Письма и записки Оммер де Гелль

Павел Вяземский, 1845

«Я не узнаю моей книги ни в издании 1860 года, ни в издании моего покойного и незабвенного мужа (1843–1845). Это заметки, не имеющие ни малейшей связи, сшитые как попало или связанные вместе, но наобум. Правда, я согласилась с мнением моих лучших, самых веских и влиятельных друзей – исключить кое-какие подробности самого конфиденциального характера. Я преклонилась перед волею графа Сальванди. По возвращении моем из России, в конце 1841 года, несмотря на смерть герцога Орлеанского, мои отношения к королевской фамилии сделались еще интимнее, я была в еще большей милости (1842–1845); у ног моих были герцог Немурский, принц Жуанвильский и д'Омаль…»

№ 26

Компьен. Среда, 5 ноября 1834 года

Представление отложено до нынешнего дня. Я уже три дня как открыла школу с m-lle Луизой Мейер в присутствии Жиске и всякий день бываю на репетициях в отеле Тюфякина. Я целый день в Париже, чтобы наблюдать за ансамблем. Декорации писал Морэн; они очень хороши и эффектны. Занавес изображает одну из местностей моей виллы близ Компьена; группа деревьев, затем два-три дерева, виден сельский мостик; я стою на нем в самой середине, и подо мной отражение в воде; по ту сторону мостика густой кустарник. Все это так наивно написано, видно, что прочувствовано, природа схвачена мастерски с натуры. Даже видны мои бронзовые полусапожки, отражающиеся в воде. Это просто прелесть. У меня первый эскиз. Театр устроен в вестибюле. Главные двери закрыты, к ним примыкает сцена. По бокам идут ложи, их по шести с каждой стороны, и две большие ложи, устроенные по обеим сторонам парадной лестницы. На парадной лестнице устроены сидения для публики; их счетом тридцать. Сверх того, вдоль оркестра двадцать четыре кресла для избранных. Затем после прохода помещались еще три ряда. Всех кресел двадцать четыре, между ними устроен проход, и в конце залы, у лестницы и по обеим сторонам, помещались двенадцать кресел. В первой ложе, или полуложе, помещался герцог Немурский, и она была без No; с противоположной стороны помещался князь Тюфякин; обе ложи имели вход на сцену. В первой ложе сидела графиня Л‹егон› как жена посла, и с ней герцог Орлеанский. В ложе напротив сидели г-жа Герио, Евгений Сю, как распорядитель спектакля. В третьей ложе — княгиня Ливен. В пятой — графиня Блессингтон, в седьмой — новобрачная принцесса Бирон, вышедшая замуж за полковника Лазарева. 29 октября он приехал к князю Тюфякину, настаивая, чтобы отложили спектакль на несколько дней. Хотя мне досадно было, что секрет обнаружился, я рада была отложить на неделю. Ее тетка, герцогиня де Саган, другая племянница, Фанни Бирон, и баронесса Мейендорф; в противоположных ложах сидели герцогиня Роган Рошфор, княгиня Виндишегрец, принцесса Латремуйль и графиня Самойлова. В ложе направо от парадной лестницы сидели графиня Разумовская и ее венские приятельницы Ностиц, Гацфельд, Коринская. Из участвующих в спектакле были г-жа Андерсон и живописец Морэн, игравшие роли благородных родителей. Я и граф Морни, который очень редко бывает в Париже (он теперь постоянно в полку в Оверньи, и уж верно недаром), — в качестве первых танцовщиков, и вообрази себе, из кого состояли мои сподручницы? Напрашивались многие, но я выбрала герцогиню де Валенсей, герцогиню д'Истри, девиц Краевскую и Эллис. К‹раевская› вышла на сцену, одна нога обутая в ботинку, а другая — в башмак. Я ей сделала замечание в непристойности ее поведения. Она рассердилась и тотчас уехала. Фигурантки были мои восемь воспитанниц и исполняли свои роли лучше всех нас, но их, разумеется, не удостоивали (так в книге — Д.Т.) рукоплесканиями. Восемь молодых мальчиков пригласил Сен-Леон, но я не думаю, чтобы князь Тюфякин их желал ангажировать постоянно. На этом вечере было приглашено всего сто тридцать человек. Я настояла на том, чтобы все главные представители прессы были приглашены, но старик заупрямился, и пресса вся, как бы сговорившись, обошла убийственным молчанием наше несомненное торжество. Всех актрис я похерила, а князь Тюфякин мне в досаду похерил всех журналистов; только и был один Евгений Сю. Я желала пригласить г-жу Ансело по дружбе ее ко мне и к матери моей, но она часто приходила на генеральные репетиции и находила, что ей в самом деле неловко втираться в такое аристократическое общество. А трудно найти более избранное общество, как у нас собирается. Между приглашенными был Брюллов, который слывет за любовника графини Самойловой. Он выставил свою картину «Последний день Помпеи» в Лувре, в нынешнем ли году, или в прошлом, или третьего года, я, право, не запомню. Я хожу, как в чаду. В мастерской его видела недоконченный портрет самой графини, но когда — не помню. Тебе ведь все равно, и мне также. Брюллов после первого свидания с ней прислал ей двадцать франков. Очень остроумно. Но охота ей связываться с каким-то живописцем! Ништо ей. Тюфякин всех русских принимает очень радушно. Он рад тому, что я впускаю их в мои гостиные, и нимало не неволит меня.