Лёшенька. Часть вторая

Ольга Пустошинская, 2020

Продолжение истории о Лёшеньке, мальчике с необычными способностями, и о других героях первой книги.

Дар

Мамка… Не сидевшая без дела, не боявшаяся никакой работы, умеющая всё на свете: и косить, и жать, и ткать, и прясть. Сильная, здоровая… да болела ли она когда-нибудь раньше? Яшка не смог вспомнить, сколько ни хмурил лоб. Нет, кажется, никогда и болела, даже не кашляла. А теперь лежит на кровати похудевшая, лихорадочный румянец на щеках горит. Термометра нет у Сапожниковых, но и без того понятно, что сильный жар.

Яшка осторожно прикоснулся ладонью к мамкиному белому лбу и испуганно одёрнул руку — горячий. А ведь ещё вчера здоровёшенька была… Эх, не надо было ей в лес ехать. Разве они вдвоём с Лёшкой не управились бы?

С утра запрягли Вишенку в сани и выехали за дровами. Мороз был крепкий, день ясный, солнце слепило глаза. Осталась позади Василёвка, впереди темнел лес.

— Снегу-то, снегу… — сказала мать, неловко вылезая из саней. — Вишенку придётся у дороги оставить — увязнет кобылка.

Она шла впереди, глубоко проваливаясь в сугробы и набирая полные валенки, за ней Лёшка и Яшка с заткнутым за пояс топором. Они выбрали подходящую высокую сосну, утоптали вокруг неё снег.

— Я сам, — сказал Яшка и отстранил мать.

Он ловко бил топориком по стволу, с каждым взмахом всё больше углубляясь в дерево, только щепки летели.

— Давай я, а то выдохнешься, — остановила мамка.

Клиновидная вырубка становилась глубже и шире. Втроём они навалились на сосну, и она с шумом обрушилась в снег. Очистили ствол от веток, разрубили его на несколько брёвен, перетащили в сани. У матери в валенках растаял снег, хоть и вытряхивала его, ноги стали мокрыми и холодными. Но ничего, ещё немного — и дома отогреется.

А на другой день почувствовала разбитость и слабость в теле. Поднялась на дрожащие ноги и принялась растапливать печь, поминутно присаживаясь и отдыхая.

— Яша…

Тот протяжно зевнул, свесил с печки взлохмаченную голову:

— Что, уже в школу?

— Неможется мне, захворала… подои корову…

Яшка мигом слетел с лежанки, натянул будничную одежду, бросая испуганные взгляды на мамку. Растолкал Полинку, чтобы помогала с печкой, Лёшке велел почистить у Вишенки, а сам поспешил в хлев, от души надеясь, что Зорька будет в хорошем настроении.

К вечеру матери стало совсем худо. Яшка ругал себя за то, что послушал её и не поехал на станцию за фельдшерицей или доктором. Приходила Анисья, разохалась да разахалась. Заварила малиновых веточек кипятком из самовара, быстро и ловко обтёрла больную уксусом, укрыла толстым одеялом.

— Простуда, обычная простуда… Пропотеешь — и вся хворь уйдёт, — успокоила она, а в глазах огоньки были тревожные.

Лёшка подтащил к кровати тяжёлый табурет, взял мать за руку и долго не отпускал.

— Я тебе свою силу даю, бери её, я сильный.

— Ты мой птенчик… — сморщила губы в улыбке мать.

Всю ночь она не спала, ворочалась и кашляла, задыхаясь, а когда задремала на минутку, увидела возле кровати плачущую сестрицу Софьюшку.

— Бедная ты моя, бедная… — услышала лёгкий шёпот.

Утром, подозвав Яшку, мать тихо сказала:

— Деньги лежат в коробочке, она в погребе спрятана… Возьмёшь, если что…

— Зачем, мам? — не понял Яшка.

— Ежели помру… не соглашайся в приют идти. Оставайтесь с Полинкой и Лёшенькой в дому, вместе вам легше будет… И Лёшку не бросай. А может, братец Константин с Фенечкой сюда переберутся… у нас изба большая, все поместитесь.

— Не надо, мамка.

— Сестрицу Софьюшку видела… Чую, за мной она пришла.

Озноб по спине пошёл у Яшки. Он не мог отвести взгляда от мамкиных сухих губ и рук, комкающих край простыни.

— Не смей, мамка, не смей! — Метнулся к дверям, сорвал с гвоздя тулуп и шапку. — Я доктора привезу!

Лёша присел на край постели, накрыл материну шершавую от работы руку своей ладошкой, зажмурился, аж задрожал от напряжения.

— Не получается… — с отчаянием прошептал он.

— Что не получается, Лёшенька?

— Вылечить тебя не выходит.

— Не надо, сынок, я сама поправлюсь… вы с Полиной собирайтесь в школу, — через силу сказала мать. — Опоздаете — учительница заругает.

Лёша решительно замотал головой:

— Я не пойду в школу. Боюсь, если уйду, то придёт она.

— Кто, Лёшенька?

Он скорбно сжал губы и снова покачал головой: не скажу.

Мать только вздохнула:

— Водицы принеси, во рту сухо…

Воды принесла заплаканная Полинка.

***

Яшка гнал Вишенку во весь дух. Только бы успеть, только бы успеть!

Но вот, слава богу, и станция. Яшка остановил лошадь возле одноэтажного здания больницы, построенного купцом-меценатом ещё при царе Николае, и взбежал на крыльцо.

В коридоре пахло карболкой, от резкого запаха защекотало в носу; по обе стороны на лавках сидели люди, расстегнув шубейки и тулупы. Один крестьянин собирался перекусить: разложил на коленях белую тряпицу с хлебом, луком и солью, видно, давненько здесь сидит.

— Тебе чего, милый?

Яшка обернулся и увидел пожилую женщину в белом халате и косынке с красным крестиком.

— Мамка заболела, ей надо доктора.

— Ты откуда?.. Из Василёвки? Хорошо, завтра доктор или фельдшер приедет.

— Надо сейчас, — с отчаянием сказал Яшка, — мамке очень худо.

Медсестра покачала головой и мягко сказала:

— Никак нельзя, милый, видишь сколько сегодня больных.

— Я никуда не уйду, буду здесь сидеть, — плюхнулся на скамью Яшка.

Мужик, завтракающий хлебом, подвинулся, поглядел с сочувствием. На шум из двери кабинета выглянул молодой, не старше тридцати лет человек, в таком же халате, как у сестры, на голове сидела белая шапочка.

— Что случилось, Елизавета Андреевна? — спросил он.

«Доктор», — определил Яшка, вскочил и заговорил с мольбой:

— Дяденька доктор, мамке плохо, другой день не встаёт… жар у неё.

— Хм… хорошо, в стационаре я осмотр закончил, доктор больных примет. Ты на лошади приехал?.. Отлично.

— Но Олег Никитич, — попыталась возразить сестра, — как же можно…

— Надо ехать, вдруг что-то серьёзное. — Олег Никитич скрылся за дверью и через несколько минут вышел в пальто с меховым воротником, в руках — маленький кожаный чемоданчик.

«Лекарства, должно быть…» — с уважением покосился Яшка и побежал отвязывать Вишенку.

***

Доктор потёр озябшие руки, достал из чемоданчика деревянную трубочку, приложил её к мамкиной спине и стал вслушиваться в хриплое дыхание.

— Жар, кашель? — спросил он, не отрывая трубочки.

— Да… дышать тяжко.

— В больницу вам надо, Вера Семёновна. Полежите у нас в стационаре, полечитесь…

— Это чего такое? — испугалась мать.

— Ну… больница.

— Как же я деток одних оставлю?

По мамкиному лицу было видно: она надеялась, что доктор успокоит, скажет, мол, полежишь пару деньков — и будешь здоровёшенька, Вера Семёновна. А он — в больницу.

— Наверняка найдётся какая-нибудь добрая соседка. — Олег Никитич бросил взгляд на мрачного Яшку и добавил: — Да и старший сын взрослый, справится.

— Нет, доктор, увольте. Не поеду, — откинулась на подушку мать. — Если оставите порошков каких, то спасибочко скажу, а в больницу не поеду.

И так и эдак уговаривал Олег Никитич — не согласилась. Тогда, покопавшись в чемоданчике, он оставил порошков в бумажных пакетиках, наказав принимать по часам.

Яшка повёз доктора обратно. Не несмышлёныш какой-нибудь, понимал, что тот по доброте своей согласился в Василёвку ехать. Не топать же ему до больницы в мороз и ветер по заснеженной дороге, поминутно оборачиваться, высматривать попутку.

— Мамка поправится? — после молчания решился спросить Яшка.

— Конечно, как же иначе, — торопливо ответил доктор, но в глаза не посмотрел, и Яшке стало не по себе.

***

Перед божницей теплится огонёк лампадки, освещая тёмные лики Спасителя, Божьей Матери и святых. Маленький Лёшка стоит на коленях и молится горячо и страстно, как не молился ещё ни разу за свою недолгую жизнь.

— Отче наш, Иже еси на небесех… да святится имя Твое… — шепчет он слова молитвы, истово крестится и бьёт поклоны. — Миленький Боженька, спаси мою маму. Всё-всё для тебя сделаю, только спаси маму Веру…

Слёзы текут по Лёшкиному личику и капают с подбородка на полосатую дорожку, огонёк лампадки расплывается радужным пятном.

— Миленький Боженька…

Это ничего, что он молится своими словами, мамка говорит, что Бог поймёт, он всё понимает, он есть любовь.

Огонёк лампадки становится всё ярче и ярче, светятся лики святых и Спасителя, а Божья Мать глядит так ласково. Луч света медленно движется сам по себе, становится всё шире. Это уже не тонкий луч, а целый столб света с пляшущими внутри золотыми пылинками. Свет накрывает Лёшку, согревает его тельце, озябшее от долгого сидения на полу, нежно гладит стриженую голову. Лёша подносит ладони к лицу и с изумлением видит, как по ним пробегают искорки, похожие на крошечных светлячков.

— Спасибо, миленький Боженька!

Мелко дрожат руки, сила рвётся из них. Он заставляет себя подняться с колен и на слабых ногах подходит к матери. Её глаза закрыты, слышно хриплое, прерывистое дыхание. Лёшкины ладони прилипают к мамкиному телу магнитами, сила идёт из них потоком, перетекает в неё. Уставший так же, как тогда в лесу, он лезет на тёплую печь и мгновенно проваливается в сон.

***

Вера пробудилась ещё затемно, когда в чёрных квадратиках окон ещё не забрезжил рассвет. Она пошевелилась и повела глазами, с удивлением и радостью чувствуя лёгкость в теле. Потрогала рукой лоб — жара не было.

— Ай да доктор, помогли его порошки!

Она встала, потихоньку оделась и вышла в кухню, где на печи спали Лёша и Яшка, но, к несчастью, задела ухват. Тот с громким стуком упал на пол.

— Что такое? — подскочил на лежанке Яшка. — Мамка, ты зачем встала? Не ходи, я тебе ведро поставил.

Из-за его плеча высунулась Лёшина голова:

— Мам, а ты уже здоровёшенька?

— Отудобела, слава тебе… Думаю, чего лежать, корову доить надо-тка.

— Мы подоим, ты ложись. Доктор не велел вставать. — Яшка почти насильно уложил мать обратно в постель. — Лёшка, вставай, лежебока, у Вишенки в загородке чистить надо.

— Ещё не рассвело даже, эвон какая темень.

Спорить с Яшкой опасно, можно и братскую затрещину получить, поэтому Лёша сполз с печки, натянул штаны с рубахой, погремел длинным носиком рукомойника. Вытираясь вышитым рушником, он внимательно рассмотрел ладони. Они были обычными. А вчера-то как бегали по ним искорки, будто в догонялки играли. Получится ещё или нет?

Лёша таращился на ладони и увидел, как снова побежали по пальцам сверкающие точки, руки потянулись друг другу как намагниченные.

— Мам! Никуда не уходи, я тебя лечить буду, я теперь умею! Смотри!

Лёшка показал руки.

— Царица Небесная! Что это, Лёшенька? — ахнула и перекрестилась мать.

— Бог дал.

***

В воскресенье Лёшка управился с уроками и запросился в усадьбу.

— Иди… только не болтай там, что не следует, — многозначительно сказала мать. Она совсем поправилась и сейчас месила ржаное тесто на присыпанном мукой столе.

— Знаю, не буду.

Ха, «не болтай»! Да разве можно сдержаться и не рассказать про этакое чудо закадычному дружку Лёньке? Это же Лёнька!

Птицей долетел Лёша до усадьбы, стукнул в окно, вызывая приятеля на крыльцо. Они перебежали широкий господский двор и свернули за угол амбара.

— Холодно, чёрт! — Лёнька дрожал в плохонькой кургузой курточке. — Может, лучше в комнате посидим или в кухне? Там тепло…

— Нет, там народу много. Смотри!

Лёша сдёрнул варежки сунул руки дружку под самый нос.

Тот отшатнулся:

— Да… сейчас ущипнёшь… или дашь понюхать какую-нибудь дрянь.

— Балда! Смотри… видишь?

У Лёньки глаза стали по полтиннику, он несмело притронулся пальцем к сияющей ладони.

— Ух ты! Это чего такое?

— Бог дал, — серьёзно ответил Лёша.

— А зачем?

— Чтобы мамку вылечить. Я долго просил — и он дал.

— Ого! А меня вылечить сможешь? Чирей на заднюхе вылез, — поморщился Лёнька, — смерть как болит. Пойдём в библиотеку, там, кажись, никого нет.

Генеральская библиотека занимала большую комнату в два окна, с тёмно-синими бархатными шторами со шнурами и кисточками, оставшимися от прежних хозяев; вдоль стен стояли сколоченные коммунарами деревянные стеллажи, сплошь заставленные книгами.

— Вот это да-а… — восхищённо прошептал Лёшка. Он ещё никогда не видел такого богатства. — За всю жизнь не перечитать.

— Эва, я уже по сто раз всё перечитал! — прихвастнул Лёнька.

— Брешешь.

— И не брешу.

— И вот эту тоже? — Лёша ткнул пальцем в толстую книгу в чёрном кожаном переплёте.

— И эту.

— Вот и брешешь, там не по-русски написано.

— Ну ладно, ладно… Лечи давай. Портки тоже снимать?

— Не надо.

Лёнька вытер мокрый нос рукавом и с опаской спросил:

— А это, чай, больно?

— Не знаю, сейчас видно будет. Сюда ложись, — указал Лёша на деревянную скамью.

Лёнька снял великоватые штаны, оставшись в одних подштанниках, и послушно растянулся на лавке.

— Ого… огромный какой чирей. — Лёша приложил тёплые покалывающие ладони к грязноватым порткам.

— Да не, это мамка жёваный хлеб примотала, говорит, завсегда помогает.

— Ну что, больно?

— Да не… как будто мураши бегают и щекочут, — ответил Лёнька. — Ты лечи, лечи…

Он вдруг ойкнул, сполз со скамьи и поковылял к выходу, поддерживая портки.

— Лёнь, ты куда?

— Сейчас… кажись, прорвался.

Через несколько минут он вернулся с сияющим лицом:

— Всё… И болеть сразу перестало. А то ведь страсть как мучился. Слушай, мой брат Колька брюхом другой день мается, ажно похудел. Поможешь?

— Зови.

Мелкий пришёл, постанывая и держась за живот, глянул на Лёшины ладони:

— Намазал чем, что ли?

— Ничем не мазал, — обиделся Лёшка.

Колька, кряхтя, лёг на лавку:

— А долго ли? До ветру охота.

— Потерпи чуток. — Лёша приложил ладони к Колькиному животу и спросил: — Что чуешь?

— Щекотно… и щиплет немного.

Бегали по Лёшкиным рукам искорки, отбрасывая голубоватое сияние, покалывали крохотными иголочками… Вскоре Колька с удивлением заметил, что ему стало легче, кишки уже не так болят, а завтра точно будет совсем здоровёшенек.

— Надо Маньку позвать — она ногу порезала, всё гниёт, не заживает… И Ваську тоже…

***

Перед дверями библиотеки толпились ребята, подглядывали в щёлку, шушукались, пихали друг друга локтями.

— Куда лезешь, Лёша велел по одному заходить! — пищал возмущённый голосок.

— А ты зачем пришёл, ежели ничего не болит?

— Так… посмотреть хотца.

— Чего смотреть, чай не в цирке.

Они не заметили, как торопливо шёл по коридору председатель с гроссбухом в руках, приостановился, окинул ребят быстрым взглядом.

— Что за собрание? А ну, посторонитесь…

Игнат открыл дверь в библиотеку и увидел Лёшку, приложившего руки к перевязанной ноге худенькой девочки с косичками. Лёнька на правах лучшего друга пристроился рядом на корточках, во все глаза глядя на отсветы от ладоней и высунув от восхищения кончик языка.

— Это что такое? — загремел председатель.

— Да вот… Лёшка лечить может… Бог ему дал…

— Какой ещё бог? Учишь вас, учишь: никакого бога нет. «…Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». Кто сказал?

— Карл Маркс… — нестройно ответили ему.

— Правильно! — с удовольствием кивнул Игнат Захарович. — Идите обедать, повариха два раза приглашать не будет.

Ребята оживились и побежали по лестнице в столовую, откуда долетали сытные запахи щей, пшённой каши и свежего хлеба.

— Так-то лучше… А то — бог, бог… Ишь!

***

Не успела Вера подоить корову и процедить молоко, как с утра пораньше заявилась соседка Федора, краснощёкая с мороза, полная и рыхлая баба.

После первых же приветствий, она полезла за пазуху и достала беленький узелочек, положила на стол.

— Возьми, Веруша, не побрезгуй. Это сальце и яичек пяток… Уф, насилу утра дождалась, ноженьки гудят, так и крутило их всю ночь, так и крутило… А Лёшенька-то где?

— Дак спит ещё… Зачем он тебе? Никак в толк не возьму.

Федора сделала попытку упасть на колени, но сморщилась от боли и села обратно на табурет.

— Помоги Христа ради! Попроси Лёшу ноженьки мне вылечить, а я уж не поскуплюсь. И яиц принесу, и сметаны, и хлеба.

— Да с чего ты взяла, Федорушка? Нешто мой Лёшка врач? Тебе на станцию надо, там новый доктор, Олег Никитич, очень хороший…

— Да что доктора! — отмахнулась соседка. — От старости микстуры ещё не придумали. А вот Лёша, сказывают, всё может. В усадьбе всех ребятишек вылечил.

У Веры руки и опустились… Взглянула на печь, где завозились сыновья, и вздохнула: таки не выдержал малец, рассказал дружкам.

***

Ух и уродились нынешним летом грибы! Яшка с Лёшкой чуть ни каждый день в лес ходят, приносят полные корзинки подосиновиков, опят и, конечно, белых. Что же может быть лучше, чем проснуться утром раньше мамки, когда ещё коров в стадо не выгоняли, взять из суднавки краюшку хлеба и пару варёных картофелин со стола, разбудить засоню Лёшку и тихо выбраться из избы. А в лесу-то какая благодать! Прохладно, свежо и тихо-тихо…

Они перешли ручей, немного поплутали по лесу и вышли к своему заветному местечку, где всегда хорошо родились белые грибы. Яшка опустился на колени и шарил руками по мху и опавшим листьям — пальцы нащупали крепенькие шляпки грибов. Он очистил их, выцарапал из земли и сложил в лукошко. Вот и славно, мамка и нажарит с картошкой, и засолит, и насушит…

Последнее своё беззаботное лето догуливает Яков. Окончена школа-семилетка, осенью ему предстоит ехать в город и идти на завод учеником слесаря. Яшка упрашивал мамку, чтобы позволила пойти в кузню к Константину, но та сомневалась, боялась, что в тягость он будет. Зря беспокоится: дядя Костя — свой человек, мужик хороший. Ничего… есть ещё время.

Яшка вспомнил, как прошлым летом они с Лёшкой пытались найти в лесу клад, и повернулся к брату:

— Ты, Лёшк, не только грибы ищи.

— А что ещё? Ягоды?

— Клад. Может, почуешь что-нибудь… Деньги у мамки почти кончились. Чего глаза вытаращил? Вишенку купили, дяде Косте на жеребчика дали, — стал загибать пальцы Яшка, — тарантас, одёжку и валенки всем… Муки ещё, когда своя вышла… крышу у амбара чинили… Что там осталось, кот наплакал.

— Так мама Соня сказала: здесь клада нет, — напомнил Лёша.

— Балда! Это раньше не было, а сейчас, может, и есть. Вдруг кто-нибудь пришёл и закопал?

С этим нельзя было не согласиться, и Лёшка обещал быть настороже. Бродя между деревьев, он смотрел под ноги, буравил землю взглядом. Остановился возле куста и закричал:

— Нашёл!

— Что нашёл? Где? — Яшка с колотящимся от радости сердцем бросился к брату.

В руках у Лёши белел серебристый портсигар, залепленный опавшими листьями. Братья очистили его от грязи и увидели на крышке гравировку в виде лошадиной головы и женщины с длинными распущенными волосами, в накинутом на плечи платке.

— Ух ты, серебряный, небось… тяжёлый какой. Дорогая вещица, — со знанием дела сказал Яшка.

Он поддел ногтем крышку и открыл портсигар. Внутри лежали свёрнутая купюра и плотный ряд тонких папирос.

— Почти не отсырели, крышка плотная. Подсушить только малость…

Деньги он спрятал в нагрудный карман, чтобы после отдать мамке.

— Поди, осенью гость к кому-нибудь из города приезжал, пошёл в лес грибы собирать, присел передохнуть — и потерял. А мы нашли.

Яшке уже давно хотелось научиться курить. Кирька, лавочников сын, умел курить, Васька умел и Колька тоже. Кирьке так вообще было легко: стащит потихоньку у отца папироску, тот и не заметит — считать он будет, что ли?

Братья отдохнули у ручья, разделив пополам краюшку ржаного, чуть кисловатого хлеба. Яшка наклонился и попил чистой воды, вытер рукавом рот.

— Полнёхонькие корзины, пора домой… А что, Лёшка, может, в коммуну заглянем Кольку проведать?

Лёша стрельнул хитрыми глазами:

— Кольку?

— Ну да, а что?

— Знаю я твоего Кольку… с вот такой косой, — хихикнул Лёшка и показал рукой чуть ниже спины.

— Сейчас в лоб получишь! — мрачно пообещал брат.

Вы только посмотрите, люди добрые, как избаловался этот мальчишка! Слова ему не скажи, пальца в рот не клади — вот до чего вредный стал, совсем добра не помнит.

Яшка сунул брату грязный кулак под самый нос:

— Будешь ехидничать — расскажу мамке, что ты штаны порвал и в чулане спрятал.

Лёшка сердито засопел. Почти новёхонькие штаны он изорвал, когда полез на берёзу и неосторожно зацепился за сучок. Большая дыра красовалась теперь на самом видном месте. И как только Яшка узнал?

— Ладно, не буду, — буркнул он, — пойдём в усадьбу.

***

В коммуне садились обедать. Все собрались за длинным столом, заставленном тарелками со щами и гороховой кашей.

— Гость в дом — бог в дом, — с улыбкой сказал председатель, увидев ребят. — То есть не бог, а… ну неважно… Анна, принеси ещё две тарелки. Вишь, гости пришли!

Зардевшаяся Олька подвинулась на лавке, освобождая братьям место.

— Демьян! — повернулся Игнат к маленькому мужичонке. — Жалуются мне бабы на твою козу, несознательно ведёт себя, не по-коммунарски. — Он старался придать голосу строгость, а в глазах так и плясали смешинки.

— А что? — поднял голову Демьян.

— Сегодня утром она открыла запор на сарае и вышла во двор.

— Кто?

— Ты, Демьян, дурака не валяй. Мы про кого говорим? Про твою козу.

— Не моя она, а обчественная. Я её обчеству сдал, — нахмурился мужик. То ли он шуток не понимал, то ли настроение неважным было.

— Дак мало того, что сама вышла и болталась по всей коммуне, — продолжил Игнат, — так ещё и коров за собой увела!

— Это она, Захарыч, агитацию с бурёнками провела! — развеселились коммунары.

— Думай что говоришь. — Демьян хлебной коркой подчистил остатки каши в тарелке. — Как коза может открыть запор? Рук у неё нетути.

— Эва! Рук нет, так она, шельма, рогами и языком открывает! Марья-скотница видела.

— Она у меня всю жисть такая, — вмешалась Демьянова жена. — Никакие запоры ей не помеха, очень карахтерная коза.

— А третьего дня что она сделала? — отложил ложку председатель.

— Что?

— Ушла с выгона в деревню, всех коров за собой притащила и ещё и мирского быка в придачу. И вся эта орава возле колодца стояла.

Коммунары хохотали до слёз, держась за животы. Звонко смеялась Олька, прикрываясь ладошкой и украдкой поглядывая на Яшку.

— Саботаж устроила!

У Демьяна поползли глаза на лоб:

— А я при чём?

— Демьяныч, ты её поругай по-свойски, чай она тебя послушает, — задыхался от смеха Грач.

— Выговор ей объяви!

— Пастух сам виноват: принял на грудь, а Милка пьяных не любит, — объяснила Демьянова жена Домна. — Коли учует запах вина — рогами под зад поддать может. Очень умная коза.

— Расскажи, Домнушка, как ты её продавала, — попросил кто-то из коммунарок.

— Отчего ж не рассказать, расскажу, — с удовольствием согласилась Домна. — Узнала Дарья Митрофанова из Митяевки, что я Милку продавать хочу, и говорит: «Продай мне, уж больно коза хорошая». А она и взаправду хорошая: молока много даёт, вкусное оно, сладкое… Сговорились о цене, увела Дарья Милку к себе. А на другой вечер, после дойки, смотрю: стоит коза у меня под забором, рогами калитку открывает.

— Нагостилась, домой захотела, — вставил Грач, вытирая рукавом красное от смеха лицо.

— Вернулась, родимая… Два раза я её Дарье возвращала, и два раза Милка назад приходила. Ну, Митяевка-то недалеко, оно и понятно… Вернула я деньги и решила, что надо в дальние деревни продать, чтобы не вернулась Милка. Нашёлся покупатель в Окунёвке…

— Из Окунёвки, поди, не добралась — тридцать вёрст ведь, — заметила повариха.

— Вернулась, — махнула рукой Домна. — Через неделю пришла, стоит под воротами, блеет… Худая, бока впали, вся в репьях… Ну что с ней делать? Мы больше не продавали, такая коза и из Питера прибежит.

— И то верно, прибежит, — закивали коммунары. — Как собака верная.

— Ты не серчай на неё, Захарыч.

— Что ты, что ты, — махнул рукой председатель, — я же шутейно. Как можно серчать на такую умную козу?

После пили чай и забористый квас из жбана. Братья поблагодарили за хлеб-соль, Яшка сделал знак Кольке, и они втроём вышли во двор.

— Наелся… — Мелкий похлопал себя по животу.

— Смотри, что у меня есть! — Яшка достал из-под рубахи портсигар.

— Ух ты! — вытаращил глаза Колька. — Где стибрил?

— Почему сразу стибрил? Лёшка в лесу нашёл.

— Важнецкий портсигар, богатый, — завистливо протянул Мелкий. — А лошадь совсем как Вишенка.

— Пойдём за амбар, — многозначительно посмотрел Яшка и показал папиросы.

У Кольки дух захватило, на маленьком носу выступили капельки пота.

— А твой брат не проболтается? — опасливо спросил он и покосился на Лёшу.

— Да ты что, он как рыба.

Они ушли за амбар и выкурили одну на двоих папироску. У Яшки неплохо получилось пускать дым колечками.

— Меня сперва тошнило, и голова болела, — поделился Колька, — а сейчас ничего… Тебя не тошнит?

— Н-нет… Я сейчас… — Яшка ушёл за угол и вернулся через пять минут, побледневший и мокрый.

— Ещё одну? — предложил Колька.

— Эва! На чужой каравай рот не разевай. Мы в деревню пойдём, дома заждались, поди.

По дороге Яшке полегчало, он заметно повеселел и стал насвистывать услышанную где-то песенку, с удовольствием представляя, как ахнет и обрадуется мать, увидев полные корзинки грибов.

— Лёшка, смотри мамке не проболтайся, что мы с Колькой курили, — шкуру спущу, — пригрозил Яшка.

— Знаю, не маленький.

Возле забора стоял привязанный Зефир, запряжённый в телегу, фыркал и встряхивал головой, прогоняя мух.

— Тятька приехал! — Лёшка ускорил шаг, взбежал на крыльцо и со стуком распахнул тяжёлую дверь.

Мать в тёмном платье и наглухо повязанном платке угощала Константина чаем, подвинула поближе миску сметаны, положила в тарелку пирожки с луком и яйцами.

— Здравствуй, сынок. Здорово, племяш. — Константин крепко, по-мужски, встряхнул Яшке руку. — За грибами ходили? Молодцы. А мне всё недосуг в лесок наведаться.

— Мы тебе дадим, тять, у нас много, — пообещал щедрый Лёшка.

— Вот, сестрица Вера, возьми, — Константин полез в карман и достал несколько ассигнаций.

— Не надо, братец, есть у нас, — слабо запротестовала мать.

— Да чего там есть, бери.

— А мы деньги нашли, — спохватился Яшка, — и ещё портсигар серебряный, только папирос там не было. — Сказал и покраснел. Папиросы он успел спрятать в сенях.

Константин рассмотрел портсигар, пощёлкал крышкой.

— Красивый… И лошадь совсем как живая.

Он вышел на крыльцо, свернул самокрутку, затянулся… Лёшка увязался за отцом, внимательно смотрел, как тот курит, выдыхая дым через нос.

— Ты, тять, неправильно куришь, некрасиво. А Яша с Колькой — красиво, они дым колечками изо рта выпускают.

Потом Лёшка, конечно, говорил, что не видел мамку, стоящую за спиной. Честное слово, вот те крест, отсохни рука!.. Зачем тятьке сказал?.. Так ему можно, только мамке нельзя.

Яшке влетело. Мать с плачем и причитаниями достала из шкафа отцовский ремень и несколько раз ударила сына по спине и мягкому месту. Совсем не больно, Яшка и не такое вытерпел бы. Хуже всего были мамкины слёзы. Сморкаясь в передник и всхлипывая, она долго выговаривала, что маленьким курить нельзя, да и вообще никому нельзя. Вон тятька курил, так кашлем заходился, и грудь у него болела… Смотрит он сейчас с неба на сына своего непутёвого и плачет.

Мамка сняла с божницы икону Спасителя и заставила Яшку пообещать, что никогда не притронется к табаку. Тот опешил и пообещал.

— Целуй икону, — потребовала мать.

Яшка приложился к лику Спасителя.

За всю свою жизнь он ни разу не нарушил данного матери обещания, даже после её смерти.