Посвящение в Мастера

Павел Парфин, 2014

Книга Павла Парфина «Посвящение в Мастера» – путешествие по загадочному лабиринту искусства. Действие происходит в 2000-х годах в обычном украинском городе. Художник-керамист Вадька Ходасевич, отправившись 8 марта на персональную выставку знакомой художницы Катарины Май, становится свидетелем невероятного открытия – гибкой керамики, которая во время сгибания не трескается и не ломается. Ходасевич одержим желанием узнать секрет загадочной керамики, попадает в авантюрное приключение, в котором смешаны детективная история, любовь, мистика, философия, вакханки, древнегреческая мифология, эзотерические обряды и неожиданное погружение в историю культуры Древнего Вьетнама… На протяжении всего действия Ходасевич и Катарина много и неожиданно рассуждают об искусстве, музе и вдохновении. В повести много диалогов, игр смыслов и слов, но также много действий, необычных ситуаций, перформансов с переодеваниями и танцами, драк и секса. Шаг за шагом, приобщаясь к сакральным тайнам и знаниям, герой становится Мастером. Хотя, по большом счету, он сам и жизнь его остаются прежними. В конце концов, после всех замысловатых приключений и мытарств Ходасевич выясняет: для того чтобы глина была гибкой и упругой, в нее нужно добавить… человеческую кровь.

2

Ходасевич, сплюнув на дорогу, поймал такси. В салоне радиомужчины пели о любви: «Лодочка, плыви в озере зари, но только о любви ты мне не говори. Лодочка, плыви — и не надо слов — по реке любви под парой парусов». За рулем сидела женщина лет 35–40, спрятавшая очевидную красоту высокоскулого лица за мужским имиджем. «Вот те на!» — невольно вырвалось у Ходасевича. Он секунду колебался, садиться ли вообще. Но таксистка глянула на него таким цепким взглядом, так хватанула им (не у всякого мужика хватка рук такая), что Ходасевич сначала обмер, как кролик перед удавом, а потом подался вперед, будто водительница и вправду хватила его за грудки.

— Ну ты, потише! — опешил Ходасевич.

— Садитесь. Чего вы стали? — мягко приказала таксистка. — Довезу как надо. Куда вам?

— Не знаю, — вырвалось неожиданно у Ходасевича. Отведя взгляд от непонимающих и, как показалось ему, одновременно все понявших женских глаз, он проворчал. — А вы, вообще-то…

— Умею ли я водить машину и не поверну ли на ближайшем перекрестке на тот свет? — с едва уловимой, щадящей иронией продолжила Вадькину мысль таксистка.

— Ну да. Права-то у вас есть, надеюсь?..

Такси выехало на вторую полосу и прибавило скорость.

— А куда мы едем? — забеспокоился Ходасевич. — Я же ничего не сказал!

— Так говорите скорей! — властным тоном потребовала таксистка и неожиданно расхохоталась — весело, заразительно. Ходасевич посмотрел на нее и подумал: «А ведь красивая баба!» Потом, секунд через десять, еще: «А, может, ну ее, эту выставку?»

— Нет! — словно прочитав его мысли, отрезала таксистка и снова улыбнулась. Затем совершенно серьезным тоном добавила. — Нет, мужской человек!

На такси накатила слепящая волна света, мягко обтекла лобовое стекло, дверцы, крышу и, торжествуя и блестя, устремилась дальше, заливая улицу и фасады домов. Мир вокруг преобразился, напитанный энергичным солнечным светом. По всем приметам, казалось, наступили теплые апрельские деньки, а не ранневесенний мартовский день.

— Вам не приходит на ум аналогия прекрасного сегодняшнего дня с библейским сюжетом? — затормозив у светофора, спросила таксистка. — Помните, когда Моисей повел за собой египетских рабов, фараон послал в погоню за ними войско?

Ходасевичу стало неловко: он никогда толком не читал Библию.

— Ну как же? Вспомните: Моисея и его людей спасло чудо! Море вдруг расступилось и спасло их, пропустив по обнажившемуся дну. Так и этот денек. Бог словно пожалел нас, баб, перенес сегодняшний день в будущее, в апрель или май. А завтра ход времени, скорее всего, вернется на круги своя и опять наступит зимняя весна.

— Зимняя весна, мужской человек… Как-то странно вы выражаетесь, — заметил Вадька и глянул искоса на таксистку. Ее высокие скулы расцвели двумя розовыми, не утратившими еще свежести бутонами щек — женщина улыбалась. Ходасевич вдруг разозлился. — Если вы такая умная, что ж не открыли свою фирму?.. Или… или не сидите дома и не управляете своим мужем? А не этим задрыпанным «фордом»?!

— Чем вам не нравится мой «форд»? Он надежней большинства мужских людей! — мягко упрекнула таксистка. В ее голосе Вадька к своему неудовольствию уловил то же природное сопротивление, которое свойственно, например, меди или золоту — мягким, но все же металлам.

— Ну вот опять — «мужских людей»! Сказали бы просто: «Ненавижу мужчин! Они такие-сякие, зарабатывают мало, жрут много! И вообще, толку от них как от козла молока!..» Я тогда бы вас, может, и понял. А то хуже матюка — «мужской человек»! — Ходасевич разошелся не на шутку.

Стресс, которого он безуспешно добивался во время ссоры с женой, наступил только сейчас. И кто его, Вадьку, достал? Какая-то щекастая таксистка, которую он в первый и наверняка в последний раз видит! — Теперь ваша очередь! Признайтесь, что вы такого сделали, чтобы у вашего мужика душа горела, руки горели? Чтобы он не чувствовал под собой ног, не жил, а летал при одной только мысли: «Господи, какая у меня женщина!» А музы кто, черт подери?!

— Моему бывшему мужу муза была не нужна, — с легкой грустью произнесла женщина. Ответ таксистки, точнее та интонация, с которой он прозвучал, странным образом подействовал на Ходасевича. Отчего-то он почувствовал себя пристыженным, но не подал вида, наоборот, грубовато заметил:

— Поэтому он вас и бросил. Мужчина без музы что евнух без яиц!

— Как образно! — усмехнулась женщина и с живым интересом посмотрела на пассажира. Но уже в следующую секунду огонек в ее глазах потух. К ней опять вернулось отчужденное, рабочее выражение лица. — Приехали. С вас семь гривен.

Такси, пропетляв по рассвеченному вдоль и поперек скороспелым весенним солнцем лабиринту городских улиц, заехало во двор безликой девятиэтажки и вдруг оказалось в оазисе частных домов. Проехав еще метров двадцать вдоль свежевыкрашенного в озорной желто-лимонный цвет низкого штакетника, затормозило у затейливой резной калитки. От калитки к дому, сложенному из необычного зеленоватого камня и пославшему впереди себя дозор из десяти молодых фруктовых деревьев, вела чисто выметенная дорожка. Между черными деревьями, от одной ранней проталины к другой ходили белые и рыжие куры и бойко клевали сонное тело земли. От открывшегося старогородского пейзажа повеяло духом прошлого — старым двориком на окраине далекого отсюда, как Вадькино детство, подмосковного Одинцова, где двенадцатилетний мальчик впервые поцеловал девочку… Одновременно этот странный ансамбль — желтый забор, зеленый дом, рыжие куры — напомнил Вадьке модные сегодня дурацкие псевдолубки, выставляемые местными художниками на лакированных лавках в центре Сум.

— Ну нет. Сначала вы мне объясните, как ваш бывший муженек обходился без музы, раз вы сами об этом заговорили! — неожиданно заупрямился Ходасевич. — Уверен, наверняка на стороне у него…

— Он мужчина, а не мужской человек! — перебила женщина. Щелкнув автомобильной зажигалкой, она закурила «голубую» «приму-люкс».-А я, наоборот, однажды… Этот момент я совершенно не уследила — однажды я превратилась из любимой женщины в опостылевшего женского человека… Гляньте вокруг: повсюду сплошные мужские и женские люди! Ну признайтесь: вы часто встречаете людей… Не важно, как вы к ним относитесь — с любовью или искренне ненавидите, главное, чтобы… Вот вы, вы можете назвать кого-нибудь из своих знакомых настоящим мужчиной или настоящей женщиной? И с кулаками отстаивать свою точку зрения?

— Ну почему? Довольно-таки часто. Например, жена моя да и я, собственно…

— Перестаньте! Не лгите хоть самому себе! — таксистка так яростно выдохнула дым, что Ходасевичу почудилось, что то был вовсе не дым сигареты, а злая душа беса — ведь в каждом из нас прячется бес. — Какой ты к черту мужчина вместе со своей клушей женой!

— Ну-ну, потише! Держи свои семь гривен и кати отсюда! — Ходасевич, скорчив брезгливую гримасу, сунул таксистке пятерку и две гривны. Деньги ткнулись в тонкую женскую ладонь и неуклюже полетели из разжатых Вадькиных пальцев на резиновый коврик. Женщина, нацелив на разгневанного мужчину, казалось, готовые взорваться тугие свои щеки, вдруг заразительно, весело расхохоталась. — Тест вы не прошли, уважаемый пассажир!

Вадька ошалевшими глазами смотрел на круглые, как ядерные боеголовки, щеки таксистки.

— Разница между мужчиной и мужским человеком одна. Мужчина в любой ситуации остается самим собой — мужчиной. А вы спасовали, поддались на мою провокацию. Постойте, — женщина осторожно коснулась руки собравшегося уже выходить Ходасевича. — Неужели вам не интересно услышать мою историю?

Ходасевич встретился взглядом со странной, абсурдной (как, впрочем, и Вадькина жизнь) женщиной. Подумал, что с такой женщиной жить, наверное, очень непросто — ее можно лишь жутко любить или жутко ненавидеть.

— Ну, чего там еще? — буркнул он.

— Еще год назад я была вумен ин лав. У меня было столько любви, блестящей, переливающейся на солнце, легкой и в то же время плотной и весомой, как платина или золото. Столько любви! Я носила ее вместо сережек на мочках ушей, вместо кольца на безымянном пальце! Мой муж был очень щедр в любви. Он, а не я для него, был мне музой! С ним у меня было все — любовь, дом, деньги, пляжи Анталии и Адриатики, собственная машина… Тогда я была очень глупая, потому что очень любила. Влюбленная женщина слишком поздно бьет в колокол. Да. Тогда у меня было все… кроме будущего. Это только сейчас я поняла: у женщины, живущей с настоящим мужчиной, нет и не может быть будущего. Только настоящее, волшебное настоящее…

— Он встретил другую, ушел к ней и перенес волшебное настоящее в ее дом. Старо как мир! — ухмыльнулся Ходасевич и с силой толкнул дверцу. Но что-то еще удерживало его подле этой расставшейся со счастьем водительницы.

— Она была моложе меня на девять лет. «Молодость — это одна из мер настоящего», — часто говорил мой бывший муж. Для меня ее молодость стала высшей мерой… Да пошел ты! — снова сорвалась таксистка и неожиданно истеричным голосом закричала вдогонку быстро идущему по выметенной дорожке Ходасевичу. — Теперь я работаю таксистом! Пашу сама на себя и получаю от жизни больше, чем от вас, мужиков, вместе взятых!..

Рыкнув двигателем, «форд» умчался прочь. «Ничего, пройдет. Даст Бог, сегодняшний светлый денек успокоит ее боль. Чего зря убиваться по мужу? Все равно не вернется. Настоящий мужчина, как она сама говорит, живет настоящим… То ли дело я — мужской человек. Держусь за свою Нинку, как парашютист за стропы парашюта…» Так невесело размышлял Ходасевич, подходя к крыльцу зеленого, будто малахитового, дома. Слева от двери, обшитой чеканкой с неясным, трудно читаемым рисунком, висела доска с претензией на мемориальную. Анфас на Ходасевича смотрела с доски бронзовая морда собаки. Над ее стоящими торчком ушами значилась надпись, отлитая из корявых букв: «Собака баска Вилли. Бар». Под собачьей мордой Вадька прочел другое: «Итс гав лайф». Шагнув в сени, Ходасевич наткнулся на что-то гремучее. Чиркнул зажигалкой — огонек выскочил, как крошечный джинн, и осветил кусок стены, щедро испещренной какими-то надписями. «Может, здесь прячется мое вдохновение?» — с грустью подумал Вадька и прочел на стене: «Мы не рабы, бар не раб!» Из-за двери, ведущей дальше в дом, доносились низкие ритмы барабанов и бас-гитары — казалось, там идет не обещанная выставка, а шальная дискотека. Вдруг, заглушая музыку, раздался тяжеловатый, будто настоянный на хлебной бражке, с цепляющей слух хрипотцой женский смех. Когда так смеется женщина, оказавшийся рядом с ней мужчина невольно задумывается, что он скажет наутро жене. «Вот и Катарина!» — облегченно вздохнул Ходасевич и смело отворил дверь.