Первый в раю

Павел Чупров

Будущее не случайно, оно придает смысл настоящему и объясняет прошлое. Но цель истории не только в будущем – она растворена в происходящем. Герои этой книги пытаются понять, для чего совершаются события, участниками которых они являются.В неблагополучии человек исполняется полнее, чем в обыденности. Поэтому первым в раю был разбойник.Судьбы героев являются живой тканью большой Истории, смысл которой придает значение всему, что в мире совершается.

Дизайнер обложки Александр Грохотов

© Павел Чупров, 2019

© Александр Грохотов, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-3726-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Благодарю тебя

Они с Вадиком смотрели в крошечное окошко, прорубленное из предбанника в сад, и вспоминали мелочи жизни сорокалетней давности. Курить выходили во двор прямо в тапочках. Ноги замерзнуть не успевали. Крупные снежинки липли к бревнам баньки, к переплету окна и к веткам черных яблонь.

— Я часто в последние годы приезжаю сюда в отпуск, — сказал Сергей. — Но ни тебя, никого другого найти не мог. Перемерли сверстники наши, спросить толком не у кого. Чужим стал родной городок.

— Ну, не все перемерли. А кое-кому это даже не повредило, — Вадик засмеялся. Сергей понял, о ком он сказал.

Удивительная вещь — память. Картинки из памяти встают перед глазами все разом, как веер карт. После водки с древними шуточками стало казаться, что юность — это не период жизни, а сама жизнь. До юности было только созревание. Так яркой бабочке-однодневке мучительно долго необходимо быть гусеницей. Ну а после… Сравнение так и не нашлось.

Сергей и не искал. Вадик шарил рукой под столом в поисках очередной бутылки, а он, юный и веселый, уже шел по родному городку, и как бы и не было сорока лет блужданий по жизни…

***

Сергей Шевцов шел по родному городку. В кармане терся уже ненужный железнодорожный билет — коричневый картончик с дырочкой посредине. Он поднялся по крутой улочке по булыжной мостовой, и наверху, у церкви, свернул налево, потом еще раз налево, вглубь квартала, и навстречу ему из блеклой зелени выглянул двухэтажный дом из серого кирпича.

Он вошел в темный прохладный подъезд, поднялся по лестнице, нашел под ковриком ключ, открыл дверь и босиком прошлепал по деревянным крашеным полам. Ноги прилипали к доскам и оставляли быстро высыхающий потный след. В комнате, где он жил до поступления в институт, было все по-прежнему, а вот за окном нет: рябина разрослась, и новый дом закрыл далекий изгиб реки.

Сергей провел рукой по корешкам книг и сразу все вспомнил — что лишнее и что не на месте. Присутствие новых, ненужных ему книг было похоже на присутствие в компании близких друзей чужих и неприятных лиц, от которых хочется быстрее избавиться. Сергей сел за облезший письменный стол, за которым провел свои школьные годы. В старших классах он почему-то отдалился ото всех, гулять выходил только вечерами, когда стемнеет, и на пустых улицах он изредка встречал большегрудых одноклассниц в обнимку с курсантами летного училища. Миновав их, он часто слышал за собой сдавленный смешок. Он возвращался к себе за письменный стол, и скрежет железнодорожных составов за рекой в сосновом бору странно гармонировал с его одиночеством и любимыми книгами.

Пришли родители с местными новостями: недавно Мопа и Кисель избили директора кинотеатра — он, сердечник, сейчас в больнице. Возбуждение от приезда прошло. После обеда он встал и хотел уйти, но мама сказала: «Побудь с нами еще, сынок», и он, закурив столичную сигарету, долго смотрел на политическую карту мира, испокон веков висевшую на кухне. Потом взял с подоконника местную газетку и на последней странице прочитал:

— «В июне за мелкое хулиганство сотрудниками РОВД задержано 59 человек. В основном эти лица, находясь в нетрезвом состоянии, бесцельно бродили по улицам города и сел и сквернословили. Все они оштрафованы народным судом, а Вадим Андрианов в течение двух месяцев будет выплачивать по 20% из своего заработка».

— Вот те на! Вадика в армию еще не загребли? Не слышали?

— Увиливает твой Вадик, весь город знает, — ответил отец. Сергей продолжил читать.

— «Смертельные случаи на охоте в нашей области не редкость. Совсем недавно „добытчики“ убили двух женщин, убиравших картошку на своем огороде, — издалека приняли их за кабанов. Заместитель председателя одного из райисполкомов по неосторожности пристрелил егеря. И, наконец, последнее происшествие…» — Сергей засмеялся, вставая из-за стола. — Представляю тех двух женщин, если их с кабанами перепутали. Все-таки пройдусь.

Мама дала трешку на кино и начала разбирать его вещи, а отец прилег на диван, укрывшись от мух свежей газетой.

Сергей пошел по тенистой улице под старыми раскидистыми липами. Все кругом очень быстро вспоминалось, узнавалось и приятно волновало. Он пришел на окраину городка к нелепому красному кирпичному дому с полуподвалом, и, повернув железное кольцо на тяжелой калитке, увидел Вадика Андрианова рядом с дохлым псом. Оказалось, что Вадик запер на ночь привязанную собаку в сарае, чтоб не лаяла, а крышку погреба закрыть забыл, и пес свалился в погреб и повесился на собственном ошейнике.

В огороде возле плетня они вырыли яму, завернули окоченевшее собачье тело в мешок и зарыли. Мамину трешку взяла молоденькая продавщица в пивбаре, и Вадик перегнулся через прилавок и хлопнул ее по заду. Она привычным жестом отбросила его руку и серой тряпкой вытерла лужицу пива возле крана.

Вечером они пошли в горсад: Вадик играл в оркестре. Сергей остался на танцплощадке. И там было все: любопытные взгляды девушек, оценивающего его — стройного, изящно одетого парня, и тоска, неожиданно подхватываемая и раздуваемая в резонанс попавшей мелодией. И, когда Вадик, сидевший на эстраде за кучей разной формы и окраски барабанов, трещоток и тарелок, кривляясь и ерничая, объявил белый танец, Сергея кто-то тронул за локоть. Его глаза в толпе потных тел встретились с девичьими глазами, в которых отражалась его собственная незащищенность. Обжигаясь, пальцы сквозь тонкую кофточку почувствовали плотную ткань девичьего белья, и ладони не находили себе места, не вынося столь быстрой интимности. Он глубоко вздохнул — до дна голодных легких, и сразу почувствовал всю ее: коленки, животик, грудь, и кожа в тех местах не забывала этого прикосновения и горела весь вечер.

А потом были пустые, звенящие от пустоты улицы, и испуганные глаза девушки, когда Сергей, спотыкаясь, нечаянно касался ее. И руки уже готовы лечь ей на плечи и скользнуть вниз, где холодная кожа бедер, и горячая кожа живота под трусиками, и тугая, упорная девственность, но все это почему-то невозможно сегодня, и ладони прилипли к собственным замерзшим плечам. И вот уже домик с тремя окнами на улицу, и кирпичный забор с узкой калиткой, и девушка поднимается по крыльцу, и Сергей слышит каждый удар каблучков по доскам: раз-два-три-четыре-пять, и все в душе будто дрожит и расплескивается, как стакан с чаем в набирающем скорость поезде. И надо идти домой, мимо школьного садика с кислыми яблоками, а дома на письменном столе стоит стакан простокваши, накрытый куском хлеба, посоленного крупной солью, и в окно на свет влетают зеленые мошки с быстрым, но коротким пролетом…

***

Утром, еще лежа в постели, Сергей услышал:

— Серега, вставай, пойдем кайф щемить!

Он выглянул в окно и увидел Вадика с пустой трехлитровой банкой под мышкой. Друг стоял на асфальтированной площадке перед подъездом, задрав голову вверх, и хохотал.

Наполнив пивом банку у молоденькой продавщицы с круглым задом, они пошли за раками. Они перешли дощатый мостик, на котором лежали бетонные сваи, чтобы мост не унесло паводком, прошли заброшенный пляж, заросший колючками, разделись и на обрывистом берегу реки ходили по горло в воде по подводному карнизу, нащупывая ногами норки. Иногда по ногам скользило что-то холодное и колючее, и нужно было нырнуть и засунуть руку в нору, и в конце нора шла немного вверх и в бок. Там обычно сидел рак, и чем меньше он был, тем больнее кусал, и нужно было умудриться взять его за шею. Иногда рука застревала в норе, и не хватало воздуха, и приходилось бросать рака, выныривать и запирать норку ногой, чтобы, отдышавшись, нырнуть снова. А иногда норки были пустые, и в одной из них Вадик поймал окунька, прокусил ему глаза и опять бросил в воду, и окунек короткими зигзагами крутился возле парней, и его можно было легко поймать снова, но о нем забыли, когда вышли на берег.

Пойманных раков завернули в несколько газет и подожгли. Когда бумага сгорела, раки были уже красные и готовые к употреблению, но один — самый большой и тоже уже красный, шевелил клешнями. Вадик сломал ему панцирь на хвосте, достал белое мясо в красных крапинках, съел, запил пивом и сказал: «Свежачок». День был прекрасный, раки с пивом были вкусными.

Потом они вернулись на заброшенный пляж в одних плавках, неся одежду и шлепанцы в руках. Лариса Кравчук, которую Сергей провожал вчера с танцев, в пестреньком купальничке лежала на покрывале, листала учебник, готовясь к вступительным экзаменам в губернское музучилище, и грызла яблоки. Рядом ходили гуси, чуть ли не вырывая изо рта огрызки. Глядя издали на девушку, Вадик сказал, что у нее уже все отросло как следует. Он давно этого ждал — с тех пор, как в музыкальной школе заметил у нее проявление вторичных половых признаков. У Ларисы были узенькие плечи и еще более узкая талия.

Ребята бросили одежду и шлепки рядом с одеялом Ларисы. Она смотрела на них, прикрывая улыбающийся рот яблоком. Вадик сказал, дурачась: «А теперь приступаем к водным процедурам». Лариса заколола длинные рыжеватые волосы в пучок, встала и пошла к реке. Вадик учил ее плавать, беззастенчиво трогая за самые нежные места. Он мастерски бил ладонью по воде, и в мелких брызгах на миг вспыхивала радуга. Вадик крикнул:

— Серега, а правда, что в Москве в Ботаническом саду негра повесили на каком-то редком дереве?

Сергей ответил, что это возможно. Ему самому эстетическое чутье подсказывало нечто в этом роде. Правда, в центре он обычно представлял себя, но новый вариант, вроде бы, удачнее.

Он понимал, что рисуется перед Ларисой, но за это стыдно не было: в юности почти любой способ произвести впечатление на девушку казался приемлемым. И еще он чувствовал, что Лариса хорошо понимает, почему он так говорит. В принципе, это не было глупой рисовкой. Это было вот чем: «Ты меня очень-очень-очень интересуешь» — «Просто интересую?» — «Не просто, а очень и очень» — «Но про негра ты зря» — «Какого негра? Причем тут негр?» — «Я уже сама забыла».

***

Вечером они с Ларисой были на стадионе. Скамейки из узких досок тянулись во всю южную трибуну. Лариса держала на коленях учебник и читала, а Сергей смотрел на нее. Закат сначала был огромный, в полнеба, и красный, а потом вдруг съежился и вместился между двух домов. Буквы на сером листе слиплись в серый прямоугольник.

Когда Сергей поцеловал ее, правая рука девушки легла ему на спину, а тело напряглось, сохраняя равновесие. Он крепко обнял Ларису, с удовольствием чувствуя приятную тяжесть девичьего тела. За их спинами в кустах шмыгали и кричали кошки. Целоваться сидя было неудобно, да и потом стало как-то неловко, когда они встали. Было такое чувство, будто поезд, набравший скорость в вечер их встречи, затрясся на небрежно сделанных стыках.

Ночью Сергей лежал и думал, что хорошо бы привести Ларису в катер, ржавеющий на берегу реки, и там в каютах остались целые скамейки, и сделать с ней так, потом так, а потом вообще так, чтобы не воображала…

***

А потом были две недели без нее: Лариса уехала сдавать вступительные экзамены. Сергей днями валялся с книгой на диване, а по утрам и вечерами ходил на реку. Вечерами вода была темной и гладкой, разве что посредине реки немного рябило, и то редко. Он входил в теплую воду, и в волнах отражения прибрежных кустов и деревьев шевелились и дробились, а потом срастались опять.

По утрам на траве кучками грязноватого снега лежали гуси и спали, засунув головы под крыло. Их шеи были похожи на пожарные шланги, спрятанные в карман. И почти каждый раз крупный гусак шел в атаку на Сергея, растопырив крылья и стеля шею по земле. Его клюв раскрывался до отказа, и внутри виднелся желтый вибрирующий язык. Гуси гоготали, поднимаясь. Вожак уходил, громко хвастаясь своей победой.

Лариса вернулась в теплый июльский вечер. В горсаду, где в это время собиралась вся молодежь городка, они немного постояли под каштанами, глядя на танцующих и здороваясь со знакомыми. Когда знакомых стало слишком много, они ушли. На заброшенном пляже паслось несколько лошадей — изредка они переступали передними спутанными ногами. Сергей с Ларисой сидели на берегу и смотрели на оставленный город. Лариса веткой отмахивалась от комаров, а Сергей дымил сигаретой. Было скучно.

Он лег на траву и уставился в небо. Музыка неслась из горсада и, отражаясь от леса, возвращалась назад. С закрытыми глазами казалось, что оркестр играет в лесу. Он взглянул на Ларису, которая была, как каменная, и стало еще грустнее. Они молча пошли вдоль реки, мимо овсяного поля, мимо крохотных огородных участков, на которых стояли такие же крохотные домики. На участке родителей вообще был только сарайчик для инструментов. Они прошли мимо гудящего элеватора, и музыка, отражаясь от обрывистого берега, звенела на воде, а если противоположный берег был пологим, уходила вдаль и терялась. За их спиной вставала туча, в темноте похожая на гигантский лес, а они все молчали и шли, изредка целуясь.

Было ясно, что дождя не миновать. Видно, в городе он уже начался, ибо музыку вдруг перебили гиканье, свист и топот по доскам танцплощадки. И вот посыпались капли — сначала редкие, как крупный сухой горох, а потом капли слились в непрозрачную пленку. Они прижались к стене элеватора. Сигареты были уже мокрыми и не имели никакого вкуса. Стало холодно. Сергей, лязгая зубами, сказал: «Побежали к нам под крышу, там течет значительно меньше».

Они прыгали через шипящие лужи. Сергей долго откручивал колючую проволоку, которой отец привязывал калитку к столбу, потом еле нашел ключ под крылечком. Лариса стояла сзади, положив руки ему на спину. Дверь кудахтала, как курица. У двери лежала лопата, вилы и тяпка, и они по очереди споткнулись об них и сели на кровать. Сергей снял рубашку и выжал воду прямо на крыльцо. А потом он накинул на себя и Ларису старое пальто, пахнущее землей, и, целуя ее, попробовал расстегнуть пуговицу на ее джинсах, но ткань была мокрой и ничего не получалось. Лариса отвела его руку. Сергей отстранился и сквозь открытую дверь стал смотреть на дождь.

Потом она сама обняла его и поцеловала в мокрое плечо, и его рука уже не встречала сопротивления. Злополучная пуговица оказалась расстегнутой, и пластмассовая молния была такой же послушной, как Лариса, и скоро его рука, скользящая по ее телу от шеи до коленок, не встречала под собой ничего, кроме гладкой кожи. Ее груди были такими нежными, что в голове мутилось и что-то всхлипывало, как от стакана газированной воды, выпитой залпом. В вспышках молний ее кожа в тех местах, где должен быть купальник, была до синевы белой. Тела тускло желтели в темноте, и Лариса, до слез ничего не умея, старалась и терпела изо всех сил, и в мозгу билось без всяких знаков препинания:

— Милая я не могу сейчас по-другому это как птица бьющаяся в груди во всем теле она рвется из меня иначе она умрет и я умру вместе с нею скорчусь как разрубленный надвое червяк милая моя…

И потом он лежал на спине, а она водила пальцами по его ребрам, и он повернулся к ней и поцеловал куда-то в темноту, кажется, в ухо…

***

А через несколько дней Лариса шла по пустой улице, на ходу копаясь в сумочке и изредка спотыкаясь. На набережной ее обогнал грузовик с надстроенными бортами из неструганных досок. Машина затормозила в двух метрах от нее. Из кабины выскочил Кисель — длинный парень с узкими плечами. За рулем сидел Мопа. Увидев Мопу, Лариса вспомнила, что о нем говорили, будто он выжигает сигаретой глаза коровам, которых перевозит на бойню. «Так им легче подыхать», — объяснял он.

— Давай покатаемся! — крикнул Мопа, свешиваясь из кабины и хватая Ларису за руку. Он почти лежал на дермантиновых перегретых за день сиденьях и тащил девушку вовнутрь. Кисель толкал ее сзади. Лариса держалась за открытую дверцу кабины и упиралась, как могла, поминутно прищемляя дверцей себя и Киселя. Кисель обеими руками схватил ее за ягодицы. Лариса отпустила дверцу, ударила его и сразу же очутилась в кабине. Когда машина тронулась, она заплакала. Грузовик мчался по ночному шоссе, и зелень в свете фар казалась пыльно-серой. Проехав километров восемь, Мопа свернул с шоссе к мелководной речушке, и машина тяжело ухнула, съезжая на обочину, так что все втроем ударились лбами о ветровое стекло. Мопа вышел из машины и сказал:

— А теперь приступаем к водным процедурам. Кто купаться не хочет, пойдет домой пешком.

Он разделся. На нем были синие семейные трусы с крупным масляным пятном на бедре, и он снял их, нырнул и крикнул Ларисе:

— Теперь твоя очередь, мы можем даже выключить свет!

Лариса дернулась бежать в сторону кустов, но Кисель был настороже и поймал ее.

— Ты ее сильно не лапай! — кричал из воды Мопа. — А то мне ничего не останется, там и так маловато… Давай ее сюда. Помоем, как положено.

Кисель втолкнул ее в речку. Лариса бухнулась в воду. Потом она увидела, как Кисель нашел на берегу ее раскиданные туфли, понюхал их и хрюкнул от удовольствия. Так едят лимон — кайфуя и кривясь. Мопа подталкивал Ларису к берегу и там сорвал с нее белье и повалил на жесткую, вытоптанную скотом траву. Потом Лариса долго прыгала на одной ноге, потому что другой не могла попасть в трусики.

В полукилометре от городка Мопа высадил ее, а сам развернул машину и через полчаса въехал в город с другой стороны. Он ожидал суда за избиение директора кинотеатра и спешил нагуляться.

***

На следующий день Вадик все рассказал Сергею.

— Там, ночью, в лесу, любая посопротивляется только для вида, — закончил он. Вадик курил в его комнате и бросал в окно непотушенные окурки. Они долго дымились на асфальте. К вечеру там образовалась настоящая пепельница. Сперва прилетали голуби, надеясь на подачки. Обманувшись несколько раз, они перестали прилетать.

Сергей надел синий тренировочный свитер и пошел с Вадиком на Мотылевку — так называлась окраина городка, где жил Мопа..«Его настоящего имени никто не знает, — думал Сергей по дороге, — кроме родителей и учителей. И то не всех». Он разозлился почему-то именно на учителей. Даже хотел сказать об этом Вадику. Но Вадик сосредоточенно курил.

Было то время суток, когда старухи уже покинули скамейки перед хатами, а молодежь их еще не заняла — все были на танцплощадке. Они подошли к мопиному дому и молча курили с полчаса, пока не услышали из горсада свист, гиканье и шарканье нескольких сотен подошв по асфальту. Скоро шарканье прекратилось — толпа рассосалась по улочкам.

Мимо них прошли сначала две девицы, оглядываясь, а за ними пять или шесть парней. Парни их не заметили, и это была удача. Вдруг Вадик сказал: «Идет». Место Сергея было в кустах — в засаде. Через минуту мимо кустов прошли Мопа с Киселем. Увидев Вадика на скамейке, Мопа быстро обо всем догадался: он ударил Вадика так сильно, что тот стукнулся головой об забор, к которому прислонялся спиной.

— Я те глаз на анус натяну! — рассвирепел Вадик.

Он сделал ложный выпад левой, а правой заехал Мопе в челюсть. Мопа был плотный парень, но Вадик вообще тяжеловес — от его удара Мопа отлетел на несколько метров и упал бы, если б не ухватился за тонкую рябину, мигом согнувшуюся и затрещавшую. Мопа еще не успел выпрямиться, когда Вадик ступней ударил его в лицо. Мопа упал, а Кисель бросился бежать. Сергей выскочил ему наперерез. Кисель со страху прыгнул на забор, подтянулся и перевалился во двор. Собака, лаявшая с начала драки, после этого чуть не подавилась лаем.

Сергей оглянулся и увидел, что Вадик сидит верхом на вырывающимся Мопе и бьет его головой о землю. В руке у Мопы что-то блеснуло, и, поняв, что это нож, Сергей прыгнул на мопину руку, и рука обмякла. Мопа повернул к Сергею искаженное лицо, и, когда они уходили, Мопа что-то сказал матом, приподняв голову. Сергей, одним рывком отодрав от палисадника штакетину, ударил Мопу куда-то в пах, а потом еще и еще, и Мопа, скорчившись, лежал на боку, когда они наконец ушли.

Ребята шли в тенях домов и деревьев, а потом залезли в школьный садик, собрали падалиц и ели, лежа на траве. Вадик чистил яблоки отобранным у Мопы ножом и рассуждал:

— Мопа такой кайф словил, что в милицию не заявит. Вот только если концы отдаст, тогда плохо. — Потом спросил: — Ты какой стороной штакетины бил — откуда гвоздь торчал или гладкой?

Сергей ничего не ответил. Он не знал, какой стороной бил. Они опять сидели молча. Небо начало уже сереть, когда к садику подъехал милицейский воронок и остановился. Из кабины вышел молодой милиционер, оставив дверцу открытой, и полез на ограду. Он был долговяз и нескладен, с жидкими белесыми волосами и худым лицом. Сергей вспомнил, что они с Вадиком учились с ним в одной школе, только будущий милиционер был на несколько лет старше. И вот теперь тот тихий сопливый пацан висел на заборе, наклонив к себе ветку, и рвал яблоки — крупные он совал за пазуху, а мелкие выкидывал или запихивал в пустую кобуру. Сергей краем глаза видел, как Вадик медленно опускает дымящийся окурок и тушит его о ком земли. В тот момент Сергей почувствовал, что с этой ночи они как бы вне закона.

Милиционер спрыгнул с забора и сел в кабину машины, что-то говоря водителю. Они рассмеялись. Из окна кабины полетело надкушенное яблоко, и воронок уехал. Ребята, посидев еще минут десять, разошлись. Сергей подождал за церковью, когда Вадик скроется, и повернул обратно.

Было уже светло, хотя солнце еще не взошло. В ближнем дворике кто-то уже гремел ведрами, направляясь к хлеву. Сергей поспешил поскорее дойти до перекрестка и свернуть, а потом между двумя глухими заборами, через которые свешивались и сплетались ветки яблонь, дошел до Дублянки — большого ручья, протекающего по городку. Он пошел вверх по течению, и с одной стороны от него журчал ручей, а с другой были или изгородь из колючей проволоки, или плетень, или штакетник. Сергей чуть было не наступил на дохлого гусенка — голова его была затоптана в грязь, как будто ее совсем не было, а брюхо распорото. В черной ране уже копошились мухи. Сергей дошел до знакомого забора, перекинул руку через калитку, нащупал щеколду, откинул ее и крадучись прошел по садику мимо деревянного сортира с застекленным окошечком над дверью.

***

Тюль выпорхнул из окна Ларисы и торчал из дома белым скомканным языком. Сергей просунул голову в окно и огляделся. Слева стояла кровать, за ней громоздкий многоэтажный комод, покрытый белыми салфетками, справа был столик с трельяжем. Над кроватью висела скрипка. Тюль лег ему на голову, как фата. Сергей хотел позвать Ларису, но в последний момент увидел, что на кровати спала не она, а пожилая женщина, кажется, мать.

Он согнулся, медленно, на цыпочках, отошел от окна, снял кроссовки и через двор пошел к времянке. Он вспомнил, что Лариса летом живет там. Он приподнял дверь, чтоб не скрипела, когда входил. Лариса спала, натянув на голову простыню. Одеяло скомкалось от беспокойного сна и лежало в ногах. Сергей поставил кроссовки под узкий топчан рядом с ее тапочками, накинул на нее одеяло и посмотрел на себя в зеркало. Он был бледен, даже зеленоват. Он взял расческу и с трудом причесал свои длинные спутавшиеся волосы. Потом он увидел, что Лариса приподняла голову и смотрит на него. Не оборачиваясь, он прошептал в зеркало:

— Привет.

— Я думала, ты мне снишься, — Лариса спрыгнула с кровати, пробежала босиком по крашенному коричневой краской полу и прижалась к нему всем телом. Он протянул руки назад и замкнул пальцы на ее талии. Когда он выпрямился, ее лицо оказалось между его лопатками.

«Какая она молодая еще. У нее даже волосы растут только на голове. А там только светлый пушок, похожий на редкую березовую рощицу на косогоре в солнечный весенний день, когда листья только-только проклюнулись, но уже много желтых сережек. Вряд ли будет расстрел, если Мопа даст дубу. Говорят, ныне это делают так: дают ведро и тряпку — помой, мол, этот длинный коридорчик, а в нужный момент какой-нибудь солдатик приводит приговор в исполнение. Потом это ведро и тряпку дают другому, уже для дела. А если хотят поиздеваться, то стреляют в живот, чтоб еще полдня помирал. Наверное, все не так, но опытных в этом деле быть не может».

Он сжал в кулаке ее ночнушку и сказал: «Зачем это на тебе?», а она продела руки под его свитер и ответила: «А это на тебе зачем?», и сразу же свистящим шепотом:

— Нет-нет, уходи!

— Не уйду. Так надо.

— Ничего не надо. Я…

— Нет, так надо, я знаю. Потом ты тоже поймешь, что так надо.

И опять во всем теле билась птица, и раскрытые губы Ларисы показывали, что она знает эту птицу, и уже были две птицы, и они бились и рвались друг к другу, все ближе, ближе, до стирания тел ближе, и потом они вырвались и полетели рядом, сначала в ночь, в темноту, а потом брызнуло небо, сначала до боли яркое, а потом оно стало обычным, и опять все вернулось, и было такое чувство, как будто на твоих глазах разломалась надвое дорогая тебе вещь.

Пора было уходить. Сергей вздрогнул и проснулся, он проспал минут десять. Мир опять взял его в себя, всосал его сознание и тело в свой неуемный желудок. Было противно и страшно. Лариса не спала, она смотрела на него.

— Тебе надо уехать сегодня же.

— Вадику тоже надо.

— Он не пропадет. Он… пошустрей тебя будет. Уезжай, так надо.

— Ничего не надо.

— Потом ты тоже поймешь, что так надо, — повторила она его фразу слово в слово.

«Милая, у меня большая ладонь, ладонь дровосека, без мозолей, правда. Я положу ее тебе на грудь, и ничего не будет видно, разве что покажется, что я не до конца распрямил ладонь. Если я уеду, ты будешь одна среди всех этих моп, будешь ездить в трамваях в свое музучилище, тебя будут толкать, тискать, щупать, обижать, и я ничего не смогу сделать, и ты будешь во мне, как колючка в аорте…»

В этот же день он уехал. Уезжал в Москву, а уехал в будущее на сорок лет.

***

— А кое-кому это даже не повредило, — повторил Вадик.

Занеся в комнатку морозный пахучий воздух, пришла жена Вадика. Все еще не веря глазам, Сергей вскочил, двумя руками удерживая на бедрах полотенце, чмокнул ее в щеку и быстро вернулся на скамейку, пряча под стол голые мокрые ноги. Жена Вадика не долго побыла за столом. Она без воодушевления выпила рюмку водки, потом разделась за ширмой, смыла густой макияж и в простыне пошла в парилку.

— Что, не сберегли тростиночку? — засмеялся Вадик, глядя ей в след.

— С возрастом все мы становимся… эээ… дороднее, — Сергею показалось, что он ответил дипломатично. — А тут дети… Сколько их у вас?

— Четверо! Жена мне до сих пор покою не дает.

Веер карт памяти, стоявший перед глазами Сергея, сложился и исчез. Он налил себе рюмку и, не понюхав, как обычно, выпил одним глотком. Непонюханная водка не казалось крепкой и вкусной. А Вадик рассказывал:

— Мы с Лорхен расписались тем же летом и махнули на Михайловский рудник. Можно сказать, я в карьере всю жизнь прятался ото всех. Хоть и не было нужды… — Он помолчал. Сергей смотрел на старого друга, раскрыв рот. Не годы растворили в себе без остатка дружбу с Вадиком, как то неизбежно бывает. Что-то треснуло чуть раньше — сорок лет назад плюс несколько недель — Нужды не было, но и охоты вылезать не было, — Вадик ладонью звонко похлопал себя по груди. — Слышишь? До сих пор кожа аж звенит от рудного железа. Пропиталась вся, стала как рыбья чешуя, — он стал зевать и клевать носом. Но нить разговора он еще не терял. — Мопу помнишь?

— Да. Помер недавно.

— То есть как недавно? Лет двадцать уже будет. А правильно они тогда избили директора кинотеатра — ерундовые фильмы крутил, — он ухмыльнулся. — Не помри директор до начала суда над Мопой, а помри сам Мопа — представляешь, как судьба могла бы пошутить? Ты перепутал: это Кисель недавно помер.

— А-а-а! Видел недавно на кладбище свежую могилку в оградке Киселевых.

— У тебя там кто?

— Отец.

— Пока один? — Вадик все-таки уснул, уткнув подбородок в грудь.

Сергей походил по предбаннику, поглядывая на парилку. Под баньку Вадик переделал времянку, в которой тем летом жила Лариса. Топчан стоял там, где сейчас были полки парилки. Ларисы долго не было, но не заглядывать же.

Он вернулся на скамью, закрыл глаза и не сразу открыл их, когда услышал скрип двери и шаги Ларисы. Из парилки его обдало жаркой сыростью, и глаза разлипли сами. Лариса подошла к умывальнику, открыла воду. Простыня развернулась, обнажив гладкие складки жира на боках. Талия была шире попы. Поясница не отделяла мышц спины от ягодичных.

— Извини, — сказала она, медленно запахиваясь. — Это я не соблазняю. Тебя таким не соблазнишь. Небось, только молодых водишь?

— Брось ты.

— Молодых, по тебе вижу.

Сергею почудилась в ее словах ревность. Он заволновался, встал, хотел подойти к ней. Взглянул на спящего Вадика и опять плюхнулся на скамью.

— Спасибо тебе, — сказал он.

— За что?

Не было в ее вопросе удивления. Он видел, что годы изуродовали ее тело и, как ластиком, стерли с ее души все эмоции. Но еще он видел, что мыло выскальзывало из ее рук, она не могла поймать скользкий брусок в раковине.

— Как в той песне… помнишь? «За то, что со мной была…»

— Пой, пой! С кем я только не была, ты знаешь…

— Это другое… Нет, за то, что со мной…

— Не другое. У тебя жены нет?

— Нет.

— Не было?

— Было три.

— Ну, это то же самое, что ни одной. А ты говоришь — другое. Не за что меня благодарить. Я тебе жизнь изуродовала. Слишком влюбила в себя, чтоб ты мог все то пережить. Не меня Мопа изнасиловал, тебя. Насилуют влюбленных мужиков, я-то… — Поглядывая на дремлющего Вадика, она частила, торопилась говорить. — Я с музыкальной школы знала, что Вадику достанусь. Только тем летом что-то… померещилось. Ты же своих малолеток не любишь и не любил никогда. Сломала я у тебя любилку, — торопясь говорить, иногда она все же замолкала, а потом продолжала, но все тише и тише. — Хотела, чтоб она была только для меня. Так и получилось — она со мной осталась. Детей нарожала кучу… Если подумать, так это твои дети. Твоя любилка была, когда глаза закрывала.

— Ты себе все надумала.

— Даже если надумала, что с того? Какая разница?

— А любови у меня были.

— Разве то любови? Вспомни, у тебя каждый мускул играл и звенел, когда ты смотрел на меня. А сейчас у тебя разве мускулы? Мяско…

***

И все-таки… Он шел по заметенной снегом тропинке вдоль Дублянки. Снежинки кружились вокруг него, как белые мошки. Тогда, на речке, мошек тоже была плотная туча, и они отлетали, по каплям воруя юность. Он обернулся на дом Ларисы. В окне мелькала тень. Наверное, Лариса стелила постель, стряхивая простыни.

«И все-таки почему мне так истово захотелось тебя благодарить? Потому что за юность, в которой были ярость и любовь, кого еще благодарить? Потому что с тобой я ощутил настоящую остроту и подлинность жизни».

Он споткнулся и остановился. Показалось, что споткнулся о дохлого гусенка на том же месте, что и сорок лет назад. Нет, это был просто снежный ком с темными слоями льда.

«Хорошо помню, как ты — тонкая, ясноглазая, влюбленная — прошла навстречу мне по крашенному коричневой краской полу, и шлепки прилипающих голых пяток напоминали шлепанье натянутой и отпущенной резинки. Прошла и исчезла — я такой тебя уже не видел, да и не была ты больше такой никогда. Всего лишь прошла навстречу несколько шагов, а оказалось — прошла по судьбе».