Кольцо вечности

Патриция Вентворт, 1948

Полицейский Фрэнк Эббот собирался безмятежно провести отпуск у родственников в деревне. Не тут-то было: в роще видели человека, тащившего труп девушки, в ухе которой была бриллиантовая серьга в виде кольца. К тому же единственная свидетельница явно чего-то не- договаривает. Приходится мисс Сильвер брать это дело в свои цепкие ручки и постепенно раскручивать запутанный клубок таинственных событий…

Глава 2

На следующий день, в субботу, Фрэнк Эббот был зван на чай к мисс Эльвине Грэй. Фрэнк проводил выходные у дяди и тети, к которым испытывал нежную привязанность. Полковник Эббот обладал таким поразительным сходством с его отцом, что Фрэнку порой чудилось, будто он приехал домой на каникулы, а к добродушной и зачастую непоследовательной в своих суждениях миссис Эббот он относился с должным чувством юмора. С Сисели они постоянно поддразнивали друг друга, пока она не вышла замуж и почти сразу словно оказалась по ту сторону стальной решетки. Похоже, никто не знал, почему ее брак расстроился. Моника Эббот жаловалась Фрэнку:

— Подумать только, уж матери-то она должна была рассказать все, что произошло, но я не добилась от нее ни слова, ни единого словечка. Ну, кроме того, что она больше не желает его видеть и как скоро она может получить развод. А когда мистер Уотерсон объяснил ей, что развестись она не сможет, если только не откроется измена мужа или нечто вроде того — знаешь, Фрэнк, мне показалось, будто она вот-вот хлопнется в обморок. Мистер Уотерсон добавил, что Грант может развестись с ней из-за пренебрежения супружескими обязанностями, но не раньше, чем через три года, однако она с ним развестись не может, если он не предоставит ей на это веской причины. На что Сисели лишь сказала: «Не предоставит», — и тотчас вышла из комнаты. Конечно, было бы прекрасно, если бы она уехала на время, пока не уляжется скандал, однако она заявляет, с чего бы ей уезжать из родного дома. И я ее понимаю. Однако, дорогой мой Фрэнк, тут все ужасно запутано, а мы это еще усугубляем — по крайней мере, так мне кажется. Грант вообще не появлялся в церкви, ну, пока не начал ухаживать за Сисели. Ты же знаешь, она играет на органе. Семейство Гейнсфорд передало этот инструмент в дар церкви в память о сыне, погибшем в 1915 году. Орган просто прекрасный, а Сисели так хорошо играет. Наверное, из-за этого Грант и посещает церковь, он появляется там каждое воскресенье, а после службы подходит к нам так, будто ничего не случилось. Вот Сисели у церкви, конечно, с нами нет, потому что она все играет и играет, а он ее не ждет. Просто подходит к нам с Реджем и заговаривает, мы отвечаем, а все на нас таращатся — ни малейшего воспитания у людей не осталось, — после чего уходит так быстро, будто он в сапогах-скороходах. Сис в церкви играет похоронный марш или нечто подобное, потом опаздывает к обеду. А это вернейший способ разозлить миссис Мэйхью вдобавок к тому, чтобы вообще ничего не есть. Вид же у Сисели потом такой, словно ей повстречалась толпа привидений. — Миссис Эббот на мгновение замолчала, чтобы перевести дух, и добавила: — Как бы мне хотелось столкнуть их лбами!

Сержант уголовной полиции Фрэнк Эббот вздернул светлые брови.

— Отчего же вы их не столкнете?

Миссис Эббот грустно усмехнулась:

— Они никогда не приближаются друг к другу. Однажды я прямо спросила Гранта, в чем же все-таки дело. Мы встретились на Мэйн-стрит, вокруг никого, и он поинтересовался: «Разве Сисели вам не рассказала?» Я ответила: «Нет, не рассказала». Тут он ответил: «Ничего не случилось, мадам», потом взял мою руку, поцеловал ее и добавил: «Тещи вне игры!» И что мне оставалось делать? Ты знаешь, он такой милый, а Сис, по-моему, просто дура — мне безразлично, что он там натворил. Я тоже повела себя неумно, расплакалась, а он одолжил мне носовой платок — мой всегда теряется в нужный момент. Боже мой, вот зачем я об этом заговорила? Глупость какая, когда я собираюсь на чай. О, дорогой мой, спасибо!

Фрэнк глядел, как миссис Эббот промокала глаза его аккуратно сложенным носовым платком. Когда она поднесла его к носу и пару раз высморкалась, Фрэнк заверил ее, что ни нос, ни глаза у нее не покраснели. Миссис Эббот как-то вымученно улыбнулась и принялась рассказывать племяннику о мисс Эльвине:

— Она дочь здешнего приходского священника. Он дожил до девяноста семи лет. Мисс Эльвина живет в домике, где раньше обитал церковный сторож, только теперь она называет его «Домом пастора». Он находится сразу за церковью, это очень удобно, поскольку мисс Эльвина разводит цветы. Вот только лучше бы она этим не занималась, поскольку впихивает их в землю как попало, да еще питает особую страсть к ноготкам. Я не то чтобы против них, но не в сочетании с розовым душистым горошком, а с мисс Винни никогда не знаешь, что придет ей на ум. Она просто обожает розовый цвет, что, конечно же, неплохо, однако не надо перебарщивать. Подожди, ты еще ее комнату не видел!

Только они собрались выходить, как в саду показалась Сисели в сопровождении собак — старого спаниеля бурого с белым окраса и черной таксы с ласковыми глазами и хитренькими манерами, которую вели на поводке. В тот момент такса являла собой воплощение добродетели, поскольку ей накинули поводок еще на Мэйн-стрит, и она избежала привычного нагоняя за то, что охотилась за кошкой миссис Кэддл.

— Она постоянно ее гоняет, — произнесла Сисели, снимая поводок. — А ей это не нравится — миссис Кэддл, а не кошке, — так что я постоянно сажаю таксу на поводок, пока мы не пройдем мимо большого амбара. Кошка, разумеется, в полном порядке. — Сисели скорчила гримасу, которая сделала бы ее привлекательной, если добавить улыбку. — Кошки всегда в выигрыше, а эта полосатая драчунья — прямо тигрица какая-то. Сидит себе на заборе и потешается над Брамблом, а тот свирепеет. — Сисели сверкнула глазами в сторону Фрэнка, потом снова сделалась мрачной и повернулась к матери. — Когда я выходила, встретила миссис Кэддл — на ней лица не было.

Моника тотчас же продемонстрировала свое знание всех и вся:

— Сис, но ведь она сидит у мисс Винни до пяти часов вечера. Ты уверена, что это была именно миссис Кэддл?

Сисели издала резкий смешок. В последнее время она стала грубоватой и немного бесцеремонной.

— Конечно, уверена! Уже смеркается, но на улице не так уж и темно, чтобы кого-то не узнать, а тогда и подавно было светло. Она шла вверх по Мэйн-стрит, а я вниз. Вид у нее был такой, будто она все глаза выплакала. Похоже, из-за Альберта. Не представляю, как это его не убили или не искалечили на войне — иначе бы он не заявился сюда и не разбил сердце бедной Эллен. — Сисели снова повернулась к Фрэнку, глаза ее вдруг вспыхнули. — В доме у бабушки она была старшей горничной, такая милая и покладистая женщина средних лет. А потом по уши влюбилась в водителя семейства Харлоу, служившего в спецназе, и у нее хватило дури выйти за него замуж. А теперь одному богу ведомо, что он задумал и что вытворяет, но выглядит она страшнее смерти. Ну разве женщины не дуры, а?

Она топнула ногой и внезапно ринулась прочь. Брамбл разразился громким лаем и кинулся за ней, старый спаниель неспешно последовал его примеру. Сисели бежала, пока не ворвалась к себе в комнату, захлопнув и заперев за собой дверь. Разумеется, без толку: ей снова пришлось ее открыть, чтобы впустить избалованного Брамбла, который в противном случае сидел бы у порога и скулил, пока над ним не сжалятся. Даже после столь недолгой разлуки псу показалось, что представился подходящий случай попрыгать, полаять и полизать хозяйку в лицо — это заменяло ему поцелуи. Самое плохое заключалось в том, что от этих проявлений нежности Сисели расплакалась. Она торопливо заперла дверь, потому что никто, никто не видел ее плачущей с тех пор, как ей исполнилось пять лет. Никто, кроме Брамбла, свернувшегося на кровати и моментально уснувшего, сделавшись похожим на черную улитку на зеленом стеганом одеяле. И уж конечно, плачущей ее не видел Грант.

Разумеется, он ее такой не видел. В ней снова вспыхнула жгучая злоба на него, моментально высушившая слезы. Он показал ей нечто невообразимо прекрасное, а потом все это растоптал. Нет, гораздо хуже: он ей это показал, а потом Сисели поняла, что все обернулось сплошным обманом. Она бы пережила потерю чего-то прекрасного. Но ее день и ночь мучило осознание того, что этого прекрасного у нее никогда не было.

Сисели расхаживала взад-вперед по комнате. Шторы были задернуты. Она включила прикроватную лампу. Лившийся из-под зеленого абажура свет сделал все вокруг похожим на подводное царство. Сисели будто бы и не вышагивала туда-сюда по комнате. Она словно снова гуляла с собаками, идя вверх по Мэйн-стрит и остановившись у большого амбара, чтобы посадить Брамбла на поводок.

Как раз в это время из задней калитки вышел Марк Харлоу. Сисели выпрямилась и увидела, как тот стоит в паре метров от нее и внимательно ее разглядывает.

— Вышла прогуляться? Немного поздновато, а?

— Я люблю гулять в сумерках.

— Когда вернешься, уже совсем стемнеет.

— А мне и в потемках нравится гулять.

— А мне вот нет. — И тут, как только Сисели вздернула подбородок, Марк рассмеялся: — Не мое дело? Похоже, ты права!

— Да.

Он приблизился и легонько тронул ее за плечо. Брамбл зарычал и потянул поводок: если вышли погулять, почему не гуляем?

Марк негромко произнес:

— Маленькая холодная гордячка — вот ты какая?

Сисели бросила на него мрачный взгляд:

— Да.

— Может, вместе пройдемся?

— Нет, Марк.

— Почему?

— Ты мне не нужен. И никто мне не нужен.

Он рассмеялся и повернул к калитке. Сисели двинулась дальше.

Пройдя немного дальше по улице, она спустила Брамбла с поводка и побежала рядом с ним. Старый Тамбл ковылял следом. Бегущий Брамбл представлял собой забавное зрелище. Уши у него развевались, он постоянно подпрыгивал, чтобы дальше видеть. Рядом могли находиться кролики, птицы, еще одна кошка, какая-нибудь ласка или горностай. А может, даже барсук — извечный враг его породы. В нем проснулась память бесчисленных поколений маленьких псов, натасканных на барсуков, и Брамбл с еще большей живостью стал нюхать воздух.

Сисели бежала легко и почти с такой же скоростью, как такса. Щеки у нее разрумянились. Она решила добраться до перекрестка Мэйн-стрит с шоссе, служившего границей между владениями Харлоу и Гранта Хатауэя. Собаки были давно приучены останавливаться на обочине шоссе и ждать ее команды: «Бегом марш!» Мэйн-стрит пересекала шоссе и тянулась до самого Лентона. Брамбл не мог взять в толк, почему им больше не командуют: «Бегом марш!» Они с Тамблом послушно замерли на обочине, но вместо того, чтобы пересечь шоссе, им пришлось повернуть обратно. Вот ведь скука какая. Тамбл, конечно же, не возражал. Он постарел, заплыл жирком и не особенно рвался гулять. Это Брамбл вечно не мог набегаться, а Сисели могла носиться вместе с ним, а потом со смехом остановиться и присесть, а пес тем временем прыгал от радости и все норовил куснуть ее за волосы.

Но теперь — никакого больше смеха, и у обочины они всегда поворачивают обратно. Вот и сегодня тоже. Солнце село, холодные сумерки сгущались над полями справа и слева, все плотнее окутывая две высокие живые изгороди, между которыми они шли. И тут позади них показался бесшумно и быстро мчавшийся на велосипеде Грант Хатауэй. Он поравнялся с ними до того, как они его услышали. Промчался чуть вперед, спрыгнул с велосипеда, прислонил его к живой изгороди и сделал несколько шагов навстречу приветливо сопевшему и повизгивающему Брамблу и совершенно неприветливой Сисели.

Муж и жена смотрели друг на друга, припоминая все, что было между ними. Молодой мужчина, широкоплечий, с легкими движениями, ни черноволосый, ни белокурый — перед Сисели стоял типичный англичанин с каштановыми волосами и серо-голубыми глазами. На вид он казался сильным и производил впечатление вспыльчивого человека. К тому же он был из тех, кого Моника метко назвала «порочно красивыми». Однажды она заметила: «Мужчинам незачем быть сердцеедами — у них и без этого полные рукава тузов». У Гранта Хатауэя таких тузов было слишком много. Будь их поменьше, Сисели, вероятно, было бы легче его простить. Глядя на нее, он улыбался. Когда Сисели мерила шагами спальню, ей становилось нестерпимо больно оттого, что от его улыбки у нее все так же замирало сердце. Из какого же негодного и презренного теста ты сделана, если простая улыбка способна такое с тобой творить? Когда все кончено, когда знаешь, что вообще ничего не было, стоит ему только улыбнуться, и сердце у тебя начинает трепыхаться, будто выброшенная на берег рыба.

Грант стоял, с улыбкой глядя на нее, а потом спросил:

— Ну, Сис, как дела?

Она промолчала. Да и что говорить? Все уже давно сказано. Здесь Мэйн-стрит сужалась. Грант перегораживал ее почти целиком. Если он захочет ее остановить, обойти его не удастся, а если он ее коснется… если коснется…

Ей все-таки придется что-то говорить, поскольку, если он к ней прикоснется, она вряд ли сможет ручаться за свои действия. Какой же это ужас — чувствовать, что все может ускользнуть, и ты превратишься в дикаря, порождение первозданной природы, и станешь вести себя, как дикарь: царапаться, кусаться, рвать зубами и руками. Сисели произнесла ледяным тоном:

— Мне нечего тебе сказать.

— Неудивительно, что я женился на тебе, на женщине, которая не огрызается в ответ!

Вскоре она нашлась, что сказать, использовав никогда не подводившее ее оружие:

— Но ты ведь не поэтому на мне женился, верно? У тебя была более веская причина.

Грант по-прежнему улыбался.

— Какой же я тупой. Я из-за денег на тебе женился, нет? Постоянно забываю — ведь такое легко забыть, да?

Он прекрасно знал все ее самые уязвимые места. А оружие Сисели не сработало, потому что Гранту было безразлично. Он потерял всякий стыд и легко обо всем забывал. Сисели с яростью прошептала:

— Дай мне пройти!

Он рассмеялся:

— Я тебе не мешаю!

Когда она шагнула вперед, Грант наклонился и легонько схватил Брамбла за загривок.

Словно Грант коснулся ее самой, Сисели бросила поводок и прошла мимо, не оглянувшись. А Грант тем временем трепал Брамбла за уши, обрушил на него град глупых, но знакомых прозвищ, после чего отпустил пса с возгласом: «Беги, чернявый мышонок!»

Сисели в нерешительности остановилась, затем, не оборачиваясь, крикнула: «Брамбл!» — и пес бросился следом, таща за собой поводок.

Вот и все, но этого оказалось более чем достаточно. Сисели по-прежнему мерила шагами свою комнату.