Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

Оскар Уайльд

Новый перевод Алексея Козлова знаменитого романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», где происходит модернисткое слияние классического романтического мотива переселения живой жизни в творение художника с описанием существования разных слоёв викторианского общства.

Глава II

Они прошли в комнату, где увидели Дориана Грея. Расположившись спиной к вошедшим, он сидел за роялем, и лениво листал альбом «Лесных Картинок» Шумана.

— Какая прелесть! Мне пренепременно надо их разучить! Это так восхитительно! Дашь мне их на время, Бэзил?

— Это зависит от того, насколько серьёзно ты отнесёшься к позированию! — сказал он тоном замшелого ментора, — Конечно же дам, Дориан!

— Ох, если б ты знал, как мне тошно позировать! И честно говоря, я порой думаю, на кой чёрт мне портрет в натуральную величину? — капризно ответил юноша, игриво поворачиваясь к вошедшему.

Впрочем, увидев лорда Генри, легкая краска стыда и смущения залила на мгновение щеки, юноши, и он поспешно вскочил с места.

— Прошу прощения, Бэзил, — сказал он, — но я не подозревал, что вы пришли не одни.

— Это лорд Генри Уоттон, мой старый друг по Оксфорду. Я только что разрекламировал ему вас, рассказав, как прекрасно вы умеете позировать, а вы взяли да и всё испоганили всё своим стариковским брюзжанием!.

— А вы уж точно не испортили мне удовольствие наконец-то встретиться с вами, мистер Грей, — засмеялся лорд Генри, подходя к юноше, чтобы подать ему руку, — Я слишком наслышан о вас от моей тетушки. Вы — первый в ряду её любимчиков и, боюсь, в то же время и главная её жертва.

— У леди Агаты в настоящий момент я нахожусь в глубокой опале! — наигранно-покаянным голосом ответил Дориан, — Я клялся ей, что во вторник составлю ей компанию для похода в какой-то загадочный Вайтчепельский клуб, и к несчастью напрочь позабыл об этом. Мы договорились играть с ней на рояле в четыре руки, даже, кажется, это были целых три пьесы. Хорошо бы, если бы это было в два часа! Не уверен, что она мне скажет теперь при встрече одни комплименты. Я даже опасаюсь отныне ездить к ней! Боюсь, что она заказала для меня гильотину!

— Клянусь, я замирю вас с тетей! Она в совершенном восторге от вас. Кто бы сомневался, я уверен, что ваше отсутствие не было замечено никем. Публике, наверняка показалось, что и так играли в четыре руки. Как только тетю Агату допускают до рояля, грохочет она минимум за двоих. Лучше бы ела за четверых!

— Секреты тётки Агаты, донесённые вами до сливок нашего эстеблишмента ужасны и едва ли лестны для меня! — хохоча, отвечал Дориан.

Лорд Генри кинул на него быстрый взгляд. Да, несомненно, этот молодой парень был необычайно импозантен. Алые губы так тонко очерчены, точь-в-точь, как у Аполлона, у него большие голубые глаза и роскошные, золотые кудри. Красавчик! Лицо его оказалось очень привлекательно, его черты концентрировали нечто, поневоле вызывавшее абсолютное доверие, и во всём его облике и лице сквозила сама непорочная чистота и пылкий идеализм юности. От него волнами исходило ощущение, что жизнь пока что ещё не тронула и не загрязнила его души. Стоило ли удивляться, что Бэзил Холлуорд столь бережно носил это чудо на руках и так боготворил его!

— Мистер Грей! Пожалуй, вы чересчур прекрасны, чтобы пускаться в хляби мирской благотворительности! Мистер Грей, да, да, пожалуй, вы чересчур прекрасны для всего этого!

Лорд Генри кинулся к дивану и, уединившись на нём, хлопнул крышкой портсигара. Xоллуорд, хоть был с головой погружён в приготовление кистей и красок, услышав последнее замечание друга, принял тревожный вид и после некоторой паузы в разговоре бросил быстрый взгляд на приятеля и как бы, колеблясь, сказать ли это или нет, всё-таки произнёс:

— Гарри, мне кровь из носу необходимо сегодня же закончить эту работу! Надеюсь, ты не будешь сердиться, если я попрошу тебя испариться и покинуть мою мастерскуюу? Ты можешь отправиться куда угодно, хоть в угодья господа, хоть к чёртовой матери! Я всё прощу!

Лорд Генри ухмыльнулся и посмотрел в сторону Дориана Грея.

— Мне испариться, мистер Грей? — спросил он.

— О, что вы говорите, пожалуйста, прошу вас, лорд Генри, не уходите, не покидайте нас! Бэзил что-то опять сегодня в мрачном расположении духа, я вижу, а я не выношу в то время, когда он чернее тучи, погружаться в благотворительность. Когда ты занимаешься благотворительностью в мрачном расположении духа, благотворительность почти всегда вредит беднякам!

— Не уверен, мистер Грей, стоит ли уточнять мою мысль! Это настолько нудная тема, что о ней пришлось бы говорить долго, нудно и всерьёз. Но конечно теперь, раз вы так упорно меня просите остаться, я не могу не удовлетворить вашу просьбу! В сущности, ведь я понимаю, что тебе это, Бэзил, всё по барабану, не так ли? ты не раз рассказывал мне, что тебе легче работать, когда кто-нибудь развлекает того, кого ты пишешь!

Холлуорд закусил губу.

— Нет проблем! Коль Дориан возжелал этого, то ты, без сомнения, должен быть здесь. Причуды Дориана — закон для всех окружающих, кроме него самого.

Лорд Генри взялся за перчатки и шляпу.

— Несмотря на твою настойчивую любезность Бэзил, прошу прощения, я должен вас покинуть! Мне нужно идти. У меня назначено рандеву с одним типом в Орлеанском клубе. До свиданья, мистер Грей. Наведайтесь как-нибудь ко мне на Кёрзон-стрит. В пять часов я почти всегда торчу дома. Только оставьте записочку, если захочется зайти. Было бы очень обидно, если бы вы не застали меня.

— Бэзил! — заволновался Дориан Грей, — Если лорд Генри Уоттон покинет нас, то и я не останусь здесь. У вас всегда во время работы рот на замке, а торчать на подмостках, всё время стараясь казаться весёлым, это так ужасно. Попросите его не покидать нас, я просто настаиваю на этом!

— Останься, Гарри, мы оба, я и Дориан буду признателен тебе за это, — произнес Холлуорд, не отводя словно приклеенного к картине взгляда, — Ты абсолютно прав, во время работы я никогда не говорю и никогда не слушаю того, что говорят мне. Это, я согласен, должно быть ужасно томительно для моих несчастных натурщиков. Но я всей душой прошу тебя, останься!

— Ну и что же мне делать с моей встречей в клубе?

Художник улыбнулся..

— Не думаю, чтобы это может быть проблемой. Садись сюда, Гарри. А вы, Дориан, быстренько идите на подмостки и не вертитесь как юла… а также… не слушайте того, что будет болтать лорд Генри. Он оказывает очень дурное влияние на всех,.. кроме меня.

С видом юного библейского страстотерпца Дориан взошёл на подмостки, демонстрируя лорду Генри недовольную гримасу. Он уже испытывал лёгкую симпатию к своему новому знакомцу. Он был совершенно не похож на Холлуорда. Находясь вдвоём, они очаровательно контрастировали друг с другом. К тому же голос его был так приятен. Сделав минутную паузу, Дориан спросил:

— Лорд Генри! Это правда, что вы оказываете дурное влияние на окружающих? И настолько оно дурное, как клянётся Бэзил, позвольте узнать?

— Такого предмета, как хорошее влияние, не существует вовсе, мистер Грей. Любое влияние по сути безнравственно, безнравственно с точки зрения науки.

— Почему?

— Потому что повлиять на кого-нибудь другого, — это значит переделывать чужую душу. Человек после этого теряет способность оригинально мыслить и пылать теми страстями, какие свойственны только ему одному. Он начинет жить всякими заимствованными добродетелями, и тогда даже пороки его, если такое диво существует в природе, становятся чужеродными, неестественными. Он становится рефреном чужой мелодии, солистом роли, предназначенной для кого-то другого. У жизни есть одна цель — самовыражение. Реализация! Выплеснуть во всей её полноте свою самость — вот зачем живёт любой из нас. Однако в наше время люди стали бояться самих себя. Человек утратил самую высокую изо всех обязанностей — обязанность быть самим собой. Неоспоримо, что люди в своей массе отзывчивы. Эта беда неисправима! Они подают нищим и голодным, способны дать одежду нагому и посочувствовать сирому. Не надейтесь, они не пройдут мимо прокажённого! Но оделяя других, они оставляют голодными собственные души, и их души вечно наги и голодны. Мужество и ответственность вытравлены из нашей расы. Возможно, их в нас никогда и не было. Страх предстать посмешищем перед светом, гнездящийся в фундаменте христианской морали, так же, как и страх пред богом, которым питается церковь, — вот два оселка, которые движут всем на свете. Только — куда! И тем не менее…

— Дориан! Будьте добры, поверните-ка голову чуть вправо! — сказал Холлуорд. Глубоко погруженный в работу, он только что заметил во взгляде у юноши такое выражение, какого там прежде никогда не замечалось.

— И тем не менее, — продолжил лорд Генри своим низким протяжным голосом, сопроводив его запоминающимся, элегантным жестом руки, который отличал его ещё в годы пребывания в Итоне, — Я думаю, что если бы все жили полной и совершенно свободной жизнью, не скрывая своих чувств и придавая естественную форму ощущениям, мир никогда бы не выпадал из ауры радости, и все раны и каверны средневековой дикости наконец затянулись бы и были излечены, и люди наконец вернулись бы к классическому эллинскому идеалу, или, чем чёрт не шутит, к чему-нибудь ещё более совершенному. Всё это было бы хорошо, если бы все мы и каждый из нас в отдельности внутренне не боялся бы себя самого. Самоограничение, самоотречение — это трагические пережитки веков, когда дикари увлеклись самоистязанием. Оно так портит нашу жизнь! И самое главное, никто не думает о том, какое наказание Природа в гневе обрушивается на нас за наше самоистязание! Каждый наш позыв, задушенный в зародыше, терзает наш мозг, и сожаление травит нас, как собаки волка. Согрешившее тело тотчас же расплачивается за грех, ибо грех содержит в себе грядущее искупление. После всего этого не остаётся ничего, кроме смутного воспоминания об испытанном наслаждении и робкая роскошь угасающего сожаления. Есть один метод отрешиться от искушения — кинуться ему в пасть. Стоит только начать бороться с соблазнами, как душа начинает изнемогать от влечения ко всему запретному, а потом и вовсе страстно рваться к тому, что её же жуткие законы поместили в тюремную загородку преступного и осквернённого. Кто-то заметил, что самые величайшие в мире события происходят в мозгу человека. Там, и только там, совершаются, вызревают и самые величайшие в мире прегрешения. Смею оказаться пророком, мистер Грей, и предположить, что и в вас самом, таком прекрасном и совершенном с виду, в цветении вашей багряно-розовой младости, в белом пушке вашего нежного отрочества уже зародились и вызревают зачатки жгучих страстей, и уже испытывая их, вы наверняка порой содрогаетесь от ужаса, вас уже переполняют мысли, сны, тайные мечты и смутные грёзы, одно воспоминаие о которых способно зажечь огнём стыда самые бесстыдные щёки.

— Стойте-ка! Постойте-ка! — пробормотал, заикнувшись от неожиданности Дориан Грей, — Постойте! Всё это так ошеломительно! У меня нет слов! На то, что вы сказали, должен быть дан хоть какой-то ответ, но у меня его нет! У меня нет ответа! Замолчите! Молчите! Я должен подумать, точнее, позвольте мне хоть какое-то время расслабиться и не думать ни о чём!

Минут десять после этогот он стоял неподвижно с приоткрытым ртом, и странно блестящими глазами. Смутное сознание необходимости совершенно другой жизни просыпалось в то мгновение в нём, и ему наконец стало казаться, что эти неведомые флюиды исходят от него самого. Пара фраз, оброненных другом Бэзила, как казалось, случайных, были столь парадоксальны, что задели в нем какую-то тайную струну, которая прежде была недоступной, но которая (о, как он чувствовал теперь это) — вибрировала и билась всё сильнее.

В былые времена так на него могла повлиять только музыка. Смутную, невнятную тревогу будила она в нем и не раз. Однако в музыке нет стабильности! Не новые миры творит она, а скорее множит старый хаос. Слова! Одни слова! Но они были так кошмарны! Как проникновенны они, как слепящи и как убийственны! От них нельзя никуда дется! И какое было в них приковывающее очарование! Они, казалось, были способны воплотить видения и мечты в ясные, осязаемые формы, в них главенствовала своя мелодия, столь же сладостная как мелодия скрипки или лютни… Простые слова! Да разве есть в мире что-либо весомее слов?

Да, в юности он многого не понимал. Теперь. он понял всё! Жизнь вдруг засверкала и окрасилась раскалёнными красками. Ему стало казаться, что он ходит среди бушующего пламени. Как он мог столь долго не ощущать этого? Как?

Лорд Генри с неуловимой улыбкой наблюдал за Дорианом. Он понимал, что настал момент, когда следовало помолчать. Он был сильно заинтригован. Его изумило то впечатление, какое произвели его слова на Дориана; ему стала припоминаться одна книга, прочитанная в отрочестве, в шестнадцать лет, книга, открывшая ему глаза на многое, чего он раньше не ведал. Теперь он пытался понять, испытывает ли Дориан Грей те же ощущения? Стрела была пущена наугад! Неужели произошло немыслимое чудо — она попала в цель! Как очарователен этот мальчик!

Холлуорд писал картину своими чудными, резкими, смелыми ударами кисти, в коих концентрировалась вся его духовная утончённость и энергия, весь его безукоризненный стиль в искусстве — качества, исконно считавшиеся признаками внутренней силы! Наступившего долгого молчания он даже не заметил.

— Бэзил, сколько мне стоять здесь! — воскликнул тут Дориан Грей. — Я хочу выйти в сад! Здесь так душно!

— Ах, милый дружочек, прости ради бога! Когда я пишу, я не могу думать ни о чём на свете! Но, видит бог, ты так хорошо никогда мне не позировал. Ни разу не шелохнулся. Я наконец сумел ухватить эффект, которого так долго добивался: запечатлеть эти страстные полураскрытые губы и пылающие огнём глаза. Не знаю, о чём тут болтал Гарри, вижу лишь, что это он виновник этого удивительного выражения твоего лица. Могу поспорить — он принялся щедро расточать комплименты. Знаю я этого старого ловеласа! Советую не верить ни одному его слову!

— Ни о каких комплиментах не было и речи! Скорее всего, по этой причине я и не верю ни одному слову, сказанному им.

— Да нет! Я вижу, ты прекрасно понимаешь, что не можешь не верить каждому его слову! — проворковал вдруг лорд Генри, устремляя на юношу свои мечтательные, поволокнутыые глаза, — Я повлекусь вместе с вами в сад! Здесь, мастерской, в самом деле, ужасно душно. Бэзил, велите подать чего-нибудь холодненького, ну, допустим, мусс с земляникой, или вроде того…

— С удовольствием, Гарри! Позвони! Вызови Паркера, я скажу ему принести всё, что надо. Мне тут надо ещё подработать фон! Не беспокойтесь, я приду к вам в сад чуть попозже! Прошу тебя, чересчур долго. не терзай Дориана разговорами! Вот, что значит волна! Мне еще никогда не хотелось так работать, как сегодня. Это будет мой абсолютный шедевр. Да и сейчас это уже настоящее чудо!

Когда Лорд Генри прошёл в сад, он увидал, Дориана уткнувшимся лицом в большие благоухающие гроздья сирени. Было видно, что он жадно, с наслаждением, точно эстет прекрасным вином, упивается их чудесным ароматом. Лорд Генри приблизился к Дориану и птронул его плечо..

— Вот то, что надо! — едва слышно сказал он. — Ничто так не исцеляет душу, как чувства, в той же, впрочем, степени, как душа исцеляет чувства!

Юноша содрогнулся и сделал шаг назад. Без шляпы, с растрёпанными листвой непокорными кудрями, с перепутанными золотыми локонами, он пытался скрыть тайный испуг, сквозивший в его глазах, как бывает у человека, внезапно пробуждённого от долгого сна. Изящные тонкие ноздри его дрожали, и алые губы нервно подрагивали.

— Да, — продолжил лорд Генри, — я выдаю величайшую тайну жизни: следует обновлять душу новыми ощущениями, а чувства лечить душой. Вы — удивительно интересное создание природы. Я вижу, что ваши познания омире много больше, чем вы полагаете, но меньше, чем вам хотелось бы!

Дориан Грей нахмурился и и как будто смутившись, отвёл взор. Этот, стоящий перед ним изящный, стройный молодой человек бессознательно не мог не понравиться ему. Это приятное, загорелое лицо с налётом усталости и выражением человека, которого ничем нельзя удивить, привлекло его внимание. В низком, грассирующем тембре голоса лорда Генри таилось что-то неописуемо притягательное и очаровательное. Даже руки лода Генри, юные и ослепительно белые, походили на лилии, и скрывали в себе какое-то удивительное обаяние. Едва он начинал говорить, как они начинали двигаться, словно подвластные звукам музыки, и, казалось, говорили каким-то неописуемым языком. Но оказалось, что страх был главным ощущением Дориана в присутствии лорда Генри, и Дориан испытывал из-за этого стыд. Всё это было очень странно. К чему этому малознакомому, чужом человеку было учить его пониманию собственной души? С Бэзилом Холлуордом он был знаком вот уже несколько месяцев, но эта дружба ничего не поменяла в нём. И вот внезапно на его жизненном пути попадается некто, кто как маг или волшебник будто приоткрывает завесу над глубинными тайнами его бессознательной жизни… И между тем, и чего он так испугался? Он взрослый человек, не девочка какая-нибудь, и уж тем более не школьник! Бояться тут совершенно нечего.

— Давайте присядем где-нибудь в теньке! — предложил лорд Генри, — Паркер, кажется, уже принёс нам напитки; а вам совсем не пристало стоять на таком солнцепёке, так и подурнеть можно, и тогда Бэзил отвернётся от вас и не станет вас больше писать. Поверьте, загар вам совсем не к лицу!

— Велика важность — не станет писать! — хохоча, воскликнул Дориан, усаживаясь в кресло в самом конце сада.

— А ведь на самом деле это для вас не шутка, мистер Грей.

— Почему же?

— Потому что вам достались прекрасные сливки юности, а юность — самая большая драгоценность из всех, какими стоит обзавестись!

— Я думал об этом, лорд Генри.

— Понятно, почему вы сейчас ни о чём не думаете! Но рано или поздно настанет мгновение, когда вы совершенно неожиданно для себя превратитесь в старую, сморщенную грушу или хуже того — в развалину, чьи печальные думы вспашут ваше чело, а былые огненные страсти превратят ваши губы в потухающие головешки, — только тогда вы ощутите то, что ощущают все смертные, очень хорошо ощутите. Ныне, где бы вы ни были, вас встречают на ура, и вы всем милы, всем желанны, вами все пленены и очарованы. Но неужели же вы думаете, что так будет всегда? У вас поразительно гармоничное лицо, мистер Грей. Ради бога, не хмурьтесь, я правду говорю. А красота, поверьте мне — форма гениальности, и она стоит даже много выше, чем гениальность, потому что ей не требуется доказательств или объяснений. Красота — одно из величайших чудес света, как Солнце, например, или Весна на дворе, или как отражение в мрачных ночных водах серебряной раковины Луны. Всё это несомненно. Самые высшие права на власть — за красотой. Всесильные цари мира поклоняются ей! Вы смеётесь? Не верите мне! Эх! Когда вам выпадет утратить её, вам больше не придёт в голову хихикать! Люди порой говорят, что суть красоты — быть поверхностной. Возможно, это так и есть! Вполне возможно, это и так. Но чсколько бы мы ни говорили о её поверхностности, она гораздо менее поверхностна, чем человеческое мышление. Никто меня не убедит, что красота — не величайшее чудо из всех мировых чудес! Только глупцы не оценивают внешность. Сакральные тайны Вселенной заключены в явном, а не в сокрытом. Да, мистер Грей, боги к вам явно не равнодушны Но их подарки и хвалы слишком недолговечны. Вам будет дано очень мало для настоящей, полнокровной, совершенной, жизни. Вы даже не заметите, как пролетит ваша юность, как вместе с её уходом померкнет ваша красота; и в какой-то момент жизни вам откроется бездна, вы вдруг осознаете, что время побед позади, и вам теперь придется довольствоваться совсем жалкими победками, кои при каждом напоминании о вашем блестящем прошлом предстанут пред вами как самое позорное унижение! Каждый день будет поневоле близить вас к какой-то ужасной развязке… Ревнивое, завистливое время ведёт перманентную войну с дивными лилиями и сладкими розами, которыми вас одарило Провидение. Кожа на вашем лице превратится в жёлтый пергамент, щеки провалятся, взгляд потухнет. Страдание ваше будет ужасающим… Эх! Наслаждайтесь своей молодостью, пока она с вами! Не мечите перед двуногими золото ваших бесценных лет, не тратьте своё ухо на внимание к трескотне скучных, пустых людей, не пытайтесь исправить неисправимых, ничего не объясняйте невеждам, не уделяйте времени пошлым приспособленцам и обывателям! Все это — фальшивые цели и лживые идеалы нашего незадачливого века. Просто живите! Живите той волшебной жизнью, которая, будучи не подвержена порче, ныне клокочет в вас! Тогда ни один миг вашей жизни не пропадёт втуне! Всегда ищите и обрящете новых впечатлений. И самое главное — не бойтесь ничего и никого! Это всего лишь люди!

Новый гедонизм с новым Христом Наслаждения и Счастья — вот чего страстно домогается наш век! Вы могли бы быть мессией этого движения! Ваша внешность и стать отворят пред вами все двери! Долгое время мир будет распластан у ваших ног!

Мне с первого взгляда стало понятно, что вы совсем не знаете себя, не осознали, кто вы есть и чем могли бы стать. В вас есть так много пленительных черт, что я не могу отказать себе в удовольствии поведать вам о них. Я подумал, насколько было бы трагично, если бы ваша жизнь прошла втуне, и вы не сумели бы насладиться всем лучшим в ней! Ваша юность — лишь короткий, ужасно краткий миг на бесконечной линейке времени!

Простые цветы полей увядают, чтобы снова расцвести. В грядущем июне ракитник будет так же сверкать золотом соцветий, как ныне. Через месяц раскроются пурпурные звёздочки ломоносов, и всегда зеленоглазая ночь будет расцвечиваться долгожданными пурпуровыми звездами. А нам, людям, никогда не вернуть ушедшей юности. Ток счастья, бьющий, когда нам двадцать лет, с годами иссякает. С годами наши тела утрачивают силу, чувства глохнут и стираются, как ластик. Мы становимся отвратительными марионетками, которые заводятся памятью о тех страстях, которые мы гнали от себя в страхе, и об искушениях, которым мы не осмелились свободно предаться. О, юность! Наша юность! Ничему на свете не дано сравниться с ней!

Дориан Грей впитывал каждое слово, широко раскрыв глаза от изумления. Его рука разжалась и ветка сирени выскользнула у него из рук, упав на песок. Мохнатая пчела деловито закружилась над ней, довольно жужжа, потом села и принялась обследовать драгоценную камею из тысяч крохотных сияющих звездочек. Молодой человек наблюдал за ней с тем рассеянным вниманием, с каким мы порой присматриваемся к ничего не значащим мелочам, когда нам нужно заглушить смутное волнение и нам страшно думать о серьёзном, или смутные флюиды какой-нибудь ужасной для нас мысли вдруг овладевают нашим умом, вынуждая нас сдаться ей.

Вскоре пчела наигралась и отправилась путешествовать дальше. Дориан следил, как она вползала в хрупкую чашечку полевого вьюнка. Цветок дрогнул и и тихо закачался, как будто покачивая головой.

Внезапно на пороге мастерской появился Холлуорд, резко показывая знаками, что следует возвращаться. Лорд Генри и Дориан заговорчески переглянулись, улыбаясь друг другу.

— Я жду! — закричал Холлуорд. — Идите скорее! Освещение теперь лучше некуда, а пьянствовать можно и здесь!

Они встали и неспешно пошли к дому по дорожке. Мимо них летели две бело-зеленоватые бабочки, а в дальних зарослях сада, на старой груше, запел дрозд.

— Ведь вы на самом деле рады, что познакомились со мной, так ведь, мистер Грей? — сказал лорд Генри, бросая взгляд на Дориана.

— Да, пока что я рад! Но не уверен, всегда ли так будет!.

— Всегда! Где вы взяли это ужасное слово? У меня судорога, когда я слышу его. Женщины без него жить не могут! Они способны испортить любой роман, вознамерившись считать его вечным! Помимо этого, оно ровным счётом ничего не значит. Между капризом и «вечной любовью» та разница, что каприз длится чуть дольше!

В дверях мастерской Дориан Грей коснулся плеча лорда Генри.

— Коли так, — покраснев от собственной дерзости, шепнул он, — тогда пусть наша дружба останется капризом!

Затем он вскочил на подмостки и принял позу.

Лорд Генри уселся в большое плетёное кресло и принялся наблюдать за ним.

Только шелест кисти по полотну порой нарушал глухое молчание, да и тот стихал, когда Холлуорд время от времени отступал от картины, чтобы лучше увидеть работу. Сквозь широко распахнутые двери лились косые лучи Солнца, и в них играли и плясали золотые пылинки. Густой запах роз, казалось, переполнял мастерскую.

Спустя не более четверти часа Холлуорд завершил работу, посмотрев пронзительным взглядом сначала на Дориана Грея, затем на картину, и замер, покусывая конец одной из своих длиннющих кистей. Он нахмурился.

— Всё, картина готова! — наконец воскликнул он, и, пригнувшись, тонкими красными литерами почертал свою фамилию в левом углу полотна.

Лорд Генри уже вскочил и дотошно разглядывал картину. Несомненно, это было феноменальное произведение искусства, да и сходство с Дорианом тоже было просто потрясающим.

— Ну, милейший, не могу не поздравить вас от всей души! Это самый лучший портрет из всего современного искусства. Мистер Грей, идите сюда и оцените себя, взгляните, каков вы на самом деле!

Юноша встрепенулся, словно освобождаясь от какого-то сна наяву.

— Неужели же мы дождались и он в самом деле завершён? — прошептал он, сбегая с подмостков.

— Совершенно! Как свежий огурчик! — ответил художник. — А вы, Дориан сегодня отличились — позировали просто изумительно. Если бы вы знали, как я вам благодарен за это!

— Эти чудеса ведь не случились бы без моего участия, не так ли? — засмеялся лорд Генри. — Ну подтвердите же, мистер Грей!

Дориан казалось не слышал его, он лёгким аллюром подскочил к своему портрету и стал лицом к нему. При виде своего изображения, он от неожиданности сделал шаг назад, и присутсвовавшие заметили, что на его щеках на мгновение полыхнул румянец удовольствия. В его глазах искрилась радость, как у малденца, первый раз в жизни увидившим своё отражение в зеркале. Потрясённый, утратив на время способность двинуться, видя, что Холлуорд говорит ему нечто, он не воспринимал значение слов. Явление пред ним его собственной красоты было для него просто небесным откровением. Раньше он не принимал комплименты Бэзиля Холлуорда всерьёз, они представлялись ему преувеличенными проявлениями дружеского участия, игали его ущей, он выслушивалих вполуха, подсмеивался над ними и тут же забывал. Впечатления они на него не производили. Затем явился лорд Генри со своим завораживающим панегириком юности, а вместе с ним — и с приговором существованию вечной молодости. Эти странные вещи взволновали Дориана, и вот, когда он увидел собственную красоту в зеркале картины, ему как вспышка, открылся сокровенный смысл проповеди лорда Генри. Что спорить, когда-нибудь наступит день, когда лицо его состарится и поблекнет, его скроют морщины, глаза потухнут и выцветут, его спортивная фигура скрючится и станет уродливой. Алые губы выцветут, и золото кудрей превратится в пепел. Время, раздвинув горизонты его души, испоганит его тело. И наконец оно станет мерзким, отвратительным, неуклюжим.

Эта мысль, как остро наточенный кинжал, больно ударила его в сердце, и острая боль заставила зазвенеть самые глубинные струны его души. Глаза его помутнели, как огромные аметисты и заволоклись пеленой подступающих слез. Ему показалось, что ледяная рука покойника сжала его сердце.

— Вы, я вижу, не в восторге от вашего портрета? — наконец осведомился Холлуорд, как будто слегка обиженный долгим молчанием Дориана.

— Разумеется, он не может ему не нравится! — сказал лорд Генри.

— Да и кому такое чудо может не понравится! Это одно из самых великих творений современного искусства. Я готов отдать за него всё, что вы не попросите. Этот портрет должен быть в моей коллекции.

— Он не принадлежит мне, Гарри!

— И кому он же он принадлежит?

— Разумеется, Дориану! — ответил художник.

— Счастливчик!

— Это более, чем печально! — прошептал Дориан Грей, не имея сил отвести глаза от собственного изображения. — Невероятно печально! Старость найдёт и меня, я превращусь в уродливого старца, стану отвратительным карликом, а этот портрет будет вечно юным. На нём всегда будет цвести этот прекрасный июньский день! Всегда! О, если бы всё было наоборот! О, если бы я мог всегда остаться юным, а мой портрет старился бы вместо меня! Это… то… Только за это я отдал бы даже жизнь, отдал бы всё на свете! Я бы ничего не пожалел! Душу бы продал!

— Сомневаюсь, что вам, Бэзил, такая сделка пришлась бы по вкусу! — засмеялся, лорд Генри. — Ох, и не выносима бы стала ноша художника-творца!

— Я протестовал бы против этого всеми фибрами души, Гарри, — сказал Холлуорд.

Дориан Грей как будто стал приходить в себя, потом втрепенулся, оглянулся и вперился него.

— Кто бы соомневался в этом, Бэзил. Для вас ваше искусство дороже друзей. Я ценен для вас не больше какого-нибудь замшелого и позеленевшего от яри-медянки бронзового истукана! А, по вашим глазам видно, скорее всего, я стою для вас даже меньше!

Художник в изумлении воззрился на него. Таких речей от Дориана прежде никто никогда не слышал. Что с ним случилось такое? Юноша производил впечатление почти рассерженного фавна. Лицо налилось кровью, щеки горели, ноздри дрожали.

— Да! — как будто гвозди вбивал он, — Я уверен, и вижу, что я для вас не значу ничего, я для вас значу много меньше, чем ваш хвалёный, мерзкий Гермес из мрамора или Аполлон из слоновой кости, ваш серебряный фавн с крыльями. Вам только такое по нраву! Зелёные фавны и крылатые Аполлоны! А я… долго ли вы будете способны любить меня? До моей первой морщины на лице, я думаю? Я осознаю, что, как только человек утрачивает свою былую привлекательную красоту, какая бы неописуемая она ни была, он утрачивает всё. Ваша картина была хорошим уроком для меня, многому научила меня. Лорд Генри Уоттон говорит совершеннейшую правду: юность — единственное сокровище, которое бесценно. Как только я увижу первые признаки старости, я покончу жизнь самоубийством!

Холлуорд стал бледен и стоал хватать Дориана за руки.

— Дориан! Дориан! Что вы говорите! Такого друга, как вы у меня не было вовеки, и наверняка не будет никогда. Неужели вы, живой человек, завидуете неодушевленному истукану, да знаете ли вы, что вы сами прекрасней всех вещей!

— Я завидую всему бессмертному! Я завидую этой картине, на которой вы изобразили меня. Почему при нём всегда будет то, что я принуждён буду утрачивать? Каждая следующая минута жизни лишает чего-то меня, при этом чем-то наделяя его. О, если бы всё обстояло совсем наоборот! Пусть бы картина менялась, а я вечно оставался бы таким же, как сегодня. К чему вы закончили её? К тому, чтобы она всегда издевалась надо мной, издевалась жестоко и цинично!

Волны горячих слез затопили его глаза, он выдернул руку и кинулся на диван, свернулся калкачиком, зарыл лицо в подушки, и замер, словно уйдя в молитву.

— Гарри! Вот ваша работа! — с горечью сказал Холлуорд.

Лорд Генри пожал плечами.

— Просто вам явлен реальный Дориан Грей, не более того! — ответил он.

— Нет!

— Ну коли нет, тогда при чём здесь я?

— Вам следовало уйти, когда я вас просил об этом! — пробормотал он.

— Кажется, вы совсем забыли! Я ведь остался здесь по вашей же просьбе.

Гарри, ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями — самая худшая перспектива дня! Вы незаметно подвели меня к тому, что скоро я возненавижу свой лучший перл, и скорее всего уничтожу его! В конце концов, это всего лишь тряпка с кусками краски на ней! Меня не очень привлекает перспективы быть яблоком раздора между моими двумя лучшими друзьями; но вы оба заставили меня возненавидеть лучшее моё произведение, и я уничтожу его. Что ж, ведь это только полотно и краски! Я не желаю, чтобы какая-то жалкая картина стала яблоком раздора между друзьями и испортило перспективу нашей дружбы!

Золотистая голова бледного, как мел, Дориана Грея приподнялась с подушки, бледный, как лунь, с широко открытыми глазами, наблюдал он за Холлуордом, пока тот шёл к столику с кистями и красками, стоявшему в углу комнаты возле готического, закрытого пёстрой занавесью окна. Интересно, чем он сейчас занят? Пальцы его нервно шарили в ящике, что-то ища среди великого множества тюбиков с краской и засохших кистей, словно разыскивая нечто иное. Дориан догадался, что ищет художник. Да-да, он разыскивал длинный острый шпатель с игольчатым гибким стальным лезвием. Покопавшись в грудах тюб, Холлуорд, кажется, наконец нашёл то, что искал! Дориан осознал — этот безумец, кажется, собирается устроить покушение на его картину!

Заходясь в рыданиях, Дориан вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду, и вырвав шпатель из рук, отшвырнул его в угол мастерской.

— Прекратите! Не смейте! Бэзил, остановитесь! — кричал он. — Это просто убийство!

— Неважно, как, но вы оценили мою работу, Дориан! — жёстко проговорил художник, едва успевая опомниться от изумления, — А я-то думал, вы на это не способны!

— Ценить ее? Я просто влюблён в неё, Бэзил. Я чувствую, что мой портрет — часть меня самого!

— Ну и ладненько! Просыхайте, как просохните, вас покроют лаком, вставлены в раму и отвезут домой. После этого делате с собой, что хотите!

Бэзил неспешно пересёк комнату и позвонил, чтобы подавали чай.

— Вы, случаем, не откажетесь выпить чашечку чаю, Дориан? А ты, Генри? Или вы уже развратились настолько, что презираете такие незатейливые удовольствия?

— Незатейливые удовольствия? Я просто схожу по ним с ума! — сказал лорд Генри. — Незатейливые удовольствия — последний приют для слишком сложных натур! Кстати, я терпеть не могу сцен, кроме сцен на театральных подмостках! Вы оба — самые нелепейшие порождения человеческой породы.! Интересно, кто тот негодяй, который сказал про человека, что он разумное животное? Более скоропалительных определений мне не пришлось слышать за всю мою жизнь! Ищите у человека всё, что угодно, кроме разума. Печали по этому поводу нет, я лишь втайне желал бы, чтобы мои друузья не перегрызли друг другу глотки из-за различия своих пристрастий по поводу искусства и всяких бездарных картинок! Бэзил, спасите свою бессмертную душу, отдайте её мне! Для этого глупого мальчика иметь её — блажь, а я мечтаю о ней.

— Бэзил, стоит вам только пообещать её кому-то, как я вас возненавижу и прокляну! И тогда прощения не просите — не прощу! — воскликнул Дориан Грей. — И, знайте, никому не позволено величать меня «глупым мальчиком»!

— Мне приходится повторять, картина — ваша собственность, Дориан. Она подарена мной вам ещё до своего появления на свет! Вы же не будете отрицать, что порой вели себя довольно глупо? Не думаю, что напоминание о вашей молодости вам неприятно, скорее наоборот! При этом вас просто раздувает от тайной гордыни!

— Ещё сегодня утром меня бы передёрнуло от этого, лорд Генри.

— Ах! Ещё сегодня утром, говорите. Но с тех пор вы уже немного постарели!

Послышался стук в дверь, и в комнате появился лакей с чайным подносом, который тотчас установил его на низкий японский столик. Зазвенели чашки и блюдца, запыхтел пвчписной чайник.. Следом за лакеем вошёл мальчик и внёс два шарообразных фарфоровых блюда. Дориан Грей пуже разливал чай, стоя у стола. Холлуорд и лорд Генри неспешно подошли к столу и, приподняв крышки, стали рассматривать, что там под крышкой.

— Как вы думаете, не стоит ли нам пойти сегодняв театр?, — предложил лорд Генри, — Наверняка где-нибудь, что-нибудь интересное. Хотя я и обещал кое-кому обедать в Уайт-клубе, но это мой старый приятель, так что можно телеграфировать ему, что я плохо себя чувствую или что внезапно занят, или сказать правду, что не могу присутствовать ввиду более позднего приглашения. Думаю, что последняя отговорка предпочтительнее; она умилит его своей дерзкой откровенностью.

— Надо фрак нацеплять! Какой ужас!, — сморщился Холлуорд, — Нет ничего беле отвратительного, чем эти фраки!

— Да уж! — томно процедил лорд Генри, — Современная мода отвраттительна! Фрак так мрачен и уныл. Ныне нашу жизнь может скрасить только цветистый порок!

— Право, Гарри, тебе не стоило говорить таких вещей при Дориане!

— При каком из двух? При том, который наливает чай, или пялится с картины?

— Перед двумя!.

— Я был бы счастлив пойти вместе с вами в театр, лорд Генри, — воскликнул Дориан

— Замечательно! Тогда в путь!, Бэзил, вы составите нам компанию?

— Я, право, я не могу. Дела, дела, дела!.

— Ну, так мы поедем одни — я и вы, мистер Грей.

— Я буду только рад!

Бэзил, закусив губу и, подошел к картине, держа чашку на весу.

— А я останусь с истинным Дорианом, — невесело сказал он.

— С чего это — истинный Дориан? — воскликнул юноша, подходя к нему. — Неужто я на самом деле таков?

— Да, именно!

— Как это чудесно, Бэзил!

— По крайней мере, по видимости, это вы! И на картине всегда останетесь таким!, — вздохнул Холлуорд. — А это многого стоит!.

— Как люди охотятся за верностью! — почти выплюнул лорд Генри, — Да даже в любви — это просто чистый животный инстинкт! Стабильность никак не связана с нашей волей. Молодые люди грезят верностью! И лгут, старцы мечтают согрешить — и обламываются! Вот и вся истина! Я умываю руки!

— Дориан! Не стоит вам ходить сегодня в театр! — сказал Холлуорд, — Оставайтесь! Вас ждёт хороший обед!

— Никак не могу, простите, Бэзил!

— Что так?

— Я пообещал лорду Генри составить ему компанию.

— Вы ничуть не упадёте в его глазах, если не выполните своего обещания! Он сам-то держит обещания? Никогда! Поверьте мне! Не стоит вам ходить с ним!

Дориан Грей рассмеялся и стал качать головой.

— Я молю вас!

Юноша как будто заколебался; он бросил быстрый взгляд на лорда Генри, который, с неизменной чашкой в руке, улыбаясь, слушал их беседу.

— Я обязан откланяться, Бэзил, — сказал он.

— Ваше дело! — сказал Холлуорд. Он вернулся к столу и поставил чашку на поднос, — Тогда не стоит терять времени! Уже вечер, а вам надо переодеться! Прощайте, Гарри! До свидания, Дориан. Надеюсь, заглянёте во мне на днях!… Завтра придёте?

— Пренепременно.

— Надеюсь, у вас хорошая память? Не забудете?

— Нет, разумеется! — утвердительно кивнул Дориан.

— А ты… Гарри?

— Да, Бэзил.

— Не забудьте то, о чем я просил тебя в саду сегодня утром.

— Я что-то ничего не припоминаю!.

— Я доверяю вам.

— Мне осталось доверять только самому себе! — сказал лорд Генри, похохатывая, — Так идемте же, мистер Грей! Мой кабриолет караулит нас у дверей! Я могу подбросить вас потом до дома. До свидания, Бэзил! Чудесный выдался денёк сегодня!.

Когда дверь за гостями затворилась, Холлуорд тяжжко уселся на диване. На его лице было написано выражение страдания и боли..