Как (не)родные

Оля Продан, 2020

Это сборник рассказов о современных семьях и сложностях взаимоотношений внутри них. Герои рассказов сталкиваются с разными проблемами: договоренностями и неготовностью их соблюдать, с недоверием в открытых отношениях, с навязываемой любовью родителей, с поиском своего личного пространства и идентичности. Особенность сборника в том, что действия всех героев и ситуации, в которых они оказались, прокомментировали психологи центра «Ясно». Содержит нецензурную брань.

Анна Пестерева. «Холодно»

Подношу сигарету ко рту, втягиваю смолы, никотин и угарный газ, выпускаю наружу белый дым. Со мной рядом стоит еще около десятка человек — у всех изо рта идет такой же густой, плотный пар, но курю я одна. Мороз.

Метрах в четырех от меня морг — царство мертвых. Одноэтажное покосившееся здание с деревянными рамами и шатающимися в них стеклами. Они дребезжат от ветра. Окна занавешены плотной белой тканью, где-то просто закрашены краской. Кажется, еще один порыв ветра — стены рухнут, и тот мир окажется здесь. Я вижу, как он прогрызает себе путь наружу: в одном из окон выбито стекло, трещины на стене, похожие на длинные тонкие лапки гигантских насекомых, тянутся от земли к крыше. Интересно наблюдать за теми, кто пришел забирать своих мертвецов. Люди стоят группками, жестикулируют несмело, говорят приглушенно, словно стесняются жить в полную силу. Взглядом скольжу по рукавам шуб, шапкам, голым, беспомощным шеям и ладоням. Одеты все, и я не исключение, в серо-черное — стоим, как тени на снегу, следы неизвестных зверей: читай нас, лесник, расскажи, кто мы.

В кармане вибрирует телефон: одно за другим пришли три сообщения во «Вконтакте». Открываю свою страницу, на аватарке кудрявая девушка в белом платье обнимает крепкого, высокого мужчину в костюме. Обожаю эту фотографию, у мужа такая же в профиле. Наша переписка из-за одинаковых снимков смотрится так, будто человек разговаривает сам с собой.

Саша пишет, что у него не получится сходить в гости к Звонаревым сегодня, он задержится на работе, в конце грустный смайлик.

— Но мы же договаривались!

— Прости, заказчик зверь, — и эмодзи в виде оранжевого сердечка. Мой любимый цвет.

— Мы должны прийти вдвоем, как семья. Скоро люди будут говорить, что у нас проблемы! Уже во второй раз ты вот так сливаешься!

— Наташа, проект! Я не могу с этим ничего сделать. Пришло много правок, за день нужно переписать все, что делали неделю.

— Что я буду делать там одна? — набираю, но не отправляю. Ладно. Не его вина, что он получил это чертово повышение. Стираю сообщение и вместо него посылаю: — Во сколько вернешься домой?

Значок «Печатает…» держится дольше минуты.

— Постараюсь пораньше. Не знаю пока.

Включаю песню «На сиреневой луне» и ставлю ее на повтор — под нее мы танцевали на свадьбе. Большой зал, кавер-группа, мы в центре круга — я раз двести пересматривала видео. В соцсетях оно собрало больше всего лайков — около трехсот. Так видят нашу семью мои и его бывшие одноклассники, одногруппники и нынешние коллеги. Открываю видео, но не чтобы в очередной раз увидеть наш танец — я ищу один-единственный лайк. Как это мне раньше в голову не приходило проверить? Да, вот он — есть. Тощий мужчина с голым торсом и с шампуром мяса в руке — как можно додуматься поставить такое фото на аватарку? Видел, отметился. Как хорошо, что все эти три года меня это не волновало.

На морозе быстро разряжается телефон, осталось 10 % батареи. Единственное здание поблизости — морг. Дверь, кажется, не закрыта. Пойду попрошу зарядить телефон, шнур у меня есть, не откажут же. Заодно узнаю, когда будут выдавать тело. Дверь поддается не с первого раза, но от энергичного толчка бедром распахивается. У входа стоит стол охранника, а за ним пусто — стул, чашка с засохшим чайным пакетиком, судоку, карандаш. Только человека нет. Пока я озираюсь в нерешительности, из проема напротив выкатывается толстый мужик в униформе. В руке у него куриная ножка, он откусывает, не спеша жует и только потом спрашивает:

— Вы кто? Куда?

— Я бы телефон хотела зарядить. Можно? Мне хотя бы минут двадцать, а то совсем сел.

— Сейчас придумаем что-нибудь.

Мужик долго вытирает руки салфеткой. С отвращением смотрю, как он хватается пальцами за экран смартфона, достаю из сумки шнур и кладу на стол. Все это происходит в гробовом (ха-ха) молчании. Тишину разрывает женский крик. Я вздрагиваю и, кажется, лепечу что-то вроде: «О господи». Охранник молча, неспешно встает и идет вглубь коридора. В руках у него мой смартфон, поэтому я следую за ним. Мы дошли до кабинета с выцветшей табличкой «Гримерная». За ней кто-то захлебывается собственным голосом. Звук нарастает, пока дверь перед нами не открывается и из нее прямо на охранника не вылетает крупная женщина в белом халате. Инстинктивно прижимаюсь к стене — вовремя, иначе бы она сбила меня с ног. Громко-громко шепча: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия», она убегает по коридору, пока не скрывается в одной из комнат.

— Это Марина, — зачем-то представляет ее охранник, как будто это хоть как-то объясняет происходящее.

Заглядываю в проем открытой двери: битый, весь в сеточке трещин кафель на стенах, грязный пол, лампа на потолке. Казенный портал в загробный мир, ГБУ «Рай и ад». А что если и тот самый туннель, в конце которого свет, выложен такой же плиткой?

Охранник машинально крутит мой смартфон в руках, замирает и все-таки заходит внутрь. Следую за ним. Унылая комната, полумрак, ряды железных столов. Не сразу замечаю его — одетый в костюм труп. Глаза стеклянные, синие губы, бледная кожа, заострившийся нос, две верхние пуговицы на рубашке расстегнуты. Только почему он сидит? Разве в таком положении хоронят? Пока я ищу объяснение странной позе, мертвец ее меняет: наклоняет голову и опирается рукой на колено.

Что? Ч-Т-О? Я застываю на месте, забываю дышать. У меня сейчас работают только глаза, все остальное парализовано. Не вижу, но чувствую справа от себя охранника, который тоже окаменел. Мертвец с щелчком опускает челюсть и после невыносимо долгой паузы обращается ко мне.

— Ну здравствуй.

***

Пока я стою в оцепенении, дверь с шумом захлопывается — резкий звук встряхивает меня, возвращает ощущение тела. Это сбежал охранник, оставив меня один на один с говорящим мертвецом. Припоминаю слова молитвы, которую шептала та женщина, — теперь это не кажется мне такой уж глупой идеей.

Он все еще сидит на железном столе и слепыми, затянутыми белесой пленкой глазами смотрит на меня. С хрустом собирает окоченевшую ладонь в кулак и разжимает обратно. Выглядит жутко. Меня накрывает приступ тошноты, я с трудом справляюсь с собой.

— Ты?

— Я.

— Пришла, значит?

Ощущение тела возвращается, а вместе с ним приходит боль. Кажется, будто кто-то сжимает кулаком желудок и давит, как на тюбик с пастой. Я поднимаю глаза на мертвое лицо и не могу больше сдерживаться. Меня рвет прямо под ноги. Забрызгиваю сапоги, но чувствую себя лучше — кулак, схвативший меня, разжимается.

— Я понимаю, — смотрит на растекающуюся лужу.

Ничего не отвечаю, ищу в карманах бумажные платочки и вытираю рот. Я вижу: ему неловко. Мертвым тоже бывает неловко. Молчу и думаю, как он не похож сейчас на того, каким я его представляла. Аватарка с голым животом и шашлыком в руке — вот кто для меня этот человек. Я залазила на его страницу сотни раз, изучала посты, и все ради теплого чувства собственного превосходства. В друзьях 58 человек, вот фотография на даче за столом с салатами, тазиком мяса и трехлитровой банкой какой-то темной фигни. Перепосты каких-то бредовых текстов про РУСЬ (именно так), СО-ВЕСТЬ (именно так) и НАРОД (капсом, да). Подборка российской попсы на стене и вдруг бац — плейлист скрипичной музыки, где обязательно будет «Мелодия слез», «Мотив для души» или «Просто красивая музыка без слов». А как-то в одном посте у него встретились «Вивальди летняя гроза» и альбом «Самые сливки шансона», где была, например, такая композиция — «Я целовал тебя во снах среди берез». Прослушала ее раз семь, могла бы и больше, если бы скулы не начали болеть от смеха. Следом репост из группы «Я целуюсь лучше, чем готовлю», где публикуют список дорогих и дешевых аналогов лекарств. Снова приступ хохота. Или вот еще фразочка: «Не бегай ни за человеком, ни за трамваем. Всегда придет следующий». Ой, папа, вот тут ты прав. Твоя страница «ВКонтакте» лучше всякой терапии. Смотришь на это все и думаешь: хорошо, что ты нас бросил. Мне тогда было пять.

— Так зачем ты пришла?

Не знаю, что ответить, я не готовилась к разговору. Последний раз мы с тобой общались восемнадцать лет назад, ты мне говорил: «Не закрывай телик» или «Не ори, ничего не слышно». После тоже не задалось. Ты присылал мне телеграммы на дни рождения, в них всегда было одно и то же: «ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЦЕЛУЮ ОТЕЦ». Меня так бесила эта пропавшая буква «С»: раз в год ты не мог сказать мне даже одного законченного предложения. А еще слал коробки конфет, которые нужно было получать на почте. Каждый раз я обещала себе, что не пойду за ними, и каждый раз шла — я любила конфеты, а мы жили бедно.

Когда училась в институте, ты добавился в друзья во «ВКонтакте» — сам! — и стал отправлять открытки в личку или оставлять на стене. Жирные котики, улыбающиеся цветочки, ангелочки, Христос — все сверкает, и можно теперь не экономить на букве «С»: С Рождеством, С Пасхой, С Новым годом, С днем рождения. Восклицательных знаков на конце — как сосулек на крыше. Когда я смотрела на эти картинки, мне всегда становилось холодно.

— Наташа, скажи что-нибудь!

Меня знобит, кажется, сейчас снова начну блевать. Я стараюсь не смотреть на него, иду к двери и дергаю за ручку, она не поддается.

— Наташа, вернись!

Дергаю сильней, дверь открывается, и я вываливаюсь в коридор. Делаю несколько шагов, опираясь на стену, медленно сползаю на пол и начинаю плакать.

***

Я не только мужу не сказала, что еду сюда. Маме тоже. Она бы стала нервничать. И ревновать. Мама любила меня за двоих, но и этого было мало. Я росла жадной до чувств. В пятом классе влюбилась в учителя физкультуры просто потому, что он говорил, что я хорошо бегаю и смогу участвовать в городских соревнованиях. Меня на них так и не послали, кстати. А я все равно представляла, как первая прорываю ленточку на финише, — я почему-то думала, что там обязательно должна быть красная ленточка, как в фильмах. Наш физрук вручает мне медаль, помогает встать на пьедестал и говорит: «Ты лучшая спортсменка, которую я видел в жизни». Никто не отнимет у меня эту победу, пусть я и прожила ее лишь в своей голове.

Я много чего прожила лишь в своей голове. Зачем я смотрела все эти посты в его соцсетях, ночами, когда уже выключала свет? Я столько речей проговорила про себя — вот отличный шанс произнести хотя бы одну из них. А я не хочу. Размышления прерывает знакомая мелодия звонка — где мой телефон? Охранник унес его с собой, когда сбегал. Поднимаюсь с пола — силы ко мне потихоньку возвращаются, и это радует, — иду под слова «…cause it's another day for you and me in paradise». Я оценила иронию, ага. Телефон лежит на столе охраны, даже поставлен на зарядку — какой, однако, ответственный толстяк: меня бросил, а о смартфоне позаботился. На экране высвечивается «Любимый Муж». Успеваю взять трубку.

— Ну, сколько до тебя дозваниваться? Привет, прости, я быстро. Еду сегодня в срочную командировку в Питер. Ты не кричи! Только сейчас решили, заказчик зверствует, требует презентацию провести вечером. Что-то у них там по срокам…

— Ты не придешь домой?

— Нет, Наташ, не приду, видишь, как все получается.

— Ты так спокойно об этом говоришь?

— Нет, не спокойно. У меня тут сумасшедший дом на работе, давай мы поговорим об этом позже.

— Эта работа разрушит наш брак, если он для тебя что-то значит.

— Послушай, не обязательно каждый день держаться за руку и, не знаю, устраивать эти семейные ужины или ходить в гости… Ну ты понимаешь. Меня не будет пару дней.

— Обязательно, Саша!

Обрываю звонок. Как и в предыдущий раз, охранник выкатывается из того же дверного проема, только без куриной ножки в руке, и от этого мне почему-то становится обидно.

— Я звонил в полицию, — бурчит он обиженно, — рассказал им про воскресшего вашего, они сказали, чтобы я больше не пил. Перезвонил второй раз, орали и обещали составить протокол.

— И это все, что ты можешь?

— А что я? Я нанимался мертвых сторожить, а не это вот все.

— И что теперь делать будешь?

— Сменщика дождусь — будет его забота.

Он собирался закрыть дверь в каморку, когда я спросила:

— Вы разводились?

— Что?

— Разводились когда-нибудь?

— Дважды.

— Почему?

— Разочаровался. Одна плохо готовила, вторая много болтала, — противно смеется.

— А дети?

— Двое. На дачу ко мне летом приезжают. С внуками уже.

— У меня никогда не было дачи.

Охранник что-то отвечает, но я не слушаю. Грызу заусенец и понимаю, что в эту проклятую комнату с железными столами и битым кафелем мне все же придется вернуться.

***

— Я пришла убедиться, что ничего к тебе не чувствую. Получил ответ?

Он сидит в такой же позе, в какой я его и оставила. У меня получилось немного свыкнуться с реальностью, и теперь она почти не пугает. Его тело твердое, угловатое, неестественное — он весь большая нелепая кукла. Может быть, я и смогу произнести ту речь, что репетировала много лет в своей голове.

— Как в фильме «Обыкновенное чудо» с Леоновым? «Я скакала за вами три дня, чтобы сказать, что вы мне безразличны». Я тебе в детстве показывал, помнишь?

— Ты умер, я не собираюсь ничего тебе доказывать.

— Тогда зачем ты пришла?

Пауза затягивается, все те слова, что были тщательно подобраны и натерты до блеска многолетними перекатываниями во рту, рассыпались в разные стороны. Сколько ни готовься, а в жизни все получится по-другому. Пока я думаю, что сказать, он успевает задать еще один вопрос.

— Ты плакала? Я слышал.

(Конечно, я плакала. Кто бы на моем месте не плакал.)

— Нет, тебе показалось.

— Ну ладно. Хочешь что-то спросить?

(Почему ты бросил нас с мамой?)

— Не знаю. Почему ты умер, но все еще жив?

— Я сам хотел бы знать, — мы оба молчим, он снова заговаривает первым: — Еще вопрос? Какой-нибудь, может, есть.

(Ты представляешь, каково это — быть мной? Сидеть и разговаривать с тобой сейчас? Сколько это требует сил, если бы ты знал.)

— Хочешь, чтобы я спросила тебя, почему ты ушел? А ты бы мне исповедался напоследок?

— Мне не в чем исповедоваться, что сделал, то сделал. Мужчины уходят из семьи, на то есть причины. Хотя ты уже взрослая, значит, сама должна понимать.

(Саша последнее время отдаляется. Но это не то же самое. Они с «этим» совсем не похожи.)

— Ты хочешь сказать, что и от меня уйдет муж? Что у вас, у «мужиков», есть какое-то особое право делать все, что захочется? Знаешь что, на сравнивай себя с ним. Это не вина того человека, от которого уходят. Это вина того, кто бросает. Мне нечего стыдиться, я хороший человек, я прекрасная жена, я была отличной дочерью, ты знал бы это, если бы дал мне шанс. Это твоя проблема, что ты ушел, — кажется, я вспомнила заученный текст и почувствовала себя немного уверенней.

— Я видел фотографии со свадьбы, ваш танец. Вы красивая пара. Дай бог, чтобы у вас все сложилось.

(Трудности у нас временные, просто характеры у обоих, притираемся, вот и все.)

— У нас все хорошо. Я в муже уверена.

— Ты выросла умной и красивой. Тебе, конечно, все равно, но я горжусь тобой.

(Он гордится мной.)

— Ты прав, мне все равно.

— Я рассказывал своей жене, ну, новой, — запнулся он. — Рассказывал, что ты закончила университет. Ставил тебя в пример сыну. Он у нас не доучился в ПТУ, и его забрали в армию.

(Я лучшая из его детей.)

— Понятно.

Как получилось, что я снова маленькая девочка, которая не понимает, что происходит? Слишком много всего навалилось, слишком абсурдная встреча. Растерянная, я стою, обхватив себя руками, посередине холодной комнаты. Напротив меня призрак, которого я таскаю с собой уже много-много лет. Пора прожить эту ситуацию один раз и отпустить, но я не знаю как.

— Можешь сказать мне сейчас все, что хочешь, — предлагает.

(Ты плохой человек, ты плохой человек, ты плохой человек.)

— Ты плохой человек.

***

Мы молчим и не меняем позы уже несколько минут. По глазам его, затянутым пеленой, непонятно, то ли он смотрит на меня, то ли внутрь себя.

— Мне страшно, — хрипит.

— Мне тоже.

За дверью слышится шорох, и мне хочется выглянуть в коридор, узнать, что там происходит.

— Стой! Что будет, когда заколотят крышку гроба?

Он сейчас не похож на того человека, которым я его себе представляла. Я всегда сравнивала нас в масштабе: я — точка, он — шар, я — единица, он — тысяча, я — кирпич, он — стена. А теперь я вижу, что мы равны, — ему страшно!

— Представь, что я просто зашла в твою комнату и выключила свет, как ты делал в моем детстве.

Он замолкает и впервые закрывает глаза. Больше он их уже не откроет. Что-то меняется в его поведении, он словно костенеет, речь становится невнятней. Господи, он умирает второй раз — незавидная участь. И я должна быть свидетелем. Ты спрашивал, зачем я пришла? Не за этим, если тебе будет от этого легче.

— Я бы хотел быть лучше, чем оказался на самом деле.

(Я бы тоже.)

— Посмертно все хотят.

Он пытается еще что-то сказать, но челюсть заклинивает. Ему приходится несколько раз дернуть ею вниз, прежде чем рот наконец открывается.

— Я знаю, зачем ты пришла. Чтобы выключить свет, когда я лягу спать.

— Ну нет. У тебя своих выключателей полно. Я вообще не планировала идти на похороны. Специально приехала раньше в морг, чтобы не пересекаться с твоими… Ну, с твоей семьей.

Он не возражает. Через несколько минут кажется, что все кончилось, но из горла раздается слабый хрип, который превращается в едва различимые слова.

— П… ги… ечь… ог… е… ле…

— Что? — приходится подойти ближе.

— По. Мо. Гь. Ле. Эчь.

— Господи, помочь тебе лечь? А как? Как ты себе это представляешь? О боже.

Одну руку я кладу ему на бедро, а другой придерживаю за плечо. Он медленно опускается спиной на стол, а мне все сильней приходится давить на ноги. Под ладонями холодное, твердое, как камень, тело. Чувствую отвращение — скоро это закончится, скоро закончится. Наконец, он ложится и замирает. Я делаю шаг назад: руки напряжены, так и держу их параллельно полу, стараюсь не прикасаться к себе. Я смотрю на его лицо — собравшиеся морщины на лбу и у рта — и чувствую жалость.

***

Я мыла руки в туалете минут пятнадцать, это было похоже на навязчивую идею. Из морга удалось улизнуть до приезда его родственников — не хочу с ними разговаривать. Пока жду такси, скуриваю пять сигарет одну за одной.

В машине звоню Саше: когда берет трубку, слышно, что он не в настроении.

— Я просто сказать, чтобы ты спокойно ехал в свою командировку. Она меня бесит, но не хочу из-за нее ругаться.

— Ты правильно сделала, что позвонила.

— Но вещи тебе придется собрать самому, я не скоро вернусь домой.

Панихиду выдерживаю с трудом: душно, в носу свербит от церковных запахов. Когда начинают заколачивать гроб, я подхожу к изголовью и подаюсь чуть вперед. Под звуки вбиваемых гвоздей я шепчу ему слова, которые он когда-то говорил мне перед сном.

— Не бойся, монстров не существует. Пусть тебе приснится то, что ты любишь.

Выхожу из храма на мороз, дым изо рта. Хорошо, даже верхнюю пуговицу застегивать не хочется.

Комментарий психолога Марины Руфановой

Когда слоненок рождается на свет, он многое может сам. Ходить, есть, следовать за стадом. А спустя некоторое время он совсем становится самостоятельным и больше не нуждается в опеке родителей.

Совсем другое дело с людьми. При рождении мы совершенно беспомощные. Родители с младенчества влияют на наши выживаемость, характер, успешность в жизни. Нуждаемость в них остаётся с нами навсегда. И в три года, и в 17 и 64. Нужда лишь меняется с возрастом. Если в раннем детстве забота родителей — это вопрос жизни и смерти, то, взрослея, мы ждем других вещей.

Рассмотрим этот феномен на героине рассказа — молодая девушка, замужем. Несмотря на долгую и, похоже, вынужденную разлуку с отцом, она решается в последний раз увидеться с ним. Несмотря на отстраненный вид, мы понимаем ту острую боль, которую переживает девушка, теряя отца, а вместе с ним и надежду на простые слова: «Ты у меня самая умная и красивая, я горжусь тобой». Спустя годы разлуки, обиды, ярости — потребность в этих словах все еще остается в героине.

В случае если девушка не получает признания отца, она начинает поиски человека, который сможет его заменить, сможет заполнить пустоту. Мы узнаем историю из детства героини, где, воодушевившись словами учителя по физкультуре, она решает стать для него самой-самой. Часто эти поиски продолжаются всю жизнь. В партнерах, начальниках, иногда в собственных детях.

Если родители развелись, прервали связь или занимали роль отстраненного наблюдателя, в душах детей появляется ощущение покинутости и страстное желание хоть как-то угомонить внутреннюю печаль. Что обычно помогает? Принятие! Только не поймите это как мантру. Принятие — это глубокая внутренняя работа, это процесс. Это осознание боли от покинутости, это ярость на родителя, это грусть, что так вышло и ничего не изменить и, как результат, принятие ситуации.

Обычно оно звучит примерно так: «Да, я понимаю и признаю, что мой родитель причинил мне боль. Сейчас я взрослый и могу найти людей, которые будут со мной, будут заботиться, признавать и любить. Жаль, что я не смог_ла получить этого от отца».

Принятие и признание ситуации позволяет с уважением отнестись к своей нужде и остановить неосознанные поиски замены родителя.