Лёшенька. Часть вторая

Ольга Пустошинская, 2020

Продолжение истории о Лёшеньке, мальчике с необычными способностями, и о других героях первой книги.

Лёшка лекарь

Редкий день проходил без того, чтобы в избу не стучал кто-нибудь, жаждущий исцеления. Заглядывали в дом бабы с цепляющимися за юбку маленькими детишками, клали на стол узелочки с гостинцами или деньги:

— Лёшеньку… Христа ради. Мы издалека, из Окунёвки пришли.

Вера поджимала губы, едва сдерживая раздражение, и потом неизменно выговаривала сыну:

— Горюшко ты моё луковое! Зачем же ты разболтал ребятам? Ведь проходу не дают, чуть свет — уже стучат. Не ровен час, тиф в избу принесут.

Лёшка обычно отмалчивался, но как-то не выдержал:

— Если бы маме Соне смог помочь какой-нибудь мальчишка, то я бы и ночью к нему пришёл. Просил бы спасти мамку.

В один из дней на пороге появилась молодая баба в простенькой кофте и юбке, державшая на руках маленькую девчонку. Та была очень плоха — это стало понятно даже Вере, весьма далёкой от медицины. Лицо у больной было белым до синевы, со впалыми щеками и пульсирующей на лбу жилкой.

— Сказывали, мальчик здесь ручками лечит, — неуверенно начала молодуха, — дочка захворала.

Вера обмахнула полотенцем лавку:

— Кладите её сюда, сейчас за Лёшенькой пошлю. Поля, кликни Лёшу.

Полинка разыскала брата на улице. Он с увлечением играл в хоронушки, но не спрятался в овраге или сарае, как остальные ребята, а прохаживался прямо перед носом у водящего, который не замечал нахального игрока.

— Глаза по ложке, да не видят ни крошки, — сдавленно хихикал хитрец.

— Лёш, мамка зовёт! — крикнула Полина.

Лёшка вздрогнул, а у водящего как будто пелена с глаз упала. С радостным воплем он бросился к палочке-застукалочке за Анисьин сарай.

— Зачем зовёт? — повернул Лёшка раскрасневшееся от азарта лицо.

— Пришли к тебе.

— Я не играю — дела, — с сожалением сказал он Лёньке и заторопился к дому.

Молодуха поднялась навстречу:

— Вот… дочка захворала… Ни водицы, ни хлебца душа у ей не принимает, выворачивает наизнанку, до ветру часто… так и льёт…

Лёша опустился на краешек лавки и приложил руки к впалому животу девчонки. Ладони очень чувствительно стало колоть, сотки мелких иголочек впились в кожу, перед глазами всё вертелось, как будто не на скамье Лёшка сидел, а на карусели.

— У неё какая-то заразная болезнь, — сказал он, — я помогу, но потом надо ехать в больницу.

Мать охнула, судорожно сцепила руки в замок. Только этого не хватало! Не дай бог, тиф… или чего похуже, надо поскорее спровадить гостей. И она, собрав всю решимость, сказала молодухе:

— Миленькая, у меня деток трое. Не обессудь.

Та растерянно заморгала, опустила глаза, засуетилась:

— Мы сейчас уйдём… Не помрёт она, Лёшенька?

— Не помрёт, — мотнул головой Лёшка, — долго будет жить.

До больницы их подбросил на Вишенке Яшка, возивший домой сено. Как он потом рассказал, в больнице все страшно переполошились. Пожилой врач протёр очки и грустно обронил: «Ну вот и у нас холера…»

Услыхав про холеру, мать и сама страшно переполошилась, погнала детей к рукомойнику, заставила умыться и вымыть руки с мылом, а затем, подоткнув юбку, долго скоблила лавку и полы щёлоком, обдавая их кипятком из чугунка.

— Матерь Божья, спаси и сохрани, — шептала она, оттирая половицы. — В городе холера… думала, что до деревни не дойдёт, ан нет.

…На другой день Лёшка напросился с Яшкой на станцию проведать больную девочку, но в больницу его не пустили.

— Да ты что! Своей матке горюшка хочешь? — всплеснула руками санитарка. — Ни-ни, даже не думай, такая зараза, не приведи бог.

Лёшка походил вокруг больницы, заглянул в окна, но увидел только ряды коек с серенькими одеялами. Поковырял носком ботинка землю, махнул рукой:

— Ладно… Ты не думай, если б надо было, я бы и в окно влез.

— А тебя бы веником оттуда! — рассмеялся Яшка.

Они заглянули в станционный магазин, над которым висела поблёкшая коричневая вывеска: «Съестные припасы». Им повезло: продавали сероватое замусоренное пшено и горох. Купили и того и другого по два фунта.

— Крендельков бы… или ландринчику, — размечтался Яшка, укладывая кульки в тарантас, и невольно сглотнул слюну.

Лицо у Лёшки стало хитрым-прехитрым.

— А ты бы не смог ландрин съесть.

— Я не смог?

— Эге.

— Это почему? — изумился Яшка. — Ещё как смогу, я один целую коробку уплету, даже две.

— Потому что Ландрин — это человек, фамилия такая, нам Антонина Ивановна говорила.

— А ну-ка, ну-ка… — заинтересовался брат.

Лёшка стал рассказывать, что кондитер Георгий Ландрин придумал выпускать разноцветные леденцы в виде ассорти без обёртки. Они были как на развес, так и упакованными в красивые жестяные коробочки с надписью: «Г. Ландринъ». Покупать конфетки в ярких жестянках стало модно. Замечательным подарком с ярмарки была баночка разноцветного монпансье. Корме того, женщины нашли применение и пустым коробочкам: в них было удобно держать пуговицы, бисер, иголки…

Георгий Ландрин со временем открыл магазины и кондитерские, где продавали печенье, бисквиты, шоколад, конфеты, но главное лакомство — разноцветные леденцы, которые народ стал называть просто ландрином.

— Надо же, я не знал, — удивился Яшка и вдруг озорно пропел где-то услышанную частушку:

С чем сравню я ваши глазки?

Положительно с ничем,

Не могу сравнить их даже

С ландрином и монпансьем!

— Ага, Олины глазки лучше! — согласился Лёша и лукаво улыбнулся.

Яшка задохнулся от возмущения и стал пунцовым, точь-в-точь как помидор.

— Лёшка, прибью! Совсем от рук отбился, негодяй, болтаешь, что вздумается!

— Не прибьёшь, я убегу.

— Я мамке расскажу про порванные штаны, — ехидно пообещал Яшка.

— Эва! Она их третьего дня в чулане нашла. И меня даже не побила, только поругала чуток.

— Ничего-ничего, я на тебя найду управу… А ну, слазь с повозки и иди пешком!

— Пешком? До деревни далеко, я устану… — стал канючить Лёша.

И брат, немного поломавшись и позволив себя поуговаривать, сменил гнев на милость.

***

Лёшка восхищённо смотрел, закинув голову, на чёрное ночное небо, усыпанное тысячами мерцающих точек.

— Ох, сколько звёзд! Посмотри, Лёнька, как будто горох рассыпали.

— Эге, как горох, — поддакнул дружок, — или ландрин.

— Ну звёзды и звёзды, эка невидаль, — скривился Кирька, — чего особенного?

Он прибился к компании ребят случайно (не очень-то жаловали Кирьку деревенские мальчишки) и сейчас старался урвать хоть каплю внимания.

Яшка засопел и сердито зыркнул.

— Для тебя, может, и невидаль, а для нас — красиво.

Лёша пропустил обидные слова Кирьки мимо ушей.

— Эвон Большая Медведица… та, что на ковш похожа, нам Антонина Ивановна рассказывала…

Ребята сидели тесным кружком вокруг костра, изредка подбрасывали в огонь хворост. Неподалёку паслись стреноженные лошади, почти невидимые в темноте, их выдавало только фырканье и негромкое ржание.

Недалеко заблеяла коза Милка, Яшка услышал, усмехнулся:

— Колька, ты зачем козу в ночное притащил?

— Она сама захотела, — стал оправдываться Мелкий, — я вывел Иргиза, а Милка запор открыла — и за нами. Не прогонять же.

Иргизом звали коммунарского коня, правдами и неправдами выпрошенного председателем у начальства.

— Ладно, пусть пасётся… не мешает.

Кирька покопался в кармане и достал жестяную коробочку с выпуклыми буквами: «Г. Ландринъ», открыл крышку, поддев её ногтем; запахло лимоном и ещё чем-то сладким, ягодным. Ребята во все глаза смотрели на это чудо, разинув рты.

— Берите, — щедро предложил Кирька.

Они потянулись к коробочке, скромно взяв по одной конфетке. Не каждый день Кирьян бывает таким добрым, грех отказываться, тем более, что леденцами мальчишки не лакомились ой как давненько!

У-у-у… Уху-ху-ху-у-у… — протяжно заухала совсем близко сова. Лёньке стало страшно, и он невольно придвинулся ближе к соседу.

— Говорят, увидеть сову ночью — плохо, это к несчастью, а днём — ещё хуже, — заметил Петька, вихрастый долговязый мальчишка.

— Дак то увидеть, а мы разве видели? Мы только слышали.

— В прошлом годе пасли лошадей в ночном, — снова сказал Петька, — сидим возле костра, котелок на рогатины повесили, чай кипятим… И вдруг сова заухала. А потом у одного парнишки сестрёнка померла.

— У какого парнишки?

— Васьки Нестеренки из Окунёвки.

— Не знаю такого… А сова чем виновата? Может, его сестра болела, — не поверил Яшка.

— Ну и что? Ведь померла же.

— А собака забрешет — тоже повинна будет?

— То собака…

— А то сова.

— Ну ладно, хватит вам, — махнул рукой Колька, — давайте картошку печь.

Картошка была украдена Колькой и Петькой с огорода тётки Дарьи. К несчастью, она заметила воришек и долго преследовала их с поленом в руках. Огромное полено, которым и слона убить можно, придало мальчишкам прыти. Тётка Дарья выдохлась и отстала.

Петька вспомнил её красное злое лицо и поёжился:

— А она нас, кажись, узнала.

— Кто? — не понял Колька.

— Тётка Дарья. К мамкам жаловаться пойдёт.

— Может, и не узнала… — отозвался Мелкий без особой уверенности в голосе. — Нет, ну а что оставалось, если свою картошку забыли!

Ребята согласились: действительно, другого выхода не было. Они закопали клубни в золу и стали ждать. Вот испеклась картошка, мальчишки похватали её, горячую, и принялись с жадностью есть, обжигаясь и пачкая рты сажей. И вдруг в тишине тонко заверещала привязанная к колышку коммунарская коза.

— Чего это она? — удивился Кирька.

Колька стрельнул хитрыми глазами и сказал:

— Волка, может, чует?

— К огню волк не сунется, не дрейфь. Лошади тоже волчий дух чуют, пужаются… — Петька выкатил палочкой картофелину и стал перебрасывать её из руки в руку, как жонглёр.

— Ой, кто-то идёт… — прошептал Лёнька, показывая грязным пальцем в сторону леса.

Раздался едва слышный шорох, будто кто-то маленький шёл, ступая босыми ногами по траве, и из темноты показалась фигурка незнакомой девчонки в длинной льняной рубашке и платочке, по-бабьи повязанном вокруг головы. Она в нерешительности остановись неподалёку, исподлобья разглядывая ребят.

— Ты кто такая и откель взялась? — удивился Яшка.

— Оттуда, — махнула девчонка рукой в сторону леса. Она так и осталась стоять в сторонке, почёсывая голой грязной ступнёй лодыжку.

— А чего здесь делаешь? Поздно ведь.

— Ничего… гуляю.

— Дня тебе мало… — проворчал Петька. — Домой иди, мамка с папкой волнуются, поди.

Девчонка замотала головой:

— Не… они знают. А можно я с вами посидю?

Яша окинул взглядом её жалкую фигурку в рубашке и милостиво разрешил:

— Сиди… грейся.

Девочка просияла, маленькое худое личико оживилось, вспыхнули радостью голубые глаза. Она плюхнулась рядом с Лёнькой, вытянула к костру исцарапанные ноги. На её посеревшей голени зияла глубокая рана с кровоподтёком.

— Ого… где это ты так поранилась?

— Косой в прошлом годе задела. Да не болит уже, прошло, — улыбнулась девчонка во весь щербатый рот.

— Лёшку попроси, он тебя вылечит, — предложил Лёнька. — Лёш, правда?

— Та не, не надо… Баба говорит, что всё само заживёт как на собаке, — рассмеялась она.

Лёша кинул на гостью быстрый взгляд и остался сидеть на месте, даже не шелохнулся. Яшке стало зябко, он вздрогнул и придвинулся ближе к огню. Ребята поёжились, а Кирька заворчал и подбросил в костёр хворосту.

Девчонка засмотрелась на свои голые сизые ступни, пошевелила пальцами и сказала:

— А мои красивые ботиночки Нюратке отдали…

— А кто это, Нюратка?

— Сестрёнка. Мама хотела мне оставить, а баба говорит: «Чего добру пропадать, пусть Нюрка носит».

— Злыдня у тебя бабка, — криво усмехнулся Кирька.

— Та не, не злыдня, ей ботиночек жалко, — улыбнулась девчонка, и ребята прыснули со смеху от такого незамысловатого ответа.

Она тоже засмеялась, довольная, что смогла развеселить мальчишек.

— Баба добрая, она думала, что я не слышу, а я слышала.

Ещё больше похолодало, стали видны струйки пара, вылетающие изо рта, и Петька неохотно поднялся, чтобы набрать ещё хворосту.

Искорками помигивали в чёрном небе звёзды, жарко разгорелся костёр, пожирая ярко-оранжевыми языками подброшенные сухие ветки. Он был ненасытен, этот огонь, требуя всё новой и новой пищи. Ребята молчали, уставившись на пламя. Кто-то уснул, свернувшись калачиком на расстеленной куртке.

Яшка проверил лошадей, вернулся к костру, и тут на него напала страшная дремота. Он отчаянно боролся со сном, мотал головой, тёр глаза, но всё же не выдержал.

— Лёшк, ты не спишь? А мне смерть покемарить охота. Разбуди, если что. — И прилёг рядом с Колькой.

Время от времени он просыпался и видел в свете огня Лёшу и ту девчонку в платочке.

— Ты зачем здесь? — уловил Яшка сквозь дрёму тихий голос брата. — Не следует среди людей ходить, возвращайся туда, откуда пришла.

— Ботиночки Нюратке отдали, как же я без них буду… — Всхлипывающий голос доносился приглушённо, как сквозь туман. — Скажи моей мамке, чтобы принесла, она тебя послушает.

— Скажу, скажу.

Когда Яшка в очередной раз проснулся, уже светало. Отчётливо виднелись силуэты лошадей, возле догорающего костра спали мальчишки, прижавшись друг к другу. Той босой девчонки уже не было, скорее всего, ушла домой.

— Эй вы, сони, вставайте. Эвон как светло!

Кирька протяжно зевнул и сказал:

— Какое светло?.. Тьма египетская…

Стали просыпаться остальные ребята, потягиваясь и дрожа от сырости и утренней прохлады.

— А девчонка где? — спросил, озираясь, Колька. — Ушла, что ли?

— Эге, ещё ночью ушла, — ответил Лёша.

— Дёры от мамки получит как пить дать.

Лёшка отошёл от потухшего костра, развязал путы на ногах Вишенки.

— Не получит.

— Почему? Все мамки одинаковые.

— Да… вам скажи — голосить будете.

— Чего нам голосить? Говори давай. — У Петьки от любопытства разгорелись глаза.

— Мёртвая она, это Васькина сестрёнка из Окунёвки.

Мальчишки побледнели.

— Брехня…

— Бывает такое, — пожал плечом Лёшка. — А вы что, не заметили, как зябко вчерась стало? Когда мертвяк рядом, завсегда холод чувствуется.

Ребята молчали, всё ещё не веря.

— Прошлым летом она ногу косой рассекла, заболела и померла от этого.

— А-а-а-а-а! — завопили Кирька с Колькой и бросились бежать по мокрой от росы траве, забыв про коней и козу.

— Я ж говорил: голосить будете… — вздохнул Лёша.

***

Константин привёз пугающее известие: третьего дня у его хозяина отняли кузню, или национализировали, как сказали в сельсовете. Что они собирались с ней делать — неизвестно.

— Царица Небесная, заступница! И как же теперь? — ахнула мать.

— Не знаю, сестрица Вера.

— Хоть бы оставили, не помирать же с голоду деткам.

Константин раскурил самокрутку, выдохнул облачко дыма и сказал:

— Дураки будут, ежели закроют. Кузня-то денег приносит, неужто лишняя копейка мошну тянет?

Яшка так и обмер: как же его планы пойти к дяде Косте в ученики, выходит, лопнули? Он хмуро ковырял заусенцы на пальцах и морщил лоб. Вот завсегда так, только размечтаешься о чём-нибудь хорошем, так судьба тебе в лоб сковородником — терпи, Яков, да почёсывайся.

Но, к счастью, вскоре пришла утешительная новость: кузню и кузнеца оставляют, даже разрешают взять ученика. Радостный Яшка готов был ехать сию минуту, но мать удержала:

— Куда торопишься? Завтра вместе поедем.

Она пересмотрела сыновью одежду, надставила лоскутками рукава старой рубахи: поносишь и такую, чай не жених ещё; подлатала дырочки на куртке, выстирала штаны и исподнее.

— Как там тебя встретят?.. Фенечка-то девка добрая, а вот маменька ейная… Так, поди, и ходит к дочке свои порядки наводить. Хотя говорят, потише Матрёна стала, как Иван домой воротился.

На другое утро отправились в Андреевку сразу после чая, оставив Полинку домовничать.

— Чужих в дом не пускать, щи в печке стоят, ватрушка — в суднавке, — дала мамка последние указания.

— Да знаю, знаю… А Варю можно позвать?

— Варю можно.

Яшка запряг Вишенку в лёгкий тарантас, купленный у Михаила Ивановича. Хороший всё-таки человек Михаил, жаль будет, если его конюшню… как там… национализируют. Пока как будто не трогают, хотя кто его знает.

Яшка задумался, всё смотрел на острые ушки и тёмную гриву лошади и вдруг сказал:

— Вот бы Вишенка жеребёночка нам родила, да мам? Здорово было бы: две коровы, две лошади в хозяйстве, как у Ульяна Петровича.

Мать рассмеялась, поправляя по привычке косынку. Она лишь недавно сняла чёрный вдовий платок и повязала белый и, заметив взгляды детей, устремлённые на ее голову, сказала с виноватыми нотками в голосе, что в тёмном очень жарко.

— Да, хорошо будет с двумя лошадушками. Может, услышит нас Господь, и принесёт Вишенка жеребчика.

Яшка как наяву увидел жеребёночка-сосунка, такого же тёмного с вишнёвым отливом, как Вишенка, с тонкими резвыми ножками, с коротенькой щёточкой гривы… И цокнул языком: эх, здорово! За этими приятными мыслями и дорога стала короче, вот и дом Константина показался.

Крупный рыжий пёс чутко дремал у калитки. Услышал шум, вскочил, хвостом завилял — узнал, рыжая морда! В окно выглянула Матрёна, увидела гостей и лицом помрачнела — мать это сразу заприметила, — но тут же улыбнулась и затянула нараспев:

— Здравствуйте, гости дорогие! Веруша, Яшенька, заходите в избу… Лёша, отгони кобеля, ступить, зараза, не даёт.

Матрёна говорила без умолку, зорко поглядывая на Яшку с узелком в руках.

— Константин? Да в кузне, где ж ему быть… Феня с отцом в поле ушла, а я с дитями сижу. Кто ж ещё поможет дочке единственной, как не родная мать?

Близняшки играли на полу с тряпичными куклами в красных сарафанчиках и во все глаза уставились на гостей.

— Господи, выросли-то как, не узнать! — ахнула мать.

Вынула из корзины два пирожка с картошкой и протянула девочкам. Те торопливо поднялись с пола и подбежали за угощением, семеня маленькими ножками. Девочки были очень похожи друг на друга, на первый взгляд и не отличить. Сходство ещё больше подчёркивали одинаковые холстинковые рубашонки, украшенные яркой тесьмой.

— Сколько им, Матрёша?

— На Покров два будет.

Пока Матрёна возилась с самоваром, сестрёнки сложили матери в подол своих кукол с пуговичными глазами, объясняя словами и жестами, что одна кукла — это Лиза, а вторая — Таня. Лизутка бегала споро, перебирая маленькими ножками, а Танюшка сильно прихрамывала на больную ступню.

— А что это, Вера, Яшенька с узелком? Ай собрался куда? — спросила Матрёна, перетирая полотенцем блюдца и чашки.

— Да куда… к Константину в ученики приехал, — осторожно отозвалась мать, ладонью разглаживая на столе клеёнку с пышными розанами. — Школу закончил, рукомеслу надо-тка учиться.

Матрёна пошла рваными красными пятнами и принуждённо засмеялась:

— А и правда, рукомеслу обучится — не пропадёт.

Хоть и ласково говорила, а глазами недобро зыркала, руки нервно двигались, переставляли без надобности вещицы на полочке. Яшка поднялся, потянулся за картузом:

— Я к дяде Косте…

— Иди, сынок, мы с Лёшей только вечером назад поедем.

Закипел самовар. Матрёна разлила чай, пододвинула тарелку с пряженцами. Мать посмотрела на румяные лепёшки и вспомнила:

— Не чутко, не собираются ли из развёрки (так она назвала развёрстку) за хлебом приехать?

— Не, не чутко… Да сейчас-то зачем ехать, ещё не жали, не молотили — брать нечего. Вот к Покрову, может, нагрянут… Ой, как я тогда испужалась, душа в пятки ушла! Мы с Иваном хлебушек-то в курятнике припрятали. Они туды и не сунулись, но всё равно боязно было. Четыре мешка забрали, а могли и больше… Коська в кузницу зерно увозил, там, грит, тоже не искали. А у вас-то как?

— Да тоже взяли… Своя мучица вышла вся, покупала… Умолота ждём. Ох дорого, хлебушек-то золотой нынче. — Мать отхлебнула из чашки, украдкой поглядывая на Лёшу, играющего с девочками в углу комнаты.

Он сводил и с усилием разводил светящиеся ладони, словно они были намагничены.

— О-о-о! — задохнулись от восторга близняшки, потянулись, прикоснулись пальчиками.

Лёшка приложил руки к больной ноге Танюшки. Ладони закололо, но он закусил губу, не одёрнул. Таня скривила ротик, скуксилась и захныкала.

— Больно? Перемогись, потерпи, — уговаривал Лёша.

И она словно поняла, зажмурилась, вцепилась ручонками в свою куклу. Резво побежали по ладошкам искры, вливалась сила в искривлённую, напряжённую пружинкой Танюшкину ногу. Лёшка растирал её, надавливая на нужные точки то в одном месте, то в другом.

— Получится, беспременно получится. Вот так, ещё чуть-чуть… — шептал он. — Ещё побегаем с тобой наперегонки. Эге?

— Эге…

Стукнула калитка, послышался обрадованный возглас.

— Никак Фенька… — Матрёна отодвинула занавеску и выглянула во двор.

В избу вошла раскрасневшаяся от солнца и ветра Феня, поздоровалась со всеми, перецеловалась.

— А я вижу: Вишенка во дворе! Гости приехали, а хозяйки нет, — улыбнулась она, обмахиваясь краем платка. — Благодать какая на улице, последние тёплые денёчки стоят.

— Отец-то где? — спросила Матрёна.

— Домой пошёл.

— Ну и я пойду, — подхватилась она. — Проводи, Феньк, а то чёрт рыжий кидается, без рук и ног оставит, ирод пучеглазый…

***

Хорошо живётся Яшке. Уже месяц работает он с Константином, постигает все тонкости кузнечного мастерства. В кожаном фартуке стоит возле полыхающего горна, такого яркого, что смотреть больно; стучит молотом по наковальне, высекает искры. Ему радостно и удивительно смотреть, как из бесформенного куска железа получается замечательная скоба или щеколда. Не чудо ли? Яшка чувствует себя самим Сварогом, богом-кузнецом.

Он получил первые деньги и гордился собой: пусть небольшие, но свои. Не дядя Костя дал, а сам заработал, вот этими мозолистыми руками. Скоро домой поедет, поможет мамке отмолотиться. Не управиться ей одной без мужика-то…

Матрёна приходила нянчить внучек, бросала на Яшку полные боли взгляды и едва заметно морщилась, но молчала. К счастью, они не так часто встречались, иначе кусок хлеба у Яшки поперёк горла бы встал.

Фенечка тоже замечала недовольную мамкину физиономию и успокаивала:

— Ты, братец Яков, не тушуйся, на маменьку мою не гляди, она завсегда любила личики делать.

— Да я и не…

— И правильно. Как я скажу — так и будет.

«Ого, характерная», — подумал Яшка. Он смотрел на близняшек, бегающих за белым котёнком, Зайкиным сыночком, и замечал, как легче стала двигаться Танюшка. Уже не так сильно выворачивала ногу и меньше хромала. Он поделился своим наблюдением с Феней, та радостно и немного испуганно согласилась:

— Я вижу… молчу — боюсь сглазить.

— Это Лёшка наверняка помог.

— Лёшенька? — округлила глаза Фенечка.

Яшка рассказал о появившемся у брата даре. Свои люди, можно.

— В ноженьки поклонюсь, — Феня вытерла глаза передником, — я завсегда знала: Лёша — особенный.

Вот и дождался Яшка молотьбы. Раньше, когда он был маленьким, жатва проходила весело, с песнями, шутками и прибаутками. Первый срезанный пучок мать обязательно обматывала вокруг пояса, чтобы не болела от работы спина, потом эту вязку по обычаю закладывала за иконы. Сжатый хлеб они убирали в снопы, а снопы — в суслоны. И когда ставили последний суслон, все громко кричали: «У нашего хозяина: стоги высоки, засеки глубоки, мякушки гладки, налитушки сладки!» И громче всех звучал голос отца. Да, весело было…

Конец ознакомительного фрагмента.