношению ко мне, твоему собеседнику.

— Хорошо… мессер.

— Я сейчас сделаю свет поярче, и твой страх уйдет совсем. Вот так.

Фонарик засветился как звезда, и в карцере стало совсем светло — будто в летних сумерках.

— Ты замерзла, Люция?

— Да, мессер.

— Ты голодна?

— Ужасно, мессер.

— Отлично, — крыса хихикнула. — В таком случае, мы сейчас поужинаем и сделаем это в более уютной обстановке.

Она снова описала лампой затейливый круг, снова засияли алые искорки, и я ахнула: карцер превратился в уютную комнату, обитую золотистым шелком, моя лежанка — в удобную кушетку с множеством атласных подушек и шелковым одеялом, на полу оказался ковер, посредине — два стула и стол с белой скатертью и сверкающими серебряными столовыми приборами. С украшенного лепниной и позолотой потолка свешивалась люстра с десятками зажженных свечей.

— Это невозможно! — прошептала я.

— Для того, кто умеет раздвигать границы обыденного, нет ничего невозможного! — снова хихикнула крыса. — Прошу присядь, раздели со мной ужин.

Я встала, оглядываясь. Комната решительно сделалась больше, чем была. Я потрогала рукой обивку стены.

— Это настоящее? — не веря своим глазам, спросила я.

— Совершенно настоящее, дорогуша. Для того чтобы сделать ненастоящее, не стоит и хвостом щелкать.

Я ошарашенно села на стул. Крыса устроилась напротив, и тут произошло еще одно непонятное явление: крыса сидела на одном уровне со мной, одновременно оставаясь все такой же в размерах. Как это возможно?!

Она снова прочла мои мысли и сказала:

— Я повторюсь про границы обыденного. Надо просто уметь их раздвигать. И тогда очень многое станет возможным. Как-нибудь почитай элементарные основы абстрактной алгебры, уже не будешь чувствовать себя такой дурочкой. Что ты обычно предпочитаешь на ужин, девочка?

В пансионе на ужин нам давали стакан теплого молока с омерзительными пенками и подсохшие, оставшиеся от завтрака булочки. Ни то, ни другое я терпеть не могла. Видимо, крыса прочла и эти мысли, потому что сказала:

— Понятно. Тогда я закажу на свой выбор. Паровые котлетки из филе рябчика под сырным соусом, пенджабский рис с медом и пряностями, тарталетки с осетровой икрой — наверняка ты в жизни такого не пробовала, детка, и… пирожки! Конечно! Как я мог не прочесть это в твоих мыслях сразу! Ты же обожаешь пирожки! Хорошо! Изволь. С дюжиной разных начинок, полный поднос! И… вино. Тоже выберу сам. В этом сезоне принято пить слегка подогретое инкерское. Тебе понравится.

— Я никогда не пила вина, мессер.

— Поверь, в этом нет ничего ужасного. Тем более что у меня к столу подают все только лучшее, и тебе не грозит опасность захмелеть от какой-нибудь гадкой сливянки.

— У вас к столу, мессер? Но кто вы?!

— Об этом мы поговорим позже. А пока — приятного аппетита!

И на пустых серебряных тарелках сами собой появились такие ароматные кушанья, что мой рот вмиг наполнился слюной, а живот заурчал, как голодный оборотень. Я принялась пожирать котлетки, заедая их пирожками, и только когда первый голод был утолен, сообразила, как неприлично выгляжу перед хозяином этого великолепия. Обжора! Чавкающая обжора!

— Простите, мессер, — я покраснела.

— Ничего, дорогуша. — Крыса сидела и пристально наблюдала за мной, вертя в лапке серебряный бокал. — Ты юна, а юность всегда голодна. Тебе не нужно передо мной чиниться. Но отведай вина! Возьми в руку свой бокал.

Я повиновалась и увидела, как в моем пустом бокале вдруг появилось вино, темное, ароматное, густое.

— За наше знакомство! — поднял бокал мессер.

Я сделала глоток. Восхитительно! Такое впечатление, что меня поцеловали розы и ангелы!

— Нравится?

— Да, мессер, — я выдохнула. — В жизни не пробовала ничего подобного.

— Ничего особенного, дорогуша, — отмахнулся крыс. Теперь я буду называть его так. — Тебе предстоит попробовать немало прекрасных вин и отменных яств, поверь, уж я-то знаю.

— Откуда? То есть я понимаю, мессер, вы, наверное, волшебник…

— Хи-хи, дорогуша, я куда более могуществен, чем любой волшебник в этом мире или в других мирах. Но речь не обо мне.

— Почему не о вас, мессер? — я сделала еще глоток. — Я совсем не знаю, кто вы и как вас зовут.

— Люция, в тебе есть наблюдательность, и даже пирожкам с начинкой из тертых креветок ее не заглушить. Это мне нравится. Это говорит о том, что в других ситуациях ты не дашь незнакомому собеседнику увлечь себя и всегда останешься при своем. Храни это качество, девочка, воспитывай его в себе, и никто не застанет тебя врасплох.

— Но вы так и не ответили… Вы мне заговариваете зубы, мессер, да?

— О нет. Конечно, я отвечу. Да, ты можешь называть меня волшебником, ибо волшебство во всех его видах также является одной из моих многочисленных способностей. А вот имени своего я тебе не скажу.

— Почему, мессер?

— Никто из живущих сейчас или прежде не может узнать мое имя и после этого остаться в живых, лапочка. Это имя само по себе так могущественно, что превратит в пар любого, кто только подумает о нем, не то что произнесет. Но чтобы нам было легче общаться, ты можешь называть меня, например… Софус. Если ты хорошо знаешь старолитанийский диалект, то ты понимаешь, что означает это слово.

— Софус… Мудрец?

— Совершенно верно, дитя. Итак, можно считать, что мы познакомились. Продолжай ужинать, поскольку я чувствую, что ты еще голодна.

— Но, мессер, у меня так много вопросов!

— Хорошо, задавай. Я стану отвечать.

— Для чего вы появились здесь, в карцере, мессер? Для чего устроили все это?

— Хи-хи, можешь считать меня любителем маленьких глупых девочек, попавших в беду.

— Но…

— У меня есть на тебя планы, дорогуша. Я как раз затеваю одно дельце, и мне не помешала бы помощь маленькой глупой девочки.

— Я не маленькая и уж отнюдь не глупая, мессер Софус, иначе вряд ли вы пришли бы мне на помощь, верно?

— Ну, не обольщайся. Я помог бы и другой девочке, оказавшейся в этот момент в этом месте. Так состыковались грани.

— Какой момент? Какое место? Какие грани, мессер?

— Тебе это пока не нужно знать. Знай только одно: я могу изменить твою жизнь. Изменить ее к лучшему, Люция. И я сделаю это, если ты пойдешь мне навстречу. Понимаешь?

— Я должна что-то сделать для вас, мессер? В обмен на лучшую жизнь?

— Именно. Но это случится не сразу. Мы будем большими приятелями, Люция, и ты сама поймешь, когда ты сможешь отплатить мне за то, что я сделаю для тебя. А я изменю твою жизнь с первым ударом часов, которые скоро пробьют полночь. О пансионе, монахинях и своих одноклассницах ты отныне будешь вспоминать только с усмешкой. Твоя жизнь станет прекрасной, счастливой, богатой. Ты получишь все, о чем только может мечтать человек.

— Это правда, это не розыгрыш?

— Дитя, мне ни к чему тебя разыгрывать. Ты нужна мне. Так сложились грани. А я пригожусь тебе, уж поверь. А теперь выпей еще вина.

Я допила остатки вина в бокале и поняла, что объелась и хочу спать. Последнее, что я помнила об этой ночи, — как ложусь на кушетку, утопая в мягких подушках, укрываюсь одеялом и слышу отдаленный бой монастырского колокола, возвещающего полночь.