Конспираторы

Павел Кузнецов (2024)

Жанр нового романа Павла Кузнецова — захватывающий триллер с философским подтекстом. Действие разворачивается в 1983-1993 гг. в эпоху крушения социализма в России и Восточной Европе. Интрига ведет главного героя из СССР на Запад, из скромного гида-переводчика он превращается в агента русской эмигрантской организации, засылающей запрещенные книги через «железный занавес». Действие перемещается из Ленинграда в Париж, Лондон, Франкфурт и вновь уже в Санкт-Петербург. Важнейшая тема романа, по преимуществу основанного на реальных событиях, — русская эмиграция в Европе и ее судьба. Здесь, кроме вымышленных персонажей, показана панорама русской эмигрантской жизни конца 1980-х гг. и портреты ее основных представителей — от Владимира Максимова до Александра Пятигорского.

Московские метафизики: человек как ошибка творения

Я искал своих. Мы искал свободу. Мы искали Бога, но почти ничего и никого не находили… Господь молчал. Однажды мой знакомый повез меня в Москву. В первопрестольной мы обошли несколько диссидентских салонов, но не обнаружили ничего особенно интересного. Конечно, и там жили замечательные люди, но они таились по углам, добраться до них было непросто. Везде попадались сексоты, — знакомиться с кем-то близко было опасно. И вообще в столице было как-то мутно и двусмысленно.

Наконец, он привел меня в квартиру где-то на окраине, — там собирались обломки мамлеевского «южинского кружка».

Мамлеич, автор самого инфернального романа в русской литературе «Шатуны», давно уехал в Америку. Из богемного персонажа — в джинсах с расстегнутой ширинкой и в рубашке, — после возвращения из эмиграции он превратился в солидного мужчину, в серой тройке, с галстуком… В Москве все были разочарованы. В таком виде я позднее встретил его и в Париже. Он стал похож на инструктора из райкома партии. Я долго не понимал в чем дело. Потом понял: он боялся стать похожим на своих инфернальных персонажей. На Западе это не работало. Он рассказывал, что после рассылки своих «метафизических текстов» эмигрантам первой волны, он получал такие ответы: «После прочтения Ваших рассказов мы вынуждены прервать с Вами всякие отношения». В Париже мы встретились в галерее Блейзера (она принадлежала его французской жене), рядом с Бобуром, на очень узкой rue Quincampoix (по-русски не произносимо), где располагалось множество галерей и мастерских художников, в частности, мастерская Оскара Рабина. Галерея находилась в подвале, туда надо было спуститься по винтовой лестнице, после чего ты попадал в довольно приличный и респектабельный зал. На третий день в Париже, спускаясь по лестнице, я услышал отборный русский мат. Модный московский писатель читал свой убойный шедевр «Говнососы»… Подвал был заполнен третьей эмиграцией и французами — тексты шли нормально. Новая проза, новая литература, конец советского пуританизма!

Мы же были новоприбывшими — со всеми знакомились. Все спрашивали — ну как там? Что будет? Что грядет?..

Седобородый патриарх Синявский ни о чем не спрашивал, молчал и тихо курил в стороне, по-джентельменски подносил зажигалку высоким и стройным блондинкам. Чувствовалось, что большой любви между эмигрантами нет.

Писатель Мамлеев был уже в сером костюме, жилетке, с галстуком. Очень живой, быстрый, относительно молодой, он набросился на меня с расспросами:

— Ну как там? Что? Расскажите!

Я честно ответил: плохо. Страна катится в бездну, обещают голод, крушение экономики, коллапс. Но ему это было малоинтересно:

— А метафизически-то как, метафизически? — спросил Мамлеич. Метафизика его искренне интересовала.

— Метафизически нормально, даже слишком бурно…

— Ну вот, это главное! Если жива метафизика, будет жива страна!..

— Вы так думаете? На страну надвигается вселенская тьма…

— Тьма это хорошо — неожиданно радостно пробормотал он. — Без тьмы ничего невозможно! Только из тьмы рождаются гении. Только из тьмы… из ужаса. Из мирового кошмара может появится свет! А здесь, — он показал руками по сторонам, — нет ни тьмы, ни света, поэтому нет ничего, просто комфорт, ужас, ад. Тьма должна спуститься в мир, это последнее спасение…. Вы впервые?.. Добро пожаловать в ад! Не сойдите с ума…

Мы поболтали недолго — он посмотрел на часы и тут же умчался в сумерки по своим парижским делам. От него исходило ощущение чего-то глубокого, захватывающего — и вместе с тем типичного западного практицизма. Что поделаешь, надо жить. А у меня от обилия впечатлений кружилась голова — каждый день обрушивал на нас целую жизнь!

После Австрии, Штатов и Парижа Мамлеич из метафизического нигилиста превратился в невероятного русофила (не только он). Выпустил вместе с Т.Г. патриотическую книжку «Новый град Китеж». Однажды мы серьезно схватились по поводу «Синтаксиса» Розановой и Синявского и других изданий «третьей волны». Он поливал их последними словами — как продажных «русофобов» и прозападную мафию. Я не сильно возражал — просто говорил, что и такие журналы имеют право на существование. Бог им судья!

— Вы не знаете структуры Запада, — почти на крик переходил писатель, — Все направлено на то, чтобы уничтожить Россию! Это их кость в горле, без нее они бы давно захватили весь мир! Я жил в Америке, это кошмар! Вы читали мои американские рассказы?!

— Пока нет.

— Так вы прочтите. И узнаете, что такое Запад!

Это было мощное столкновение — мы тогда разрушали умиравший Союз, а Мамлеич, как и многие эмигранты, ненавидя Советы, воспевал грядущую Россию (Центр тоже ее воспевал) — правда, они ее еще не видели и думали, что она спустится с небес, и они въедут в нее на белых конях, и она примет их откровения!

…Так вот, будут настоящие метафизики! — предсказывал мой приятель. Это страшно заинтриговало — интеллектуалы, безумцы, шизоиды!.. И там есть Гуру, настоящий, который знает все! Я плохо помню, что это была за обитель и где. То ли на окраине, то ли ближе к центру… Мы шли какими-то лабиринтами, долго и путано… Я не помню и квартиру, вроде она была небольшой, но почему-то иногда вспоминается огромной. Там ничего не было видно, все в дыму, не только табачном, пахло травкой. Женщин немного, большинство молодые мужики, и едва ли один находился во вменяемом состоянии. Помню, нас приняли почти радостно — мы принесли две бутылки «Столичной». Кажется, мы пришли слишком поздно — кто-то произносил речи о человеческом и о преодолении в себе человеческого. Какая-то высокая немолодая женщина лупила по мордасам отъехавшего мужика, но это не оказывало на него никакого воздействия.

Адская смесь: непроницаемый дым, алкоголь от портвейна до водки, алхимия, традиционализм, Генон, Юлиус Эвола, травка, Алистер Кроули (многие имена я слышал впервые), эзотерический нацизм, Хайдеггер, Юнгер, каббала, бормотуха, безумие и разложение, Ницше, Рембо и Лотреамон, бредовые монологи персонажей, словно вышедших из текстов Мамлеева, куски хлеба и еды, разбросанные на столе вместе с окурками… Кто-то хохотал, кто-то пел или произносил монологи, один человек читал странные стихи, никто никого не слушал, напитки лились рекой… Бегал человек по кличке Дуда (потом мы с ним случайно встретились в Париже).

Один из главных тезисов я уже знал: «Кратчайший путь к божественному заключается в преодолении в себе всего человеческого…». Говорить было почти не с кем, мало кто мог слушать. Потом один подошел ко мне, я налил, и он смог говорить. Он был лыс, черен, с бородой и совершенно мутными глазами, которые оживали только после рюмки. Москва поразила тем, что у нас все было серьезно — мы до крика обсуждали Федора Михайловича и его последователей, а тут все оборачивалось цинизмом и «черным хохотом», — кажется, термин Мамлеича.

Человек говорил о нигредо. Для посвящения необходимо было пройти через алхимическое «нигредо» — через ничто, абсолютную тьму, совершить что-то ужасное, отвратительное, постыдное, переступить через себя, через человеческое, слишком человеческое… пойти если не на убийство, то на некрофилию. Это было первым этапом на пути к просветлению. Надо войти во зло, глубоко, до конца!

Это был культ саморазрушения, существования на грани смерти, суицида, уничтожения в себе «ветхого» человека — разрушения чудовищного, бессмысленного и беспощадного, при том, что «новый» человек, как правило, так и не возникал, а если возникал, то ненадолго, на какие-то мгновения, вспыхивал сверхновой звездой, чтобы тут же кануть во тьме… В каком-то смысле наш главный атеист Фриш из Универа был прав: Если Бог есть, то все позволено!

— Зачем ты так разрушаешь себя?

— Зачем? Затем, что в этом мире нет ничего ужаснее, невыносимее, пошлее нормального человека в нормальном состоянии, живущего нормальной жизнью… Жизнь, проживаемая изо дня в день, это не жизнь, это ничто… Когда я нормален, я отвратителен, мерзок, банален, пошл… Любое, твою мать, изменение сознания или инобытие души, как и любое нарушение границ, — это клёво, все остальное от лукавого! Ты понимаешь, что человек, — он махнул рукой в окно, — это ошибка эволюции! Или, если хочешь — ошибка Творения! Больше ничего… Мы должны преодолеть себя… Другого пути нет.

Во внутренней алхимии за нигредо шло альбедо, восхождение к высшему и, наконец, рубедо — его достижение… Но было очевидно, что ни второго, ни третьего никто не достигал. Все так и оставались на первом уровне — кто-то попадал в дурку, другие кончали самоубийством. Инвалиды богореализации — я не помню, кто первым их так прозвал, всю жизнь были обречены оставаться во тьме, поглощавшей их целиком. Умирание, разложение, глупость нечеловеческого — и вечный мрак впереди.

Потом дверь из комнаты отворилась, и появился Гуру…

Е. Головин, он же рейхсфюрер, он же полиглот — главный интеллектуал подпольной Москвы, читавший все в оригинале. Под кайфом, но держался крепко. Опьянение было почти незаметно. В этих кругах его боготворили. Кто-то крикнул: Зиг Хайль! И вскинул руку в римском приветствии. Еще там бродил очень молодой человек — мой ровесник, его звали Саша Д., мне кто-то сказал, что это главный ученик. В 90-е он отрастил бороду мудреца, а позднее стал ведущим философом-евразийцем… Я встретил его на конференции по евразийству в 2000-е, в городе Ренне, где осудили Дрейфуса, где умерла в тюрьме Плевицкая. Мы бродили вечерами по городу и вспоминали давние времена. В неоевразийстве я уже разочаровался, поэтому подверг доктрину некоторой критике. Но он воспринял мои слова вполне спокойно — его разносили и не так.

Единственное, что я помню, это четверостишие Гуру:

По обнаженному лезвию

Теки моя кровь, теки…

Я знаю, что поэзия —

Это совсем не стихи.

В тотальном дыму рейхсфюрер был похож на демона.

Мой поводырь перепил, вырубился, упал и заснул где-то в углу.

Надо сказать, что в 90-е и 2000-е годы подпольный учитель стал издавать вполне приличные книги, в которых не было ничего инфернального, и писать вполне уравновешенные предисловия к Майринку, Лавкрафту и прочим писателям подобного рода. Культ зла как будто остался в подполье, а на поверхности появился превосходный писатель с прекрасным чувством юмора, сочинявшим к тому же несложные тексты для рок-групп…

В конце концов, немного придя в себя, я пулей выскочил из этого бессмысленного мрака и долго блуждал по каким-то московским лабиринтам, вдыхая чистый воздух и тряся головой, чтобы этот ужас вместе с водочной мутью вылетел из меня полностью. Я был еще, слава Богу, здоров. Я пытался забыть эту тьму, это мне удавалось, но ненадолго — отравление было слишком сильным.

Все равно, это было сильно. Ничего подобного я больше не видел.