Пьеса Ы. И стихи

Ольга Любарская

Каждый отрывок пьесы прекрасен языком и голографически самодостаточен.А последние эпизоды станут для вас неожиданным подарком.О стихах.Стихов много в самой пьесе. Те, которые в самой пьесе только упомянуты, приводятся во второй части книги.В стихах рифмуются и искрят не только слова, но и слоги.Очень своеобразный автор.И берега – от ярости до нежности…Марина Симкина, редактор

Глава 3.Продолжение разговора

Б-г: Зато какая тебе попалась первая учительница — Любовь Иосифовна.

Ы: Да, мир мгновенно расширился. Это был выход в открытый космос. Я только теперь понимаю, насколько мне повезло — иначе бы я навсегда застряла в том гадючьем подвале.

Б-г: А мне спасибо не хочешь сказать?

Ы: Это был не Божий промысел, а твоя небрежность. Ты смотрел на происходящее сквозь пальцы.

Б-г: Откуда тебе известно, что это было?

Ы: Потому что тебе ох как далеко до Любови Иосифовны. Какой бы это был мир, если бы им управляла она. Расширенный простор с незаметно разлитым вниманием и участием, готовность отойти на расстояние, не мешая, не прикасаясь и ничего не требуя. Да что говорить! Из немногих людей, которых я встретила. Если что меня ещё и удерживает в моей никчёмной жизни и сейчас, то только слабая, исчезающая память, что такое чудо возможно.

Б-г: А что ты ей сделала хорошего?

Ы: Ничего. Я только её помню как чудо. Одно из чудес моей жизни, которых было меньше семи. И запомни! Заруби на своём невидимом носу!

Если я сейчас не могу всего рассказать, если боюсь, замолкаю, потому что не вижу ни одного сочувственного или заинтересованного взгляда, то это только потому, что смотрит не она, открывающая просторы, и не такие, как она, а ты, загоняющий в подвалы гнить вместе с закатившимися туда мячами, разговаривать с мхом, плесенью, ржавчиной ограды — на равных, потому что другого мира у тебя нет. Подвал — это твой простор.

Б-г: А что же тебе, если ты поэт, мешает прозревать в подвале небо? Да всё искусство — ложь! А тебе подавай правду! Что есть истина? Что-то прямолинейное, равномерное. И ты к этой односторонней равномерности, к этой узости стремишься? Так получай! Но не обижайся, если твои вирши ругают или недоумённо молчат. Этих поворотов «лжи», то есть именно искусства, этой красоты, этого богатства, этих оттенков — в них как раз и нет. Ну ты ж этого хотела. Да, а́нгела ты бы вывела из себя, допускаю. Но я перевидал дур и дураков знаешь сколько!

Что такое ничто?

Ы: Ничто — это когда много, слишком много.

Б-г: Вот видишь, и до тебя дошло. Поэтому-то я и один.

Ы: Ты не тот один. Ты один много, холодец!

Ты — холодец. А другой, твой начальник, — тот кисель с молочными берегами. Кисель скис, а молоко прогоркло.

Б-г: Теперь я понимаю, почему ты подралась с Шишкиным.

Ы: Другие говорят любимому: я найду тебя, потому что должна помочь и т. д., а я говорю по-другому: только потому, что хочу тебя видеть! Я и помочь хочу потому, что хочу видеть, а не наоборот.

Б-г: Ты всё ещё думаешь что любишь правду. А ты любишь одномерность и однозначность. Ты напрочь лишена гибкости. Может быть, это не я тебя создал? Нет, ты — брак. Тебя надо отбросить.

В корзину с мусором. Что все инстинктивно и делают.

Ты запредельно несовершенна! И несовместима с жизнью. А так, по виду, и не скажешь Поэтому ты сначала всегда нравишься.

Ы: Нет, наверное, ничего на свете, что я так же ненавижу, как это вынюхивание, подсчитывание. Если веришь — верь! Но это сама природа человека. Вернее, то, что вы называете природой. Самое глубокое и неискоренимое… Но, к счастью, это не вся природа. Иначе не стоило бы и жить! Я знаю: человек для тебя — тьфу! Хуже оборванных крыльев мошки, если он один, без Статуса.

Всё твоё, даже природная любовь к молодости и красоте, основа основ… Где молодость, красота — там добро? Да? А текущие на подбородок слюни после инсульта у облысевшего капитана, его тоска — только предмет сожаления и отвращения? Отвернуться.

Вот послушай…

Ы <читает>:

Баллада о капитане

Ей неохота ехать,

Он ей надоел,

Надоел ей и здесь, и там —

И того не ведает.

Недоел, надоел…

Поэтому капитан

(Блин, как болит нога!)

За отдельным столом —

Ну чистый ага! —

Зонд через нос —

обедает.

Запивает обедом

обиду,

Потом храпит,

Глаз откроет один —

И слеза прольется.

Но она не сдаётся:

Правый глаз — гол,

Левый — зол,

Нога болит до тоски.

— Ну никакого участия!

Но она смеётся.

И пока он там,

заслоняя спиной горизонт,

Притороченный к креслу по хер,

Через зонд с аппетитом типа обедает,

Она лучше разорвётся на части

Или — хуже — развалится на куски

От любви к себе и к любимой ноге —

Но ни за что его не проведает!

_______

Но сейчас пробежали

По второму этажу её головы —

те,

Заблудившиеся и застрявшие

Мысли и картины,

Пока первый остался в темноте

Сонным и затянутым паутиной.

Мысли злее и злее:

Она не придёт.

Ты, пожалуйста, и не рассчитывай.

Я покорно делала всё,

Что только в башку твою

взбредёт,

А теперь ты не спорь

И правильно мысли считывай.

Я не спорила,

Когда мы жили там,

Ты ведь продал деверю дом,

А я не спорила.

Яхту купил.

Теперь у меня ни кола ни двора,

Да и яхта — где?

Вот такая история.

_______

Но его так просто

Не проведёшь.

Он хоть в кресле (взвесь!),

А мысли его на свободе.

И он знает,

Что его навсегда забыли здесь —

В этом просторном,

Возвышенном (четвертый этаж!)

бейт-авоте³.

Но сидит он в кресле

Заморожен и прям.

— Ты уверен был,

Что блоху подковать сумеешь.

Так кому ж, как не тебе, Водолею

(Вот окно, вот кровать), —

знать:

Ведь ты сдал — в свое время —

Твою мать, то есть

свою мать —

В бейт-авот другой —

подальше и победнее.

Так сиди и молчи

С трубочкой в носу,

А не с трубкой в зубах,

капитан

(Перекрутились носки),

В тряпочку молчи,

Куда раньше слюна стекала,

Мысли ворочаются в глазах,

Убегая от их тоски.

Неужели тебе,

Почти как Тарковский сказал,

И этого мало?

_______

Хорошо же тебе, капитан,

капитан,

Позабыв про экстаз,

Через трубочку наворачивать

ужин,

А нога моя левая,

Что люблю так нежно

и не напоказ,

Той сейчас каждый час

Всё хуже и хуже.

И с открытым ртом

Удивляешься всё еще чудесам

И загадкам распроклятого мира,

А слеза твоя —

Сейчас и потом —

Течёт по усам,

И тебе не доехать

В твоём кресле и до сортира.

Хорошо тебе, капитан,

Ты мне хныкать брось,

Хорошо приютиться в углу

Привязанным в кресле.

А вот я — и нá ногу

наступить не могу.

Оказаться не хочешь, небось,

на моём месте?

Ты всегда своё гнул,

Что хотел — творил.

Я молчала,

Когда у тебя появилась Ира.

А теперь я могу

только раз в году,

И то рак бэхуль⁴ —

Сына увидеть нашего,

дезертира.

_______

Да, поставьте!.. посадите его под душ…

(Ты был вспыльчив и строг),

Да не ёрзай ты в кресле,

Никого, ничего не жалко! —

А теперь бейт-авот —

Место встречи тех наших душ,

Что однажды свёл Бог,

Почему-то

Так шатко и валко.

Кто-то врёт?

Вот пускай он и разберёт,

Что то было:

Оазис

Или, может быть, свалка?

_______

— Как он чувствует себя?

Мацав?

— Мэцуян⁵,

Посмотрите, лицо

Так даже порозовело.

— Ну кивни!

(Всё ещё нет ответа) —

Напоминает молочные реки

И кисельные берега

(Не вернулася речь).

— Да, беречь

Полагается нашу планету.

— Да, и кисельные берега…

Мне пора.

Что ты дёрнулся?

А, вспомнил о море.

А у меня теперь, бляха, блин,

Ни кола ни двора.

И нога…

Вот такое горе!

— Ты тут пристроен, ухожен…

Ну всё уже, бай!

Разлютовалась нога,

Никак с ней не сладить.

Чао!

Сладкая? Лара?

И чайка ещё? Ну да.

Я хоть и Лара,

Но больше тебе не пара.

Что ты там шепчешь?

Утри-ка салфеткой рот…

Яхту «Ларисой» назвал?

Всё! Мне на поезд в Акко.

Ты тут сидишь —

и никаких забот,

А мне хоть лазить теперь

по мусорным бакам.

_______

Да, капитан,

Обиды он копит там.

— Ты, как рубильник,

Меня выключал.

Про нежность

Всё говорил:

«Яхта, чайка, причал», —

«Нежность!» — кричал,

А думал одно: промежность!

— Яхту назвал «Ларисой»

В твою честь,

Съездить мечтал в Ларуссу,

Лариса, чайка!

— Вечно руками с тарелки

Мясо хватал, давясь,

Втягивал чай в себя

И так отвратительно чавкал.

— Где же, ну где же ты, Лара,

Сжалься, ответь!

Помнишь тот путь —

Ну, вместе мы ездили в Пярну?

Лара, любовь моя, чайка,

Ответь, ответь!

Да ты хоть слово

мне скажешь когда-нибудь,

Лярва?!

_______

— Снова, придурок, дёрнулся! —

Вступил санитар. —

Этот дом — твоя крепость,

Дар тебе и твоя обитель.

Поздно уже.

— Ай, молодец! Молодцом,

капитан!

(Это мимо прошёл

Неопознанный посетитель.)

_______

А она сидит дома,

В серой скуке, в тоске,

в за́-вис ти́.

Что ей сказать: да? нет? —

Сидит и гадает.

Безответная любовь

К любимой левой ноге

(Может, третью пора завести?)

Все утро её снедает.

Боги — Ноги.

Молится: «Дай!»

Бога два —

Правая и Левая.

Не забыть:

Пол их выясняется пока в «Шабаке».

Левая — клёвая.

Хочется завыть.

Или удрать

Из этой клоаки — Акки.

В этой Акке

Такая уж благодать,

Что живётся мне хуже,

Чем бездомной собаке.

_______

Мы в коляске вывезли

Тебя из ворот.

И ты всё осматриваешься

у порога:

Не пришла ли она?

— Вон она идёт! —

Но, наверное, легче

Дождаться прихода Бога.

— Где же она?

Вот мелькнула, нет сил:

Что-то в сердце давит, чешется —

Не пойму — или жжётся.

Вот она!

— Это же мессия идёт, идиот!

А её хоть проси — не проси,

Всё равно не дождёшься.

_______

Какая-то чепуха,

И во-первых, и во-вторых,

Снится ещё:

всех растолкав,

Мимо дома играет

Третий концерт

Мацуев,

А нога, что любима

Так трепетно и горячо,

Спускается с потолка

И так нежно —

прямо под дых —

целует.

_______

— Где же она?

— Тихо, тихо ты, капитан,

Выпадет зонд — и обеда

не съешь,

Ты и без этого таешь.

Что ты всё киваешь,

Как китайский болван? Поешь!

Понимаешь, парень,

Тут и ангел ахнет:

Новенький памперс,

Как поцелуй ребенка,

свеж.

Можешь принюхаться:

Да он почти и не пахнет.

_______

Надо терпеть и молиться,

Ты мне, капитан, поверь,

Надо терпеть и молиться,

И будет тебе удача.

(Что же с ним делать?)

— Да открыта, открыта дверь!

(Только скажешь: «Лариса» —

И он уже плачет.)

_______

Лучше сделаем ему

В тихий час

Наш тихий укол, укол,

Пусть растёт у нас, как трава,

Из кресла пусть прорастает.

Правый глаз гол,

Но левый ещё —

как сокол.

Ничего. Голова свисает,

Слюна стекает.

_______

Спи, усни, наконец, капитан,

капитан,

Отплати им той же монетой

В один талер.

Ну их на хрен!

Усни, ждут тебя кони там,

Пусть несут тебя с этого света.

Уже светает.

Б-г <рассеянно>: Уже светает… Да, печально, горько. Но неизбежно!

Ы: Новое — это добро?! Идёт великая отбраковка. Новые комсомольцы будут ездить на великие отбраковки, как раньше ездили на великие стройки.

Б-г: Так это твой любимый поэт сказал:

«Стар — убивать.

На пепельницы

черепа⁶».

Ы: Всё отвращение, омерзение, которое ты создал как закон развития, обновления Вселенной… Творческое омерзение… Тебя бы самого — на свалку! Сам посиди в кресле среди облаков, и чтоб слюни капали на живот.

Б-г: Ну, со мной ты не поссоришься. Не выйдет. Потому что я из бесконечности, примерно равной семи. Помнишь Станислава Павловича Красулю, твоего учителя химии?

Ы: Он ошибался. Бесконечность примерно равна 8-ми а не 7-ми.

Б-г: Но семь примерно равно восьми. И т. д.

Ы: Да, мы записывали за ним Евангелие. А потом вручили ему, лет так примерно через семь-восемь, то есть через бесконечность, когда он совсем уже спился и попросил: «Дайте почитать!»

Спился. Так и избежал креста. Его выгнали из школы за антисемитские выкрики, уже на самых подступах к белой горячке.

Б-г: А что касается Яакова, то он, действительно, выполнял мою миссию.

Ы: Я не люблю Яакова.

Б-г: Но почему? Ведь он так трогательно ждал Рахель, семь лет да еще семь лет, служа Лавану.

Ы: Трогательно? Чечевичная похлёбка? Трогательно? Но для меня Эсав в тысячу раз важнее Рахели. Ну да, тебе нравится Яаков. Такой послушный. Такой осторожный. Семь лет да ещё семь лет. Ты любишь рабов. Они тешат твое Божественное самолюбие. А другой похитил бы Рахель не спросясь. Так поступил бы любой греческий бог или герой.

Б-г: А если бы Рахель не согласилась?

Ы: Да кто бы её спрашивал? Потом оценила бы дерзость и отвагу. И вообще, грош ей цена, если бы не согласилась. Единственный независимый человек из всей семьи — Эсав — вызывает у тебя ненависть и отторжение. Да даже Лия лучше. Если б она это сделала сама, а не по наущению папашки.

Б-г: А как же красота Рахели? Ты забываешь…

Ы: Красива-некрасива? Да завтра горб будет считаться эталоном красоты — и вы помчитесь за горбатыми. Ведь основной инстинкт у подавляющего большинства твоих творений — инстинкт послушания, подчинения и оглядки на других. Даже не инстинкт, а уже целый Институт послушания и подчинения.

В этом послушании твоей твари — сама природа, к которой и хвалёный половой инстинкт пристраивается в хвост, в очередь. А послезавтра помчитесь в бейт-авоты⁷, если вам разъяснят, что нежная дряхлость и красивое слово «Альцгеймер» — последний писк моды.

Институт стандартных реакций и беззаветная любовь к этому стандарту — они перекроют у вас любой другой инстинкт. На что твои создания осмелятся осмелиться?:

Б-г: Ну а ты разве не хочешь выглядеть покрасивее и помоложе?

Ы: Хочу, конечно, хочу! Чтобы самой отказаться от того, что вы предлагаете!

Так было и в молодости, только еще острее. Я входила в трамвай, и меня передёргивало от ненависти, когда какой-нибудь хмырь начинал вокруг меня вертеться и устраивать мне место. А рядом стояла бабка. Я усаживала её и отходила в дальний угол.

Б-г: Вот видишь, а теперь и тебе не уступают места.

Ы: Но я ещё вполне держусь на ногах.

Б-г: Ну, может, это тем старушкам было наказание за грехи молодости?

Ы: Я не люблю слово «грех».

В нём запугивание и заведомое неравенство. Кто говорит другому: «Грех!» — как бы заведомо выше, умнее, чище, причастнее к тебе и т. д. И мне этот говорящий, выговаривающий себе права, — противен. Другое дело «вина». Это человек может сказать самому себе. И потом… Разве ты вообще наказываешь за грехи? Если ты сознательно и наказываешь (хотя на девяносто процентов происходящего смотришь сквозь пальцы), то только за одно — за независимость.

Это единственное, чего ты не переносишь.

Б-г: Ты думаешь…

Ы «перебивая»: Я вообще мало думаю. Как и ты. Я ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Я только впитываю. Но одно я знаю: ты всё простишь: ложь убийство, нарушение клятвы, воровство, обман, низость — всё. Кроме независимости. Тебе же слова поперёк не скажешь.

Б-г: А ты что всё время делаешь? Подумай сама. Ведь я же с тобой разговариваю.

Ы: Что значит для тебя разговор? Когда я уйду, ты будешь всё равно действовать так, как будто никакого разговора не было. Так и с искусством случается, с его воздействием на сердца и души.

Б-г: Ну ладно, я не удивляюсь, когда с Б-гом разговаривает такой утончённый, образованный человек, как Джон Фаулз. Но ты, дура! Сама-то ты понимаешь, что это: наглость или глупость? Я так ещё и не разобрался.

Ы: С Б-гом может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный Б-г. А, догадалась: ты республиканец? Голосовал за Трампа?

Б-г: Ты же знаешь, что я любитель умеренности и гармонии. И убийств за эту умеренность и гармонию. Я пытался помочь Хиллари (Я, кстати, ещё и джентльмен), но Путин меня переиграл.

<Восхищённо>: Такие колоссальные запасы неверия и равное ему наивное лицемерие! Куда мне? Эта штука, пожалуй, будет посильнее «Фауста» Гёте.

Ы: Язычество было веселее. Там, по крайней мере, можно было выбрать Б-га или Богиню, которые тебе нравятся. Или Б-г мог выбрать того, кто ему по душе. Или по чреслам. А, я забыла, ты же голосовал за Трампа! Может быть, ты один из рядовых граждан своего феодального космоса, чей-нибудь вассал. А мы для тебя — что-то вроде домашних животных, только хуже. Мы — как собака, услада одинокого хозяина. Да, ты, конечно, не из главных, там, у себя. Иначе откуда эти комплексы, желание быть единым Б-гом, стремление всех «построить», требование беспрекословного подчинения? Может быть, ты там даже «опущенный».

Б-г <неожиданно, как Алик Ростиванов, взрываясь>: «Опущенный!» Нет, ну ты меня допекла, скотина! <Принимает облик Шишкина.>

Ы: Сам ты скотина. И не затыкай мне рот, слышишь! Счас как врежу по уху!

Б-г <в образе Шишкина>: Ты не достанешь, если я не сяду. А я не сяду!

<Ы влезает на небесную лестницу-стремянку, неизвестно откуда взявшуюся, пытаясь дать Б-гу-Шишкину по уху и в придачу разорвать на нём воротник рубашки.

Ангелы покатываются со смеху, один от смеха даже падает.>

Один из ангелов <давясь от смеха>: Лю-лю-цифер, ты чё, мамочка? Так можно и крылышки сломать.

Ы: Сломать бы твою проклятую лестницу!

Один из ангелов: Тогда ты сама свалишься.

Б-г <поёт>:

Броня крепка,

И танки наши быстры…

<В это мгновение у Шишкина прорастают усы.>

<Ы плачет.>

Б-г <остывает>: Да ладно!.. На́ вот тебе… где же взять?.. — на вот тебе немного небесной ватки, вытри слёзы.

Ы <вытирает; как бы вспоминая что-то>: На, выброси!

Б-г: Ты забыла, что уже четверть века не красишь ресницы… Давай, выброшу!

Ы: Да… Когда-то мне казалось, что от того, как я сегодня накрашу ресницы, зависят судьбы мира… Женька это понимала.

Б-г: Нет, она красилась чисто функционально, чтобы было красиво. И быстро, в отличие от тебя. Не стояла перед зеркалом, раздумывая о судьбах мира на сегодняшний день.

Ты некоторых людей идеализируешь, а другим — каждое лыко в строку. Ужасно несправедливая. Ведь Женька с вами сейчас не хочет общаться.

Ы: Ничего.

Б-г: У тебя всё «ничего», когда ты хочешь. Ты всё можешь простить, когда хочешь: от недостатков внешности до ненависти и отвращения к тебе самой. Но это только тем, кого ты любишь.

Ы: Нет, я вообще готова прощать…

Но я помню ту, другую Женьку. Не в Атланте — в Харькове. Готовую заступиться, помочь, поделиться… Когда говорили после Чернобыля, что теперь, мол, будут рождаться дети с двумя головами, Женька согласилась: «Пусть с двумя. Лишь бы рождались».

Когда я рассказала об этом в Курске Ю. И., он воскликнул: «Вот настоящая женщина!»

Б-г: Как она непохожа на тебя!

Ы: Совсем непохожа!

Б-г: Но она стала совсем другой.

Ы: Вот та, в Харькове, и есть настоящая!

Готовая сама принести и предложить интересную книжку, которую мне тогда невозможно было достать. Да я бы о ней и не услышала. Юджина О'Нила. Пьесы. — «Любовь под вязами».

Б-г: Ладно. Давай поговорим о тебе. Ты же за этим пришла.

Ы: А тебе разве интересно обо мне?

Б-г: Я хочу прояснить для тебя же кое-какие вещи.

Ы: Ясни́! Я вижу, у тебя ко мне не осталось злости. И на том спасибо.

Б-г: Ты сама индуцируешь свою вдруг вспыхнувшую любовь к А. М. Ты прекрасно знаешь, что любишь совсем другого человека. Он и дал толчок твоему воспоминанию. Он и есть толчок. А. М. — лишь видимость, несчастная жертва. Ты говоришь каждому: «Не ври!» — а сама врёшь как сивый мерин.

Ы: Сравнение изящное, но как раз волосы я крашу уже давно.

Б-г: Так это же я беличьим хвостом, мягко. Я всё-таки тебя жалею. Самой, небось, страшно, что кто-нибудь любопытный заглянет к тебе в душу. А там не Тютчев с аршином на берегу Средиземного моря, уже с нашей стороны, нет…

Ы: Откуда ты знаешь о Тютчеве? Я ведь только собиралась тебе рассказать…

Б-г: Нет, не Тютчев. Там вещи похуже.

Ы: Да, страшно, да боюсь. Заглядывать в чужую душу, не открыв своей, — это вообще подлость, один из её самых глухих закоулков.

Б-г: А ты сама к себе в душу часто заглядываешь? В настоящую, невыдуманную?

Ы: А настоящей нет!..

То есть как раз выдуманная — она и есть настоящая.

Б-г: На самом деле А. М. для тебя давно мёртв. Ты пользуешься его стихами, как стихами любого другого поэта. Без ревности. Без желания заглянуть внутрь — и в него, и в себя. Потому что давно не актуально. Ты искренне рада, что у него случилась последняя любовь в Калифорнии — Ирника. Ты ей симпатизируешь. «Но узна́ю всегда по порыву и быстрой походке⁸». Ты подставляешь себя в это стихотворение без тени стыда — а ведь оно не тебе! — И без тени ревности.

Ты его давно не любишь. Он — именно для тебя — давно — именно мёртв.

Перестань лицемерить!

Нет, меня не обманешь. Да и себя ты только делаешь вид, что обманываешь. Ты всё знаешь. Совсем другой человек…

Ы: Так и совсем не так! Ты не понимаешь. Но одно не мешает другому. Это — одно и то же. Одно только усиливает другое.

Б-г: Да и потом…После него были и другие. Был и другой, Ю. И., тринадцать лет. Это не мало. Что же о нём ты совсем не вспоминаешь?

Ы: Вспоминаю, как дочь Ю. И. меня ненавидела, устраивала отцу скандалы.

Б-г: Да, но старалась подражать тебе.

Ы: А жена была спокойна.

Б-г: Даже сочувствовала. Понимала, что в этой дистиллированной воде рыбки не выловишь. В этой дистиллированной душе, устремлённой только к карьере.

Ы: Но не сообщила мне, что Ю. И. умер. Хотя мой адрес был ей хорошо известен. Ведь Ю. И. сказал: «Не волнуйтесь, Вам сообщат первой».

Б-г: Тебя тронули его речи про любимого задушевного героя Иванушку-дурачка и сквозная тема исследования — «Дурак и шут в бытовой сказке».

Ы: Да, я их приняла за чистую монету. Как и он сам, впрочем. Но главным в нём оказалось потрясающее лицемерие. При большом и изощрённом уме.

Б-г: Смотри, об А. М. ты — только хорошо, а о Ю. И.…

Ы: Даже сравнивать не собираюсь! Насколько же А. М. был лучше. Не говорю уже — талантливей. Да, скажи кому угодно: солидный, умный, уважаемый человек, профессор — и Никто, способное на что угодно. В быту — чудовище. Но насколько же лучше! Да и чище! Несмотря на видимость.

Б-г: Да, видимость была та ещё. Как говорят в погодном бюро, ограниченная видимость.

Ы: Неприкаянный А. М. — и человек с мощным инстинктом самосохранения.

Б-г: Но как тяжело умирал. Тебе не жалко?

Ы <безжалостно>: Я забыла его.

Б-г: Да, вот так и полагайся! «Для бедной, легковерной тени⁹…»

Ы: Так что ты тоже не очень-то доверяй молитвам и обещаниям. Да, я забыла его. Он меня всё время одёргивал, сковывал.

Б-г: А про себя восхищался и видел в героинях книг и фильмов — тебя.

<Вставная сценка:

Ю. И.: Вы бы сходили в «Юность», там до сих пор ещё идёт этот фильм, американский, отличный… про Вас.

Ы: Про меня? Американский?

Ю. И.: Ну да, про Вас. «Женщина французского лейтенанта», по Джону Фаулзу… У вас он ещё, в Харькове, не шёл? Там Мэрил Стрип играет… Стрип… это по-английски, кажется, раздеваться?>

Ы <Б-гу>: Да, видел меня в героинях… Я разозлилась, я другая: я бы не могла сбежать от человека, жизнь которого только что разрушила. Хотя и хорошо, может быть, что разрушила. Для него хорошо.

Да, видел в героинях… Ну и что? Я не могла писать стихи. Да он бы и не хотел. Он хотел, чтобы был только он.

Б-г: Хотел — не хотел… Что ты там вякала о независимости? А сама каждый раз зависела от того, кого любишь.

Ы: Печально, но это так. Чересчур зависела. И зависала…

Я впитывала запах хлеба в Курске, в улочках: Золотая, Сторожевая… Пререкалась с Ю. И. Но стихов не писала.

Я двадцать лет стараюсь построить среди котов то ли социализм, то ли коммунизм с человеческим лицом.

Б-г: И как успехи?

Ы: Стараюсь. Но кроме человеческого лица, очень неприглядного даже у кошек, ничего не получается.

Б-г: Да, гуляет, наверное, Ю. И. по Елисейским полям, вспоминает тебя, готовится сказать тебе очередную колкость. А ты? Твоя память никого не удерживает и не удержит. Она дырявая.

Ы: Приятно услышать такую суровую правду. И от кого же? Скажи, а как у тебя самого с памятью?

Б-г <пренебрегая вопросом>: А помнишь, как А. М. под конец сказал тебе, что ему нужна другая женщина — полевой цветок, продолжение её окна в его окно?

Ы: Как не помнить? Меня это вырубило из жизни лет так на тридцать, не меньше. Потому что Ю. И. — не тот градус широты, долготы и Цельсия.

Б-г: На сорок!

Ы: Я была в панике, в ужасе. Я не представляла во всём космосе, во все времена, во всех уголках и закоулках Вселенной другой равноценный вариант. Всё другое, казалось мне, будет страшным понижением. Я не знаю, почему я не умерла. Хотела ведь.

Но была страшно обессилена. И не только… Это ничего не изменило бы. Ну не стало бы меня — только и всего. Но полевой цветок остался бы. Хотя это был тот ещё цветочек. Некрасивая, угрюмая, властная, зато какая хозяйка! Вот кто умел организовать быт и покатить его по рельсам. Да и А. М. она любила, конечно. А ему нужен был Дом.

Б-г: Он же предлагал тебе. Предлагал! И письменно, и устно. Но ты не поняла, как это для него важно — и ничего не ответила. Нет, ответила! «Сверкают Псы, летит метель…¹⁰» Он этих псов насмотрелся… Их было по горло. А ты не поняла!

Ы: И не могла понять, и иначе не могла! Я его слишком сильно любила для Дома. Дело происходило в Космосе. Я же не Оксана. Пардон, не полевой цветок. Нет, иначе быть не могло. Мне это предложение А. М. казалось такой мелочью, незначительной, даже оскорбительной. Никакими житейскими крючками и зацепками я его никогда не цепляла, хотя возможности такие у меня были, и не раз.

Б-г: Ну вот и потеряла своего А. М.

Ы: <с новой силой>: Зато всё, что я писала! Всё! Стихотворение, письмо, рассказ, пьесу, коротенькую записку — всё его трогало, он никогда не оставался равнодушным. Он всё улавливал с полуслова и всё принимал. Всё. Всегда! До и после «полевого цветка».

И больше так никогда ни с кем не было и не будет. Никогда! Он давал мне возможность БЫТЬ, давал мне полную свободу слова, любого, какого захочешь, — за и против него, в какой угодно форме. И никогда, никогда! Ничего! — я не только руку, но и голову даю на отсечение, — не читал равнодушно, холодными глазами, как посторонний.

И я сорок лет, вот как Моисей водил евреев по пустыне, каждое утро и каждый вечер разговариваю с его автопортретом, который он набросал на восковой дощечке, за секунду, в январе 1980-го. Почти как Державин, который своё последнее слово — «Река времён» — написал на аспидной доске. Иногда эти глаза, пустые и жестокие в моё отсутствие, когда я прихожу, — наполняются… И я с ним откровенна. Он больше знает обо мне, чем ты когда-либо будешь знать, изобличая меня. Это единственный — человек, портрет, иконка — не знаю, — кто меня слушает, сочувствует, понимает. И даже отвечает.

Б-г: Но ведь тебе хорошо известно, что ему никогда, ни при какой погоде не пришло бы в голову, ну, не только в голову, но, конечно, прежде всего, в голову, хоть на несколько дней лишить себя удовольствия… Тут он себе ни в чём не отказывал и не считался с женщинами.

Ы: Ты ошибаешься, Господи, считался! Он тратил себя, он не брал просто так. Естественно, иногда больше, иногда меньше, но всегда тратил. Он был открытым и спонтанным человеком, несмотря на мрачность и хмурость долгими временами. Многословным, не экономным ни в чём. Вот именно таким: «Пускай он выболтает сдуру…»¹¹

Б-г: Прекрасно! Что же ты не тратила себя в этом плане?

Ы: Я устроена по-другому Я не могла!

Б-г: А сейчас?

Ы: Да помолчи хоть об этом! Ну не хочу я говорить!

Б-г: Хорошо, из уважения к твоим преклонным летам.

Ы: Брось! Для меня время течёт по-другому. Меня не запугаешь.

Б-г: Для тебя, может, и по-другому. А для других-по-прежнему. Но смотрят на тебя другие.

Ы: Ну и пусть. Я знаю. Ты тоже в числе других. Иже с ними. Потому что ты зауряден.

Б-г: Ты просто дура, которая отказывается видеть очевидное. Но это тебе не поможет. То, что ты не желаешь видеть, всё равно существует. Ты хочешь выломиться из иерархии? Да ты просто окажешься в самом низу. И ты, дура, скажешь, что равна мне?

Ы: И мне, дуре, дана жизнь.

Б-г: Мною, между прочим. Жизнь — это не твоя заслуга.

Ы: А тебе — кем? Молчишь? Не знаешь? И вообще, если дал жизнь, сделал доброе — или злое? — дело — забудь! — И предоставь эту жизнь себе самой.

Слабо?

Б-г: Ты погляди, дура. Тебя же никто не любит. Начиная с меня.

Ы: Ну и хрен с вами и с вашей любовью! Не люби́те. Лучше вы будете не любить меня, чем любить во мне — не меня.

Б-г: Но любовь ведь такая штука, так всегда: любят не ту или того, а то.

Ы: Со мной этот номер не пройдёт.

Б-г: Не понимаю. Сиди себе тихо, спокойно и не мешай себя любить. Что может быть проще?

Ы: Для меня самое главное в жизни — возможность свободно говорить. Признак моей любви — это прежде всего абсолютная (насколько для меня достижим абсолют) свобода моей речи, без всяких скидок на снисхождение, на светскость, приличие, уместность, благообразие, желание понравиться, безопасность и т. д. Это для меня главное. Иначе всё теряет смысл, мгновенно понижается.

Б-г: Ты уже однажды заработала за «свободную речь» — «полевой цветок». Это тебя ничему не научило. Так ведь «полевой цветок» — это ещё из лучшего.

Ы: Мне уже поздно учиться.

Б-г: Да. Древнее выталкивание. Шкафчик не твой! Ты в чужом мире, и на этот раз — как никогда — в чужом! Тот, кого ты любишь, хочет тебе Зла, потому что ты для него — воплощение Зла, уродства и всяких неприятностей, всего того, что ему поперёк и отвратительно. Хуже относиться к человеку и женщине невозможно, это уже за дном. Какая-то «задонщина» или даже за станцией «Дно». Он готов окрыситься на тебя каждую минуту, и ненавидит он тебя не открыто, а исподтишка.

Наши достижения! Я тебя поздравляю. Это ж надо было так постараться и преуспеть! И малыми усилиями. Ты, ты! — Запомнила? Поняла? — воплощение чуждости, твой шкафчик не здесь. И вообще, у тебя нет и не может быть здесь своего шкафчика. Ты можешь смотреть, открыв рот? Ты можешь поддакивать? Ты умеешь быть заодно? Что ты вообще умеешь? Ничего: ни того, ни этого, ни пятого, ни десятого. Ты умеешь быть вдоль? Нет, только поперёк! Так чего же тебе ждать?

Ы: Я сама не заметила, как это стряслось. Я проглядела.

Б-г: Надо было смотреть в оба, а не гав¹² ловить! Это только твоя вина. И только твоя глупость. Не вздумай никому жаловаться и рассказывать эту неинтересную историю. Любовь, если тебя в ответ не любят, — всегда вина и преступление.

Ы: <плачет>: Я думала, он меня любит…

Б-г: Ну, насмешила… Она думала! Да с какой стати? Ты просто не знала…

<Разжалобившись>:

Ну, можешь сдохнуть, если тебе так уж тошно. Кто тебя удерживает? Пожалуйста: зелёный свет — все пути открыты.

Ы: Что им всем надо от меня? Что ни сделаю, ни скажу, ни подумаю — всё им не так, всё им не нравится. Заранее всё не нравится. Но я не могу быть не собой. Что же мне делать?

Ведь вы не любите меня за лучшее во мне! <Плачет>.

Б-г: Ну, это уже с твоей стороны просто черная неблагодарность. Я же сказал: пожалуйста, можешь сдохнуть, все пути открыты. Тем более, чужая ненависть — тяжёлая ноша.

Я понимаю.

Только — смысл?

Никто не заметит, а что не расстроится — это уж как пить дать. Некоторых ждёт даже тихая радость, безотчётная, не вполне ими осознанная. Единственно, чем это может стать — однодневной темой разговора. Как погода. Хотя в погоду вкладывается больше души и порывов. Чужая смерть — это вообще тема для разговора… незатратная. Но есть, есть ещё перспективы.

Старик-капитан в кресле в бейт-авоте. Слюна стекает на живот и ниже, и посетители думают, что он обмочился. Добрая медсестра (повезло!), участливый на людях санитар (счастливое стечение обстоятельств в отведённые и оплаченные часы). Часть твоей участи разделят. Вот возможное счастье. «Вот счастье, вот права!¹³» Как там, «Из Пиндемонти»?

Ох, сколько возможностей! Не упускай их, слышишь? Это наконец действительные возможности. Это реальность стучится к тебе. Не пренебрегай волшебной действительностью. Она идёт к тебе. Есть, есть ещё, чего достичь! Смелее!

Ы <заикаясь, неуверенно>: А то, что я напишу?

Б-г: А? То, что ты напишешь? Это тени, которые проходят мимо других теней, ничуть их не задевая. А чаще и не замечая. Это такая равнодушная регистрация, один «предмет» сменяется другим проплывающим «чем-то». Ты хочешь увидеть Лицо? Ты его не увидишь! Даже я — безвидный. И мир — безвиден (в нём видны фантомы), и бесслышен, и бессмыслен, и безотзывчив, и бесславен, и бесследен.

Ты думаешь увидеть Лицо, которое смотрит в твоё лицо, глаза, которые глядят прямо в твои глаза, никуда не сворачивая. Ты его не увидишь. Личину, личины — пожалуйста, сколько угодно!

Лицо — нет. И никогда. Никому не нужна ни ты, ни то, что ты сделаешь. Пожалеть о твоём отсутствии могут только животные: кто-то вымрет, кто-то найдёт другого «кормильщика», «кормчего» — и будет доволен, кто-то будет скитаться по улицам и помойкам.

Ы <cебе>: «Как неожиданно и ярко…¹⁴»

<Б-гу>: Помнишь Тютчева?

Б-г: А, этого… «Мысль изреченная есть ложь¹⁵.» Действительно, был умён.

Ы: Я его недавно встретила возле моря.

Б-г: Да ну?

Ы: Вставная челюсть, мелкие зубы, вдохновенный седой ореол, вздыбленный ветром», в руках палка — аршин, которым не измерить; впереди — метапель¹⁶, почти отдельно. Перепутал страну, которую аршином общим не измерить. Но в глазах, в волосах, в шагах — безумие и вдохновение, свечение — как в море, как в рваных тучах. Лет так сто пятьдесят с тех пор, как умер. Ну, так и выглядит. Только вдохновение его и молодит. Я встречала его возле моря несколько раз. Мы никогда не шли с ним в одну сторону. Всегда навстречу.

Б-г: Тютчев… Да… Но ты любишь не А. М., а совсем другого человека. К сожалению.

Ы: Да, я знаю. А может быть, никого. Да, да скорее, — Что.

А это Что — вот оно всегда одно и то же. Потому что Кто никогда не отвечает тебе полностью. Отвечает только Что. Только что ответило — и улетучилась.

Б-г: Но ведь всё-таки А. М. был для тебя Кто. А?

Ы: Был. Какое-то короткое, но сверхнасыщенное время. Она была до краёв, эта минута, — и не оставляла места для будущего. Был. Пока из Кто не превратился в то самое вечное Что, а там не слился со всеми другими чтами или чмами, то есть опять-таки — со смертью.

<С новой силой>: Но я хочу жить! Жить!

<Подумав>: Слово «Чмо» мне очень нравится. Такое ёмкое.

Б-г: Почему бы тебе не взять его в качестве псевдонима? Ведь и Одиссей, и Иннокентий Анненский выбрали псевдоним Никто¹⁷.

Ы: Слишком ёмкое слово «чмо». Я провалюсь в него.

Б-г: А помнишь, в начале вашего знакомства А. М. решил объявить Всесоюзную дискуссию: какой акт существеннее — половой или творческий?

Ы <сначала развеселясь, потом погрустнев>: Да, и ответ был найден незамедлительно: половой, незаметно переходящий в творческий, и творческий, незаметно переходящий в половой. Но ещё раньше, с чего и началось наше, тогда ещё — заочное, знакомство, — это его пароль-приглашение: «Если будете любить меня, то пишите ненормально, но как только ни пожелаете, — и не пожалеете». И никогда больше никто мне не делал такого предложения. А лучшего найти для меня невозможно.

Б-г: Ты говоришь, он мгновенно всё улавливал.

Ы: Да, в нём не было отталкивания. Способность всё принять. Но иногда он входил в стихотворение нелегко. Однажды он прочитал моё стихотворение про лошадь-боль¹⁸, пасущуюся в ярко-красных овсах; стихотворение, написанное не ему, еще до знакомства с ним. И я помню его напряжение, он покрылся потом, как во время того самого акта, — и я была поражена точностью, угадыванием, откуда пришло каждое слово, каждое движение: стихотворение как бы рождалось заново, становилось как будто написанным им самим. Эмпатия, в противовес аутизму. Правда, это было только один раз. Но какая же это было точность и невероятная щедрость. Его и в жизни охватывали такие порывы щедрости, когда он мог потратить последнее и купить мне понравившиеся ему черные бархатные брюки, мне совершенно ненужные. И здесь: прочитал самым что ни на есть затратным способом. Вот этой отдачей, а не лёгким, ничего не стоящим пробросом. Стихотворение, я тебе уже говорила, написанное ещё до знакомства с ним, с А. М. Человеку, которого я, рассказывая отцу, назвала «полным ничтожеством». И теперь так считаю. А тогда, начитавшись Теннесси Уильямса, я увидела хрупкость там, где она была только внешней. Отец поправил меня: «Не говори так, нельзя. Ведь остались стихи». Так вот, стихотворение это, написанное до встречи с А. М., было прожито им с такой интенсивностью и отдачей, что стало как бы написанным им самим. Больше так никогда ни с кем не было. Изнутри, не холодно. Не с безопасного расстояния. Так, как надо и читать, и писать. Для того всё и пишется. Без внутренней защиты, не думая о безопасности.

Да, А. М., я не на зло отвечу, которого тогда — в будущем, теперь уже в прошлом, — было так много и так больно, но на добро. Оно ведь тоже было немеряным.

Б-г: Да, для тебя всегда один человек затмевал весь мир. И ты мира не замечала — так, вскользь. а для А. М. мир всегда существовал. Мир и красота. Что ты могла ему дать?

Ы: Скажи ещё: Мир, Труд, Май.

Б-г: Ты же недаром не умеешь жить.

Ы: А. М. тоже совсем не умел жить.

Б-г: Но не умел по-другому. Любопытство ко всему. Он, как дождь, изливался равно на всех. Но молнии его доставались тем, кого он любит. А он умел любить сильно! Несмотря на так называемое сексуальное любопытство. Но оно проявлялось временами, полосами. не тогда, когда… Он вообще увлекался людьми, не только женщинами и друзьями. Делая их незамедлительно знакомыми.

Ы: Да, что-то в нём было от Ноздрёва.

Б-г: Не самый плохой персонаж. Кстати, из-за него погорел Чичиков.

Ы: Чичиков — это, наверное, Ю. И. Карьерист, мнивший себя идеалистом.

Б-г: Хватит глупых литературных параллелей. Ты не в классе на уроке. Кстати, об уроках.

А помнишь, как в шестом классе Оксана Копыткова, девочка с дисграфией, двоечница, но по-своему умная и не зашоренная, догадалась, какой ты хотела получить ответ о «Трёх пальмах» Лермонтова — и она ответила, что они слишком сильно хотели, слишком сильно — и получили это, то, чего хотели так страстно. Правда, с избытком. И в каком ты была в восторге.

Ы: Да, я всегда любила Оксану, с ней можно было говорить напрямую, без «третьих», хотя бы при целом классе. Вряд ли её судьба, девочки из семьи алкоголиков, сложилось благополучно.

Б-г: Не интересовался, но при случае узнаю для тебя.

Ы: Спасибо!

Да, а разве три пальмы были виноваты? Чем? Что умели сильно любить и страстно хотеть? У тебя это всегда наказуемо. Оксана поняла, что ты — скотина <Б-г нахмуривается, потом смеется>, не лучше урода Лазарева с его «Диагностикой кармы», модной в девяностые годы. Гаже книги я не читала. Мол, предпочтительней гармония, сдержанность, ровная разумная любовь, золотая середина, а не страсть. Страсть — уродство, перекос, дисгармония. И т. д. Но Оксана-то росла в семье пьяниц, как и многие в том окраинном посёлке Восточном, где я работала. Она много лишнего видела с детства и поняла, что ты — скотина.

Б-г: Ну вот, ты опять… Хватит уже!

Ы: Подлизывательского выпрашивания в ней не было. За это я её и любила.

Б-г: Вообще-то, что бы ты ни говорила и ни делала, я вижу, тебе ближе протестантская этика: ничего лишнего, никакого кокетства, ригоризм. И даже некоторая педантичность.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Дом престарелых (ивр.)

4

Только за границей (ивр.)

5

Состояние? — Отличное (ивр.)

6

В. Маяковский. 50 000 000.

7

Бейт авот (ивр.) — дом престарелых.

8

Из стихов А. Маллаева.

9

А. С. Пушкин. Под небом голубым страны своей родной.

10

Ольга Любарская. «Сверкают Псы, летит метель…» — стр. 213.

11

Поль Верлен. Искусство поэзии.

12

Не гав ловить (укр.) — не ворон ловить.

13

А. С. Пушкин. Из Пиндемонти.

14

Ф. Тютчев. Как неожиданно и ярко.

15

Ф. Тютчев. Silentium.

16

Метапель (ивр.) — помощник (престарелого, инвалида).

17

Иннокентий Анненский подписал свой сборник"Тихие песни", (СПб, 1904), псевдонимом Ник. Т-о. Он был директором гимназии в Царском Селе, преподавателем античной литературы и блестящим переводчиком греческих трагедий. Кстати, преподавателем Н. Гумилёва.

18

См. стихотворение «Эта лошадь…» на стр. 209.