Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

Оскар Уайльд

Новый перевод Алексея Козлова знаменитого романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», где происходит модернисткое слияние классического романтического мотива переселения живой жизни в творение художника с описанием существования разных слоёв викторианского общства.

Глава IV

Как-то раз месяц спустя в доме на Мэйфэр, в крошечном кабинете лорда Генри Дориан Грей нежился после завтрака в уютном кресле. Эго была очаровательнейшная в своем роде комнатка, отделанная сильно выступающими дубовыми панелями тёмно-оливкового цвета, с молочно-кремовыми фризами и с рельефными резными фигурами на потолке. На покрытом красно-кирпичного цвета сукном полу лежали круглые персидские шёлковые половики с длинной бахромой по краям. Бронзовая статуэтка Клодиона украшала маленький полированный стол, а рядом с ней обретался объёмистый томик «Ста новелл» с прихотливыми переплетениями золотых маргариток на изумительном переплёте работы Клови Эва — его лучшее творение, сотворённое для Маргариты Валуа, полагавшей переплетённые цветочки маргаритки своим девизом. Пузатые, тёмно-лазурные фарфоровые вазы с блестящими тюльпанами служили украшением каминной полки, а через мелкие, оправленные в тёмно-серый свинец, стеклышки окон едва проникал нежно — абрикосовый отсвет долгого летнего лондонского предвечерья.

Лорд Генри ещё не вернулся. Он считал себя обязанным всегда опаздывать, исходя из постулата, основанного на поговорке «Пунктуальность — вор времени». Ожидая его, юноша, уже немного раздражённый, и не скрывая слегка недовольного вида, рассеянно листал пальцем страницы роскошно оформленного и иллюстрированного издания «Манон Леско», которое он незадолго до того обнаружил в одном из забитых инкунабулами книжных шкафов. Постоянное монотонное звяканье часов «Louis XIV» отвлекало и злило его. Второй раз за день у него появилось сильное желание махнуть на всё рукой и уйти домой..

Наконец в соседней комнате застучали каблуки, и дверь отворилась.

— Как вы поздно, Гарри! — недовольно промолвил Дориан.

— Боюсь, здесь отнюдь это не Гарри, мистер Грей! — отчеканил резкий, звонкий голос.

Дориан быстро обернулся и вскочил на ноги.

— Простите, но я полагал…

— Вы полагали, что это мой муж. А это всего лишь его жена! Разрешите мне самой представиться вам. Я вас неплохо знаю по вашим фотографиям. Если мне не изменяет память, у моего мужа их собралось уже целых семнадцать штук.

— Неужто уж семнадцать, леди Генри? Может — семь?

— Нет, скорее восемнадцать! И, кстати, недавно я видела вас вдвоём в опере!

При этом странном разговоре она нервно подхихикивала, то и дело стреляя в него своими бегающими глазками цвета пылкой синей незабудки. Это была весьма странноватая женщина. Её наряды были как будто изваяны в ходе какой-то бешеной импровизации, и надеты в спешке во время убийственного урагана с ласковым ником. Леди Уоттон вечно была в кого-то влюблена, а так как любовь её всегда оказывалась безответной, то её иллюзии веками сохраняли девственную целокупность.. Её желание предстать живописной приводило к откровенной неряшливости. Звали её Викторией, и она уже прославилась на всю округу своей одержимой манией ходить, нет, не так, почти жить в церкви, окружив себя застывшими изваяниями вместо живых людей.

— Случайно не на «Лоэнгрине», леди Генри?

— Да, это было на моём любимом «Лоэнгрине». Я предпочитаю Вагнера всякой другой музыке. Музыка Вагнера… такая громоподобная, что там можно хоть орать во весь голос, и при этом не слышать, что орут другие. Это большой плюс, не правда ли, мистер Грей?

Тот же лающий, нервный смех сорвался с её плотно сжатых губ, и пальцы её стали поигрывать длинным черепаховым ножом для резки бумаги.

Дориан на мгновение улыбнулся, но отрицательно мотнул головой.

— Я был бы рад с вами согласиться, леди Генри, но к сожаленитю, не смогу! У меня нет привычки разговаривать под музыку, это особенно касается хорошей музыки. Тем более — орать! Если же приходиться слушать скверную музыку, то, тут уж, конечно, заглушить её воплями — наш святой долг и прямая обязанность.

— Вай-вай, это всего лишь мнение Гарри, не так ли, мистер Грей? Мнения Гарри я почему-то всегда почёрпываю от его друзей. Иного способа узнать их не существует! Но не думайте, что я не любитель хорошей музыки. Я её обожаю, но с другой стороны, боюсь её. Она превращает меня в податливую романтичную размазню. Пианистов я признаю прямо таки богоизбранной расой, иногда даже скопом, как уверяет Гарри. Не пойму, но тут есть что-то загадочное. Может быть, загадка заключается в том, что они в основном иностранцы? Все чернявые, усатые, с бровями, как у жуков! Страшное зрелище, не так ли? Ведь, и вправду, разве они все не иностранцы? Даже те, что рождены Англией, прекращаются со временем в иностранцев, не так ли? Устроить так не так уж глупо с их стороны, и это как ни странно оказывается очень полезно для искусства. Не превращает ли это искусство в нечто совершенно космополитичное, как вы думаете? А вы похоже, что вы никогда не были ни на одном моём концерте, мистер Грей? Вы непременно должны как-нибудь почтить меня своим визитом. К сожалению, орхидеи мне не по карману, но на иностранцев я трачу довольно много средств. Они придают помещениям такой обжитой, такой милый вид. А вот, кстати, и Гарри! Гарри, я ждала тебя, хотела что-то спросить, только уж не помню, что! А тут, ба, встретила поблизости мистера Грея. Он такой симпатяга! Мы так поучительно и забавно поболтали о музыке! У нас абсолютно идентичные взгляды! Или, скорее нет, похоже, наши взгляды совсем противоположные. Тут надо говорить — антагонистические! Но он вёл себя чрезвычайно деликатно, я так рада была с ним столкнуться! Это просто нечто!

— Я тоже весьма рад, дорогая, очень рад! — сказал лорд Генри, подняв свои тёмные, изогнутые брови и с улыбкой переводя взгляд с одного на другую, — Прошу прощения за своё опоздание, Дориан. Всё это время я охотился за куском старинной парчи на Мордор-Стрит… Пришлось несколько часов поторговаться из-за него. Нынешние людишки прекрасно знают всему цену, не видя ни в чём никакой ценности!

— Так не хочется уходить, а мне меж тем придётся вас покинуть! — воскликнула леди Генри, прерывая долгое томительное молчание своим нелепым, неуместным смехом, — Я обещала герцогине составить ей компанию. Мы поедем кататься! Надо подумать, куда! До свидания, мистер Грей. До свидания, Гарри. Ты, я полагаю, сегодня будешь обедать не дома? Ну, я тоже. Может, увидимся у леди Торнбери?

— Очень вероятно, дорогая! — сказал лорд Генри, провожая её за дверь. Женщина, похожая на нахохлившуюся райскую птицу, которой повезло три дня и три ночи прозябать на ледяном проливном дожде и арктическом ветру, вылетела из комнаты, оставив после себя лёгкое жасминовое облако. Лорд Генри прикурил папиросу и лёг па диван.

— Ни за что на свете не женитесь на женщине с соломенными волосами! Слышите, Дориан? — спросил он, сделав несколько затяжек.

— Почему, Гарри?

— Они ужас как сентиментальны!

— А я схожу с ума от сентиментальных людей!

— Людей или женщин? Да и вообще никогда не женитесь, Дориан. Мужчин вгоняет в брак усталость и отчаянье, женщины, как пробки из бутылок шампанского, выскакивают замуж из любопытства. И тех, и других ждёт неизбежное разочарование.

— Не представляю, Гарри, что когда-нибудь решусь жениться. Для этого я слишком влюблен. Это ведь лучший из ваших афоризмов. Я стремлюсь претворить его в жизнь, так же, как, почти все, чему вы меня учили.

— В кого это вы так влюблены? — спросил лорд Генри, помедлив.

— В одну актрису! — покраснев, отвечал Дориан.

Лорд Генри передёрнул плечами.

— Довольно тривиальный жизненный старт!

— Вы бы так не сказали, Гарри, если бы даже одним глазком увидели её!

— И кто же она по вашему?

— Её имя Сибилла Вэйн!

— Ничего не могу сказать по этому поводу! Никогда о такой ничего не слышал!

— И, слава богу! О ней пока никто не слышал! Но скоро все услышат! Весь мир услышит! Это гениальная девушка!

— Дорогой мой, женщина — не гений по определению! Женщины — декоративный пол. Им вечно нечего сказать, но они говорят ни о чём так очаровательно. Женщины — подтверждение господства материи над духом, тогда, как мужчины — торжество духа над моралью!

— Гарри, что вы болтаете…

— Дорогой Дориан, как это ни печально, но это истинная правда. Моё последнее хобби — анализ личности женщин, я их всех знаю, как облупленных. Всё оказалось гораздо проще, чем я думал!. В итоге все женщины разделились для меня на две категории: некрашенные и крашеные. Первые небесполезны. Если вы владелец солидной репутации, пригласите такую женщину на ужин. Вторые немыслимо милы! Хотя они ошибаются, думая, что накрасившись, становятся моложе! Наши бабушки красились, чтобы прославить своё остроумие и интеллект во времена, где. Rouge и Esprit (румяна и остроумие) считались неразлучными друзььями. От этого даже тени не осталось. Как только женщина достигла того, что способна выглядеть лет на десять моложе своей дочери, её тщеславие мгновенно успокаивается. А что до ораторского искусства, то во всём Лондоне едва ли отыщется полдюжины женщин, с которыми можно поговорить о чём-нибудь сносном, при этом двум из трёх вообще нечего делать в любом приличном обществе. Ну, а все-таки просветите меня насчёт вашего гения. Как давно вам удалось заполучить такое чудо?

— Ах, Гарри, я в ужасе от вашего цинизма!

— Чепуха! Так давно вы с ней знакомы?

— Не более трёх недель кряду!

— И где же вы познакомились?

— Всё по порядку, Гарри, только пожалуйста оставьте при себе ваши насмешки. Надо отдать вам должное, ничего бы не произошло, не встреться я с вами тогда. Ведь именно вы вдохновили меня отправиться узнавать жизнь. Все дни после встречи в гостях у Холлуорда в моих жилах просто клокотала кровь. Скитаясь по паркам, шатаясь по Пикадилли, я вперивался в каждого встречного, пытаясь с всепожирающим любопытством узнать, что у него за жизнь? К одним меня тянуло… Другие вселяли в меня ужас. В эти мгновения воздух словно насыщался каким-то сладостным ядом. Меня стала мучить жажда новых ощущений… Как-то раз вечером, часов в семь, я отправился бродить по улицам в поисках новых приключений. Я чувствовал, что этот скучный, серый, огромный Лондон, с его мириадами теней, омерзительными грешниками и очаровательными пороками, по вашему выражению, припас что-нибудь исключительное и для меня. Я воображал себе тысячи волнительных сюжетов. Даже возможная опасность переполняла меня медовым наслаждением. Мне вспоминалось всё то, что вы говорили мне чудным вечером, когда был наш первый обед вдвоём, Вы говорили о том, что поиски красоты есть единственная стоящая тайна жизни. Я ничего не ожидал, когда вышел из дому и отправился в Ист-Энд. Вскоре заблудился в лабиринте мрачных улиц и запылённых скверов, где не было даже намёка на зелень. Примерно в половине девятого я проходил мимо какого-то замшелого театрика, с большими, яркими газовыми рожками у входа и пестрыми афишами на стенах. Какой-то гадкий еврей, в уродливом жилете, (в жизни не видел ничего более уморительного)! — торчал у входа, испуская клубы дыма из дешёвой сигары. Он всё время тряс сальными, немытыми пейсами, а на его нечистой манишке сверкал немыслимых размеров бриллиант.

— Не угодна ли вам будет ложа, милорд? — обратился он ко мне, с изысканной любезностью. Этот бастард был очень забавен., Гарри, при том, что это было неописуемое чудовище! Я знаю, Генри, вы не удержитесь, чтобы не посмеяться надо мной, но словно покорный некоему гипнозу я недолго думая вошёл внутрь этого барака и отдал целую гинею за билет на ложу. Я сам не пойму, какой чёрт меня дёрнул сделать это. Однако, если бы я отправился тогда восвояси, я упустил бы величайший роман моей жизни. Ну, вот что я говорил… Вы смеётесь. Видит бог, это ужасающе возмутительно!

— Дориан! Что тебе взбрело в голову! Я вовсе не смеюсь, а если смеюсь, то точно не над тобой. Но, право, не стоит обманываться, говоря: «Величайший роман моей жизни»: «Величайшее увлечение моей жизни». Лучше употреби другое выражение: «Один из первых». Тебе выпало всегда быть объектом любви, и всегда предстоит жить влюбленным в любовь. «Une grande passion» — привилегия бездельников. Это и есть основное занятие праздного класса страны. Но опасайсятесь. тебя ожидают в будущем странные, но чудесные события. Это лишь начало.

— Давно вы причислили меня к сугубо поверхностным личностям? — гневливо крикнул Дориан Грей.

— Нет, я причисляю тебя к личностям слишком глубоким!

— Как это?

— Милый мальчик, все, кому мы выпалолюбить только один раз — люди однобокие! То, чем они так кичатся, называя верностью и честностью, по-моему глубокому убеждению — одна лишь летаргия привычки или дефицит воображения. Верность чувств — всё равно, что постоянство убеждений — всего лишь доказательство бессилия ума. Верность! Я близок к тому, чтобы заняться изучением этого феномена. В ней сконцентрирован инстинкт собственника. Существует множество вещей, от которых мы с удовольствием были бы готовы избавиться, если бы знали, что никто другой не позарится на них! Но кажется, я прервал тебя? Продолжай, я слушаю!

— Ну ладно… так я очутился в гадкой, тесной ложе, прямо перед сценой, с каким-то отвратительным аляповато расцвеченным занавесом перед носом. Я зпринялся озирать эту халабуду. Это было царство нищенской мишурной роскоши, кругом торчали эти купидоны с рогами изобилия. Общее впечатление было таким, что это свадебный торт на столе нищего.. Галерея и амфитеатр ломились от шумливой публики, в то время, как первые ряды партера с до безобразия истрёпанными креслами были совершенно пусты, а в тех местах, которые по привычке можно было бы обозвать балконом, вообще не было ни души. В проходах сновали торговцы имбирного пива, в то время, как публика с хрустом грызла орехи.

— Что-то мне это напоминает! А, славные времена британской драмы!?

— Если бы! Мне передать удручающего впечатления от всего этого!. Я уже подумывал, не сбежать ли мне отсюда, как мне на глаза попалась их афиша. Догадайтесь, Гарри, что по-вашему они играли?

— Ну, скорее всего «Малыш-идиот”или «Немой девственник». Подозреваю, что нашим праотцам до ужаса нравились подобные драмы. Чем я старее, Дориан, тем все больше укреплясь в убеждении, что то, чем подчевали наших дедов,, совершенно несъедобно для нас. В искусстве, как, впрочем, и в политике, les grand-peres ont tojours tort (Деды всегда правы])

— Пьеса, Гарри., и для нас не так уж плоха. Это была «Ромео и Джульетта» Шекспира. Сознаюсь, сначала мне стало горько за Шекспира, который провалился в такую грязную дыру. Однако, при этом я был чем-то чрезвычайно заинтригован. Я махнул рукой и решил насладиться первым действием. Вжарил жуткий оркестр, дирижировал им, как водится, молодой еврей, сразу скрывшийся за разбитым пианино. От такой музыки я чуть не сбежал, но тут наконец взлетел занавес, и представление началось. Ромео изображал плечистый пузан, с наведенными жженой пробкой разлапистыми бровями и надтреснутым трагическим тенорком. Если бы роль Ромео исполнял пивной бочонок, ему она удалась бы ему не хуже. Меркуцио был столь же безнадёжен, если не сказать грубее. Его играл какой-то комик из погорелого театра, привыкший кривляться сверх всякой меры. Он нёс несусветную отсебятину и, похоже, находился в весьма неформальных отношениях с вечно пьяной и буйной галеркой. Трудно сказать, что было более нелепым — актёры или жалкие тряпичные декорации, видит бог, они друг друга стоили и как будто выпали из переезжающего на новое место деревенского шапито. Но Джульетта! Гарри, вы можете представить себе девушку едва достигшую семнадцати лет, с нежным овалом маленького личика, прекрасную, как цветок, с ладной головкой прекрасной греческой формы, с тугими каштаново-чёрными косами. Глаза её — морские пучины страсти, уста её — лепестки алой розы. Никогда ещё в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой невероятной красотой. Вы как-то раз говорили мне, что ничто никогда не оказывает на вас никакого действия, но есть одно исключение из правил — красота, и только она одна способна сотворить такое, что на глаза навернутся слёзы. Гарри, поверьте, едва увидев её, я утонул в слезах, они были неостановимы. Слёзы лились потоком. Они туманили мои очи. Они выворачивали мне душу. А её голос! Боже мой! Какой голос! Услышу ли я когда-либо нечто подобное? Тихий, даже, я бы сказал, едва слышный поначалу, полный глубоких, ласкающих, тёплых обертонов, он как будто даже без вспоможения уха входил в существо разнеженного слушателя. Потом голос окреп, он звучал всё громче и сильнее, пока не превратился в нежную флейту, а потом и в эхо далёкого гобоя! Когда дело дошло до сцены в саду, этот голос излучал всю негу и весь восторженный трепет, каким исполнена песнь соловья на рассвете. А иногда были мгновения, когда в нём начинала вибрировать животная скрипичная страсть. Вы прекрасно сами знаете, как может волновать человека тембр голоса, — я никогда не смогу забыть голос Сибиллы Вэн и ваш голос. Едва смежив глаза, каждый раз я слышу эти незабываемые голоса, и каждый этот голос повествует мне о своём. Иной раз я не ведаю, какого из них мне слушать. Невозможно, встретив такое совершенство, не полюбить его. Я люблю ее, Гарри,! Она стала для всем в жизни! Каждый вечер я в театре — каждый вечер наслаждаюсь её игрой. То она — Розалинда, то — Имогена. Я видел её гибель во тьме склепа, видел её поцелуй, когда она выпила яд с губ любимого. Я наблюдал за её блужданиями по лесам и рощам Арденн, переодетой хорошеньким мальчиком, в коротком камзольчике, ладном блестящем трико и изящной шапочке. Безумная, она возникала перед преступным королём, принося ему руту и горькие травы. Чёрные руки мрачной ревности сдавливали её тонкую тростниковыю шейку. Она прошла чрез все времена, и я видел её во всех костюмах мира. Обыкновенных женщин воображение обычно обходит стороной, они всегда ограничены глухими стенами своего века и частоколом семейных предрассудков. Даже волшебство не способно преобразить их облик.. Их души так же банальны, как их шляпки. Ни в одной из них нет ни соли, ни загадки. Поутру они совершают конные прогулки в парке, а днём часами разглагольствуют за чаем, с раз и навсегда пришпиленной и застывшей стандартной улыбкой с обложки глянцевого журнала. Это всегда открытая книга, которую не хочется читать даже под пытками.. Но эта актриска! Она совсем не похожа на них! Гарри, отчего вы скрыли от меня, что любви достойны только актрисы!

— Потому что, Дориан. я любил почти всех так называемых актрис…

— О, эти мерзкие твари с крашеными пейсами и размалеванными физиономиями?

— Ну, не слишком уж браните крашеные букли и размалеванные физиономии. В них порой проявляется странная прелесть! — возразил лорд Генри.

— Вот-вот! Кажется, мне стоит пожалеть о том, что по глупости я рассказал вам о Сибилле Вэн!

— Я не сомневаюсь, что вы не могли не поведать мне о ней, Дориан. Все события своей жизни отныне вы будете рассказывать мне, всё, что бы с вами не случилось.

— Да, Гарри, похоже, что это неизбежно. Я уже не в состоянии не рассказывать вам всего, что происходит со мной. Вы оказываете на меня странное и сильное влияние. Выпади мне удел совершить преступление, я бы поневоле явился к вам с подробной исповедью. Я уверен, вы бы меня прекрасно поняли.

— Люди, схожие с вами, Дориан, — непредсказуемые солнечные лучи, они основа жизни, и им не не дано потворствовать преступлениям или совершать их. Но за лестный комплимент всё равно мерси. Ну, и скажите мне, можно попросить у вас спички, дайте пожалуйста! Благодарю вас! Не будете ли вы так любезны сказать мне… скажите мне, с Сибиллой Вэн у вас уже есть отношения?

Дориан Грей вскочил, покраснев. Глаза его изрыгали искры.

— Гарри! Сибилла Вэн — единственная святыня мира!

— Только к святыням, дорогой Дориан, стоит иметь касательство! — протянул лорд Генри со странным трепетом в голосе, — И чего ради вы злитесь? Через несколько дней, я полагаю, она уже падёт в ваши объятия. Когда человек впадает в состояние влюбленности, он часто начинает с самообольщения и самообмана, и всегда кончает обманом других. Это нечто, собственно говоря,, мир и зовёт романом. Надеюсь, что вы с ней хоть уже познакомились?

— Разумеется, познакомился. В тот же вечер, когда я уже собирался покинуть театр, мерзкий старый еврей припллёлся в мою ложу сразу же после спектакля и предложил проследовать за ним за кулисы с тем, чтобы познакомиться с ней. Я вышел из себя, закипел и презрительно сказал, что Джульетта почила уже несколько сот лет как, и тело её покоится в мраморном склепе на каком-то из кладбищей Вероны. Глядя на его ошарашенный вид, я подумал, что он наверняка примет меня за заправского пьянчугу, выпившего слишком много шампанского, или что-нибудь из этого ряда.

— Вполне представимо!

— Потом он стал спрашивать, не пописываю ли я в газетах. Я ответил, что они мне так омерзительны, что я даже к ним не прикасаюсь. Как мне показалось, он был этим очень разочарован и в ходе дальнейшей беседы открыл мне тайну, поведав, что все театральные критики вступили в заговор против него, и посему все они лжецы и продажные шкуры.

— В этом старый еврей не ошибётся! Но, если посмотреть на дело шире, судя по их внешности, все они люди не великого вори, и продаются они за гроши!

— Да уж, но, похоже, он прикинул и смекнул, что и эти ему не по карману! — хохотнул Дориан, — Потом в театре погасли все огни, и я обязан был ретироваться. Этот тип зудел мне на ухо, чтобы я испробовал какие-то потрясающие сигары, он их усиленно рекламировал, но я, как мне кажется, сильно расстроил его, когда отказался от того и от другого. Следующим вечером я, разумеется, снова был в театре. Натренированный взгляд падальщика сразу выделил меня из толпы, еврей низко склонился и стал сюсюкать, нахваливая, что я — щедрый меценат искусств! И всё в таком же духе! Этот тип был омерзительным, грубым и жестоким животным, имевшим странную для животных страсть к творчеству Шекспира. Один раз, облизываясь жирными губами, он шепнул мне с напыщеным видом, что всеми пятью своими банкротствами он целиком и полностью обязан только лишь его любимому «барду» (так он величал своего великого кумира). Он раз за разом величал его так. Что поделаешь, это талант высшей квалификации — тот, кто умудряется продать свои кромешные провалы и банкротства, как свои самые великие достижения.

— Несомненно, это достижение, дражайший мой Дориан, великое достижение. Большинство людей на склоне жизни — всегда банкроты. Они чрезмерно вкладываются в прозу жизни, напрочь забывая про Шекспира. Достичь банкротства в поэзии — это величайшее достижение. Ну и когда же вы в первый раз осмелились заговорить с мисс Сибиллой Вэн?

— В финале третьего вечера. В тот вечер она была Розалиндой. Я не совладал с собой и покорно побежал вслед за ней за кулисы. По пути я бросил ей букет цветов, и она взглянула на меня, по крайней мере, мне так казалось. Старый еврей пристал ко мне, как банный лист. По нему было видно, что он решил во что бы то ни стало заставить меня пройти за кулисы, и я не стал спорить. Вам не кажется странным моё намерение с ней познакомиться, скажите честно?

— Нет, я так не думаю.

— Но почему, Гарри,?

— Скажу как-нибудь позже. Ну, рассказывайте же о вашей девушке.

— Сибилле? Она мила и очень застенчива и. В ней ещё так много детского. Едва я набросился на неё со своими комплиментами, глаза её расщирились с таким прелестным удивлением, словно искренне ничего не знала о своём таланте. Похоже, тогда мы оба были немного смущены. Старый еврей кривлялся поодаль, расплывшись в бескрайней улыбке. Он стоял в дверях замшелой гримёрки, извергая что-то про меня и про неё, а мы молча стояли и не отводили от друг друга глаз,.словно маленькие дети, Старикан, не переставая, величал меня «милордом», и я вынужден был убеждать Сибиллу, что я вовсе не лорд. Она простодушно призналась: «Вы ужасно похожи на принца! Я буду теперь всегда звать вас Прекрасным Принцем!»

— Клянусь честью, Дориан, миссис Сибилла просто мастер комплимента!

— Вы едва ли, Гарри, поняли её. Для неё я сродни какому-нибудь герою из её пьес! Жизнь для неё тайна за семью печатями. Она живёт вдвоём со своей матерью, старой, потрёпанной жизнью, усталой женщиной, судя по виду, она знала и лучшие времена. Та играла леди Капулет в каком-то ветхом, красном капоре.

— Эта порода мне знакома. Такие на всё нагоняют смертельную тоску своими разговорами! — прервал лорд Генри, уставившись в свои перстни.

Конец ознакомительного фрагмента.