Конспираторы

Павел Кузнецов (2024)

Жанр нового романа Павла Кузнецова — захватывающий триллер с философским подтекстом. Действие разворачивается в 1983-1993 гг. в эпоху крушения социализма в России и Восточной Европе. Интрига ведет главного героя из СССР на Запад, из скромного гида-переводчика он превращается в агента русской эмигрантской организации, засылающей запрещенные книги через «железный занавес». Действие перемещается из Ленинграда в Париж, Лондон, Франкфурт и вновь уже в Санкт-Петербург. Важнейшая тема романа, по преимуществу основанного на реальных событиях, — русская эмиграция в Европе и ее судьба. Здесь, кроме вымышленных персонажей, показана панорама русской эмигрантской жизни конца 1980-х гг. и портреты ее основных представителей — от Владимира Максимова до Александра Пятигорского.

Падение

История моего рокового падения началась, когда мне было уже за двадцать, и отчасти напоминала дурное советское кино.

В каком-то смысле мы жили в нетронутой, непорочной стране, где языки, которыми меня пичкали с детства, были главной составляющей тайной свободы — это мне внушили навсегда. Позднее я, подобно многим, учил даже польский, дававший дополнительный вектор ориентации — на польский переводили книги, которых на русском не было.

…

Итак, после восьмого семестра, закончив соответствующие курсы (английский), я стал внештатным сотрудником той самой конторы, что помещалась в бывшем здании Германского посольства напротив «Астории» и «Англетера», именуемой «Интурист». Как ни странно, не нужно было никаких характеристик и рекомендаций! Разумеется, наши анкеты проверяли на предмет чистоты биографии. Но ко мне не было никаких претензий. Я не сразу осознал, как мне повезло! Во времена, когда за два-три контакта с иноземцами люди попадали на крючок, а после пяти-десяти их могли вызвать для беседы, я был почти свободен. Получасовое собеседование на знание языка, шестимесячные курсы с поездками в Павловск, Царское Село, Петергоф — и окно в Европу заново прорублено!

Это был долгожданный прямой контакт с Западом. Я трудился гидом три летних месяца с интуристами едва ли не со всех континентов. Многие как там, так и здесь, были убеждены, что подобная служба непременно влекла за собой внештатное сотрудничество известное дело с кем — ничего подобного!

Да, в 20–50-е годы это было неизбежно: иноземцы появлялись редко, штат переводчиков был невелик и, конечно, всех гуманистов Запада, почитателей прекрасной страны будущего — от Ромена Роллана до Фейхтвангера и Сартра — сопровождали гиды-профессионалы с холодным умом и горячим сердцем. Моя тетка рассказывала про свою давнишнюю знакомую, вдову князя Кудашева, погибшего в Белой армии, очаровательную Майю, поэтессу, подругу Волошина, Вяч. Иванова и прочей серебряноликой братии, мелькающую на старых коктебельских фотках. Оставшись одна с сыном в нэповской Москве — единственным ее богатством были языки, — она была вынуждена переменить судьбу и стать переводчицей при французском посольстве. Ей сразу же предложили работать на органы. Поначалу княгиня пришла в ужас (бессонные ночи, истерики, мысли об эмиграции), но потом успокоилась, одумалась и стала «лучшей ученицей». В этом качестве она перебралась в Париж и женила на себе знаменитого французского писателя Ромена Роллана, превратив престарелого «большевизана» в убежденного пропагандиста политики дяди Джо. Фантастическая операция! — Кстати, ее подробности до сих пор засекречены.

Меня всегда занимало, отчего те или иные благородные особи, не только в метрополии, но и в эмиграции, — княгини, певицы, генералы, теософы, художники, — начинали служить той черни, которую презирали? Скука жизни? Страх?.. Деньги?.. Авантюризм?.. Изменение взглядов?.. Тяжелые жизненные обстоятельства?.. Сергей Эфрон, Скоблин, Плевицкая, С. Третьяков… У меня нет однозначного ответа. Возможны разные объяснения. Но об этом дальше.

Времена переменились, заморские гости валили косяком, и лишь считанные единицы могли всерьез кого-то интересовать. Летом я работал преимущественно в компании сытых скучающих филфаковских девиц (с филфаком мне почему-то всегда решительно не везло) из полубуржуазных семейств. Одна из них изъяснялась примерно так: «Слушай, мы вчера накачались шампанским как извозчики. Башка раскалывается. Я пыталась читать «Аду» Набокова, но он меня порядком достал… Пойду пить кофе, от всего тошнит. Ты не подменишь меня после обеда?.. У меня Исаакий с австралопитеками». Как-то мы отправились с ней (уже аспиранткой) на премьеру «Дачников» Горького в театр на Фонтанке: «Это про что?.. Кризис интеллигенции… Понятно… Что-то по Чехову, да?..» Прощаясь, мы впервые поцеловались взасос на «Петроградской», но это была наша последняя встреча. Оказалось, что она замужем за профессором юрфака, лет на тридцать ее старше, вполне из корыстных соображений. Они разошлись, она осталась в квартире с сыном мужа от первого брака — поделить ее не удалось. В конце концов, после шумных скандалов сводный брат ее убил, как будто случайно — она ударилась головой о батарею, но это уже особая история…

Зато у меня появилась замечательная подруга, Соня, с французской кафедры. Она прекрасно знала язык, была отличницей, читала модных галльских философов, когда о них у нас еще никто не слышал, мы встречались в дурно пахнувшем универском кафе или в известной кафешке при «Астории» — в просторечии «Щель». Соня тоже была гидом, она водила французов. В ней было нечто странное, она была не слишком красива, просто обаятельна, достаточно сексуальна, косила под «отличницу», но постоянно менялась — одежда, макияж, — образ внезапно совсем другой, до неузнаваемости.

— Почему ты такая разная, — как-то я задал глупый вопрос. Она задумалась, взяла со стола вилку.

— Видишь эту вилку? — прошло несколько секунд. — А теперь? Это уже совсем другая вилка! Понятно?

— Это ты — другая.

— Да, но и вокруг все тоже другое.

Я понял, о чем идет речь, а позднее, в Париже, все увидел на практике.

Очевидно, что серьезных гостей доверяли только избранным штатным сотрудникам, а не каким-то случайным студиозусам. Справедливости ради следует вспомнить, что однажды и я был удостоен чести получить некое ответственное задание. Меня вызвали в первый отдел и сказали, что группу, с которой я буду работать, сопровождает некто Ричард Дадли — он очень интересный человек и за ним надо понаблюдать. И все.

Дик Дадли оказался компанейским разбитным парнем лет тридцати пяти, многократно бывавшим в Союзе. Он был знаком со многими советскими (антисоветскими) писателями — от Аксенова до Войновича. Он все время хохмил, поил меня коктейлями в барах, а когда группа отправлялась в Эрмитаж или театр, говорил, что видел все это многократно, и шел по своим делам. На прощание в кафе он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Tell these guyes, что я совсем не тот, за кого они меня принимают!» — этими словами я и закончил свой первый и последний отчет (лишь несколько лет спустя, уже от своих я узнал, что Дик был «орлом» и провернул несколько серьезных дел). В принципе после любой двух-трехдневной работы с группой мы должны были представить отчет о вопросах и реакциях закордонных гостей, это было чистой формальностью, мы их весело сочиняли, добавляя всевозможной туфты. В любом случае мой персональный отчет, очевидно, не вызвал энтузиазма и больше мне никаких заданий не поручали.

Потом, в Париже, когда мы все давали интервью для радио Liberty (нам еще деньги платило CIO) скользкий ведущий Семен Дарский дотошно выспрашивал меня: так вас заставляли писать показания?!

Смешно. Да и о чем было писать? Попадавшаяся мне публика либо была страшно зажатой и политкорректной (гиды, конечно, вызывали у нее некоторое недоверие), либо, напротив, столь дикой и непуганой в своей левизне, что просто ошеломляла.

Я навсегда запомнил шотландцев, восторженных лейбористов: он — рыжий, долговязый, сутулый, она — маленькая, кругленькая, шустрая. Очаровательная пара! — их восхищало буквально все. Странным образом тогда все «левые» по-человечески выглядели симпатичнее «правых» — подозрительных, мрачных, надутых (некоторые были копиями советских карикатур — сигара, огромное пузо, шляпа, черные очки), каждый раз устраивавших скандал по поводу дохлого комара в стакане чая или исчезновения туалетной бумаги. С трапа теплохода они ступали на горячую коммунистическую землю с опаской, что она вот-вот разверзнется под ногами и они прямиком попадут в какую-нибудь ужасную Sibir’. Словам Сартра о том, что всякий антикоммунист сволочь (их очень любили цитировать профессора!), мы, конечно, не верили, но, к моему ужасу, на практике они находили некоторое подтверждение.

Так вот, после Русского музея шотландцы потребовали, чтобы я немедленно отвез их на Finliandskyi vokzal к паровозу Ильича. Они прыгали вокруг добрых полчаса, пока не отсняли и не облизали его со всех сторон. «You know, — мечтательно закатывая глаза, сказало мне рыжее дитя гор, — for us it’s not just a locomotive, it’s somehow a kind of hope for the whole mankind!»

Целый автобус невысоких, пузатых, черноволосых, страш но веселых эллинов, изнемогавших под властью «черных полковников», но ездивших куда душе угодно, после посещения особняка Кшесинской (Музей революции) устроил мне форменную обструкцию, когда нам не хватило времени на незапланированное посещение сакрального cruiser’а «Aurora»… (Да чтоб он потоп, этот долбаный крузер!)… Но нет худа без добра. В «Икарус» с греками непонятным образом занесло черноволосую, смуглую, высокую француженку, разительно выделявшуюся на общем фоне — она тоже желала посетить революционный Музей.

Как потом выяснилось, на самом деле она была родом из Андалусии, дочерью известного испанского троцкиста, сидевшего при Франко; мать — полурусская-полуфранцуженка, обе люто ненавидели престарелого каудильо и потому жили сначала в Лондоне, а теперь в Париже. За ее чрезмерно интеллектуальными очками с огромными линзами проглядывал подозрительный sexappeal — и этот острый контраст рождал странное двоящееся ощущение.

Я впервые столкнулся с особью, которая свободно изъяснялась по крайней мере на трех языках (с русским обстояло неважно), ни один из которых не стал для нее родным. Когда мы бродили по пустынным ночным набережным, это раннее дитя глобализации призналось, что не чувствует себя ни испанкой, ни парижанкой, ни русской, а как бы той, другой и третьей попеременно. «I have some problems with self-identity, but I love that! I possess three persons in one! I’m so rich, are’t I? — смеялась она. Габи беспрерывно рассказывала о себе: о своем героическом покойном папаше, о гражданской войне в Испании, о парижской толкотне 1968 года — «последней погибшей революции», в которой она участвовала семнадцатилетней, поносила запреты, табу, католицизм, восхищалась Бакуниным и Троцким, боготворила Вильгельма Райха (ты знаешь, эти fucking yankees уморили его в тюрьме!) и его оргонную энергию — она писала о нем диплом в Сорбонне, но никак не могла закончить из-за проблем с французским, занималась трансцендентальной медитацией и тантрой. Весь вечер Габи под аккомпанемент сладковатой болгарской «Варны», которую мы потягивали на гранитных ступеньках, несла какую-то восхитительную чушь о политике, тантре, кундалини и Шакти, о том, что мужское начало — Шива способен не только разрушать, но и созидать, соединяясь с Шакти, о Маркузе, Генри Миллере, Кришнамурти, Тимоти Лири, о том, что мы все невротики и мазохисты, подавленные репрессивной цивилизацией, о целостном социальном, сексуальном и духовном освобождении — весь этот атомный компот 70-х обрушился на мою неокрепшую голову. «You have a wonderful country, Marx was great! But now it’s ruled bу old motherfuckers, total impotents, who can do nothing! You have to begin another revolution! Like in China!»

Благодаря не столько четырем курсам философского, сколько самообразованию, я смог достойно поддержать беседу, и в пепельную июньскую ночь в номере отеля «Ленинград» с видом на сакральный крейсер «Аврора» был посвящен в головокружительные таинства тантрической любви и абсолютной свободы, соединяющей расщепленного индивида с мирозданием. Сначала, не касаясь друг друга, мы долго занимались медитацией, потом перешли к едва ощутимым прикосновениям. Это была наркотическая смесь пряного, запретного, стыдного, сладостного: бесконечно длившийся акт эротической космогонии закончился вулканическим извержением и взаимной аннигиляцией — бешеной скачкой андалузской кобылицы, предсмертными судорогами и блаженными стонами, по неопытности испугавшими меня…

Разумеется, это был далеко не первый опыт, но я никогда не испытывал ничего подобного. Остатки советского пуританизма рассыпались в прах: я лежал недвижимо, на живот падали крупицы горячего пепла, но я ничего не чувствовал, исчез, распылился, был разрушен и одновременно ощущал себя объектом, использованным для каких-то неведомых мне целей… В ней было шокирующее сочетание легкого, ни к чему не обязывающего западного интеллектуализма с наивностью животного, не ведающего чувства стыда. Я даже не смог поднести палец к губам — «тс-с», когда она громко говорила о книгах и дяде-эмигранте: почти исчезнувшее сознание напомнило мне, что у номера могут быть «уши». Это было вполне вероятно, а информации — вполне достаточно, чтобы оказаться на крючке. Нам повезло — как я узнал позднее — «уши» работали не всегда, а лишь когда гость был интересен. Габи, к счастью, не вызвала их любопытства.

Сидя верхом и размахивая сигаретой (я ощущал холод стальной пепельницы на моем животе), она говорила, что всегда чувствовала близость к русским, а дядя ее матери был старым русским эмигрантом, высланным вместе с родителями еще ребенком из России в 22-м году, он профессор, переводчик, жил в Штатах, Германии, а теперь — в Лондоне, он очень милый, много знающий, ездил в Россию, но, как и все «russe blanche», очень правый, «very conservative», с ним невозможно ни о чем спорить, он даже ходит в Церковь (?!) и состоит в каком-то загадочном эмигрантском Foundation, очень правом, «very reactionary». Она тоже имеет задание от «Центра» — она была «орлом»! Центр важная и влиятельная организация, она иногда работает на него — они хорошо платят (тогда меня это покоробило), поэтому она привозит запрещенные книги, но ей не удалось найти человека по указанному адресу. Поэтому она должна отдать их мне. Как я позднее узнал, по терминологии «Центра» она была «орлом» или «орлицей».

Некоторые из «орлов» приковывали себя наручниками в ГУМе в Москве и разбрасывали листовки, пока до них не добирались сотрудники Лубянки. Обычно им давали несколько месяцев тюрьмы, потом отпускали или меняли на советских шпионов.

У Габи все было иначе: она только перевозила крамольную литературу, а обратно — в основном на микропленках — самиздат. Ее книжки оказались в камере хранения на Финбане, она написала мне код. Так я оказался обладателем целого богатства. Каждая книжка стоила очень дорого, но в Ленинграде продавать их было неприлично. Тебя начинали презирать. В Москве книгами торговали легко — в том числе и диссиденты, и партийные сановники. Еще Габи предложила собирать все письма, воззвания, документы, что курсируют в samizdate — в Мюнхене есть институт, они в этом очень заинтересованы.

Габи обещала приехать через год, когда ей исполнится двадцать шесть, но не приехала, мы встретились много позднее и совсем в другом городе.

Хмурым ранним дождливым утром подкашивающиеся ноги выволокли меня из гостиничного холла мимо сонного швейцара на мокрую хмурую набережную. Блаженный стон звенел в ушах, небеса разлетались в клочья и неслись по низкому небу рваными облаками. Свинцовые волны катились по реке на свинцовый крейсер, ртутный дождь падал на пепельные дома, все было пусто и мертво.

Но именно тогда я понял: Карфаген должен быть разрушен.

…Через несколько дней после отъезда Габи я решился отправиться на Финляндский вокзал в состоянии полу-шока, уверенный, что меня возьмут… Я шел, оглядываясь по сторонам, в лунатическом состоянии. Камеры хранения тогда находились в зале ожидания, справа от входа. Моя была во втором ряду, так что я был отгорожен от толпы первым рядом. Дважды набирал код, ошибался… Дверца открылась. Там лежал обычный пакет в советской почтовой бумаге, перевязанный бечевкой. Довольно объемистый. Без надписей. Разумеется, распечатал пакет, я уже дома. И мне достались настоящие сокровища… Не буду их перечислять, но там было короткое непонятное письмо, явно зашифрованное, адресованное, естественно не мне, а закрытому члену «Центра», подписанное загадочными инициалами. Много позднее, я узнал, что за ними скрывался Борис М. Закрытого члена найти было невозможно (они стали обнаруживать себя лишь в 1991 году, после путча), я вышел на него только в начале эпохи гласности, через С.Е., открытого представителя «Центра», отсидевшего пять лет. Самого же таинственного подпольщика я увидел несколько лет спустя. Люди из подполья ужасно всего боялись, они получали материальную помощь, что было отнюдь не лишним, и за эти контакты можно было схлопотать срок от пяти до семи лет. Кажется, некоторые так и остались в подполье навсегда.

До сих пор не могу понять, как Солженицыну через Наталью Столярову (кстати, последнюю любовь Бориса Поплавского) и Вадима Андреева (сына Леонида Андреева) удалось переправить на микропленках — через Москву! — все свои сочинения, в том числе «Архипелаг»! И быть высланным в полном здравии и рассудке! Человек, за которым охотились сотни — смог сделать все, что хотел: теленок, в конце концов, повалил дуб! Плохо работали товарищи во главе с Кремлем внутри страны — жирная двойка! Ловили не тех, сажали не тех, только устраивали международные скандалы. А почему-то за кордоном — талантливо!

От Габи я получил адрес «Центра» и персонально Бориса, и тогда началась наша переписка (конечно, не по почте), иноземцев приезжало все больше, переправить письмо ничего не стоило. Позднее я понял, что даже Габи, при всей своей легкомысленности, мне не до конца доверяла, но сообщила в Центр мои координаты. Я дал понять, что пакет попал по назначению, а «Центр» необъяснимым образом навел справки и понял, что это не провокация. Подставных адресов и квартир тогда было очень много. Раз в несколько месяцев я стал получать пакеты, сначала через камеры хранения, потом почти открыто, в какой-нибудь кафешке.

Что меня подвигло на это? Не знаю. Скорей всего не столько политика, сколько страсть к приключениям. Нет, это не совсем так. Возможно, пусть это прозвучит высокопарно, моя страсть по «мировой культуре», по разрушению запретных границ и отвращение к тем монстрам, что попадались на каждом шагу?! Чувство отвращения к системе? Нет, не так. Мир был метафизически безнадежен, он прогнил насквозь, мы хотели все изменить. Но мы заблуждались: мировой абсурд мы приписывали исключительно его советской инкарнации. Конечно, у нас было хуже, но безумие западного мира мы еще не понимали.

Наша большая семья относительно благополучно прожила страшные времена, а после войны хорошо работающие технари, которые не лезли в политику, с особыми проблемами не сталкивались. У отца было три старших брата — два из них намного старше двух меньших. Один воевал у Колчака, потом куда-то исчез, в семье это тщательно скрывали. При том он умудрился народить немало потомков. Дед по отцу, в начале века переехав из деревни с красивым названием Спас-Коркодино, стал сначала рабочим Путиловского завода, а через несколько лет открыл собственное дело. В Мировую войну был призван рядовым, дослужился до унтер-офицера, потом до фельдфебеля и получил Георгиевский крест. Гражданская война его как-то миновала: не желая воевать, он скрылся в деревне. В 1920-е годы открыл в Питере ресторан, сначала один, потом другой, пивной на углу Фонтанки и Московского проспекта, на первом этаже полукруглого здания: он приносил доход. Году в 29–30-м нэпманов замели, их сажали в камеры по тридцать человек, кормили селедкой и не давали пить. Потом вызывали на допрос:

— Имел кабак?

— Имел.

— Где спрятал червонцы?

— Ничего не осталось…

— В камеру… Давай следующего.

В камерах умирали от инфаркта или просто от жажды. Но дед был не лыком шит, умирать не хотел, червонцы он разумно разделил на две части — меньшую сдал большевикам, и его выпустили. Они с бабушкой пережили блокаду и умерли в самом конце войны, в 1945-м. Дед по матери стал еще до Первой войны подрядчиком, он строил дома в городе Кимры на Волге, сам чертил проекты — один из домов в стиле модерн с видом на Волгу сохранился и помещен на обложке современного путеводителя. Дед продолжал это дело и в 20-е, с бригадой рабочих — значит эксплуататор. В 30-е его посадили, потом почему-то выпустили, он схоронился где-то в тверской глуши, но умер рано. Я не видел ни того, ни другого, но, как шепотом рассказывал отец, Советы они ненавидели люто.