Пьеса Ы. И стихи

Ольга Любарская

Каждый отрывок пьесы прекрасен языком и голографически самодостаточен.А последние эпизоды станут для вас неожиданным подарком.О стихах.Стихов много в самой пьесе. Те, которые в самой пьесе только упомянуты, приводятся во второй части книги.В стихах рифмуются и искрят не только слова, но и слоги.Очень своеобразный автор.И берега – от ярости до нежности…Марина Симкина, редактор

Глава 1. Завязка

<Вдали, то ли на пригорке, то ли в вышине, в дымке, летают перебрасываемые ящики с яблоками. В воздухе — сильный яблочный дух.

Одновременно в некоем безвидном, но хорошо видном зрителям пространстве, Б-г беседует с Ы — так зовут главную героиню.

Б-г — это сгустки и разжижения пространства. Издали похож на хламиду, которая корчится под ветром. И на монаду, так как он един. Габриэль, Михаэль, Рафаэль — его ангелы. Это дюжие мужики с крылышками. Могли бы при случае поработать и грузчиками.>

Б-г: Габриэль, Михаэль! Рафаэль! Выключить всё это. Так, хорошо. Яблочный дух можете оставить. Ты не против, Ы?

Ы: Нет, не против. Я почти забыла уже этот запах, только один раз в жизни это было.

<1970 год, сентябрь, яблочный совхоз «Красноградский» под Харьковом.>

Б-г: Да, ты ещё забыла постоянный запах туалета. Помнишь, деревянный домик стоял на пригорке, дверь так плохо закрывалась? Этот запах мешался с запахом яблок. Михаэль! Запах туалета убери.

Ы: Нет, зачем же, не надо.

Б-г:?

Ы: Без этого картина будет неполной. И половина воспоминаний подохнет.

Б-г: Рафаэль! Верни ей этот запах.

Вверху, где яблоки.

Голоса: — Кальвиль! Макинтош!

— Первый крупный! Первый средний!

— Второй!

— Виноделка!

Девочки: Юрка! Шишкин! Это последний ящик! Хватит! Перекур!

Б-г: Шишкин, и правда уже завязывай!

Габриэль, почему ты не отключил Шишкина? Так…

Ы: Убери их всех <кивает в сторону ангелов, а потом в сторону зрителей>.

Б-г <ангелам>: Свободны.

<к Ы>: Но теперь всё, можно поговорить и без свидетелей. <Клубится сначала чуть выше, потом рядом с Ы.>

Б-г: Ты не молода, Ы. Мягко говоря.

Ы: Ты тоже, если говорить совсем уж мягко. Эвфемизмами. Это они клубятся вокруг тебя?

Б-г: Нет, это то, что ты называешь временем. Это творится и разрушается мир. Ежесекундно. И мне его не жалко. И никому не жалко. Это моя одежда.

Ы: Ну что ж. Титхадеш¹!

Б-г: Какое у тебя простое имя, Ы!

Ы: Да, даже немой произнесет: Ы — ы!

Скажи мне только, а почему это я должна предстать пред твои очи?

Б-г: Ты же сама жаловалась, что тебе не с кем говорить. Я проверил: правда. Так что считай, что с моей стороны это любезность.

Ы: Я к тебе не напрашивалась.

Б-г: А где же благодарность?

<Не дождавшись>: Ну ладно. Жалуйся уже.

Ы <не заставляя себя упрашивать>: Что-то тяжко мне, совсем тяжко последнее время.

Б-г: До тех пор, пока ты у меня не под боком, другого не жди.

Ы: Да, я знаю, что все мы ходим под боком, а кто и ходит боком.

Б-г: Перестань! Скажи мне лучше, чего или кого ты хочешь?

Ы: Я не хочу никого! Ни поэтов, ни непоэтов. Может быть, они сами с собой или друг с другом хороши или плохи. Но мне с любым из них будет худо. С любым: от одного — до весёлой или печальной, или нейтральной компании. Любить может только животное. Не любое, конечно.

Б-г: Да, животное. Ты права. Или Б-г.

Ы: Ну а ты чем лучше? Можно подумать! Посмотри на себя!

Б-г: Но я вообще-то невидим.

Ы: Ну да, невидим… Да я насквозь тебя вижу. Вспомни Эсава и Яакова — «твоё протеже», как говаривала одна моя знакомая.

Ведь у тебя подобострастная спешка прислуживать Силе трактуется как понимание замысла и высокая миссия, а наивность и независимость от тебя — как дикость, глупость и злодейство. Чем ты отличаешься от любого начальства? Единственный во всей семье непохожий и независимый человек — и у тебя уже опережающее отвращение: и злодей, и дурак, и дикарь, и…, и…

Б-г: Ой, какая же ты дура, мама ро́дная!

Ы: Любопытно, кто же всё-таки твоя мама ро́дная? Или ты просто хотел сказать: «Твою мать»? Кто же ты по материнской линии?

Б-г: Я сам для себя неожиданность. Сам себе и отец, и мать, и сын, и дочь, и сестра, и брат.

Ы: Не заговаривай мне зубы, сам себе троюродная бабушка! Значит, Эсав — дикарь, почти не человек, и с ним позволено сделать всё. Дурака — обмануть: сам виноват! Не ожидал от брата подвоха и даже не успел понять, что продаёт первородство. Думал, пошутил младший братец. Вот она, твоя справедливость, вот оно, твоё милосердие, вот она, твоя чечевичная похлебка для проголодавшегося брата. Мышеловка.

Посмотри — если уж не о людях, — как ты обращаешься с зелёным жуком, который валяется возле входа кверху лапами, сучит ими, хочет перевернуться и жить. Ты же не против, чтобы его раздавили. Так проще! Давящую ногу ты заранее прощаешь, направляешь и благословляешь. Ты зачёркиваешь и уничтожаешь миры, которые тебе «не показались». И память о них. Они — ниже совести. Совесть у тебя что-то парадное, что можно показать другим и чем можно похвастаться.

Б-г: Та́к ты и со мной не уживёшься. Но есть ещё. Надо мною.

Ы: А, твой начальничек? Предлагаешь мне жаловаться по инстанциям? Так и он не лучше.

Всё та же иерархическая лестница.

Б-г: Так мир вообще строго иерархичен. Это основной закон, конституция мира. Равенства вообще нет.

Ы: Это для тебя нет! А для меня равенство бога и мошки очевидно.

Божественность в своём мире, такое гулкое поле Божественности, которая окружает каждое существо. А у тебя, вместо поля окружающей человека его собственной Божественности, заменяя его, не замечая, не обращая внимания, перечёркивая, — твоё божественное, казённое поле Статуса. Потому что ты хочешь задирать всё время нос, в те минуты, когда не держишь его по ветру. Да даже если ты один, как одноглазый Óдин, то всё равно держишь нос по ветру. Значит, ты чувствуешь, что всё равно окружён — и к этому, даже миражному окружению, принюхиваешься. Ты, может быть, один — одинок, но ты не тот Единственный.

А для меня равенство есть. Пусть я даже раздавила, пользуясь твоим попустительством, червяка. Он всё равно брат мне. А Яаков спешит тихонько столкнуть своего родного брата — в мир пониже. Чтобы самому стать первым.

Б-г: Да, червяк? А вспомни, ведь это ты погубила свою соседку. Ты. Пусть никто не знает, но нам-то с тобой всё известно. А ты сама лучше меня? А? А того, на кого ты пришла жаловаться? Себя ты готова обелить — так же, как я, как он. Так получай своё — и не рыпайся!

Ы: Да я ещё и слова не сказала…

Б-г: Не сказала. Ещё бы! Тебе нечего сказать…

Соседка. Она попросила тебя зайти, ты ответила: «Сейчас не могу, завтра зайду и всё принесу». И ты пришла завтра. И всё принесла. Но ей нужно было вчера! Ведь ты числилась у неё единственным человеком, кому она доверяла. И на кого полагалась.

И ты ей стала страшна: тот, кому жалуешься, — оборачивается твоим убийцей. И не придерёшься, и не возразишь, и не пожалуешься — ведь жаловаться стало некому.

Ей расхотелось жить. Может быть, именно твой последний приход в больницу, когда она спала в коме и никого вроде бы не узнавала, добил её. Стал тем последним ужасом (хотя она лежала без сознания), от которого надо было немедленно удирать. В смерть — как в убежище. Может быть, заслышав твой ломкий голос, от которого ей стало тошно, она захотела сбежать хоть в преисподнюю и поспешила туда, чтобы ещё раз не нарваться на холодное предательство, не наткнуться на этот голос.

Ведь она умерла через час после твоего посещения. То, что казалось лучом, — оказалась страшнейшим сгустком тьмы.

Что ты скажешь на это? Ну? Молчишь?

Ы: Молчу. Ты абсолютно прав. Мне нечего возразить.

Но я хочу рассказать тебе о вчерашнем впечатлении. Можно?

Б-г: Можно. Как легко ты забываешь чужую смерть…

Ы: Я вчера шла по улице Йосеф, а навстречу — датишный² папа с тремя сыновьями. Папа шёл впереди с одним из сыновей, и они беседовали. Папаша степенно, а сын очень бойко, сверкая глазами и очками, окружённый всей улицей, где он волею судьбы оказался. Улицей, принадлежащей — само собой! — ему. Всем миром, принадлежащим ему. Всегда. Везде. По праву. По праву своей природной живости. По радости расположения в этом мире. По уверенности в своём праве располагаться.

А другой шёл чуть позади, молчаливо и тупо, приковав взор к кончикам своих ботинок, загнанный в свой безучастный круг, в свою гудящую, отделяющую его от всех оболочку, тусклый, не умеющий вырваться за пределы этого замыкающего его гула. Третьего я не запомнила, не успела даже разглядеть.

И ты что, думаешь, что первый умнее, лучше, достойнее?

Б-г: Ты же сама сказала, что второй был туп.

Ы: Нет, не сказала, он только выглядел тупым. Главное, он был отделён, исключён, как будто наказан, и замкнут — не разомкнуть. Ему не к кому было обратиться… И я вспомнила свой детский сад, который ненавидела. Я смотрела изнутри этого сада через решётчатый забор очень взрослыми глазами. Я понимала, что я в аду.

Б-г: Почему же тогда ты не пыталась сбежать из детского сада? Ведь есть же дети, которые бегут. И их не так уж мало.

Ы: Потому что не видела спасения. Мне весь мир казался приделанным к подвалу в детском саду — с загнанными жабьими мячами, плесенью, зелёным мхом, с навязанным распорядком, заведующей Ольгой Абрамовной — приземистой, с мелко вьющимися каштановыми волосами, низким лбом и воспитательно-исподлобным низким голосом.

Зелень, плесень подвала, забор, путь из дома — всё равно к этому забору, к этому двору, с детскими горками, с мистическими близнецами — братьями Кононенко, Игорем и Сергеем, которые сначала встретили меня восторженно, но скоро сделались злейшими врагами. По причине раскрывшейся и наконец-то угаданной, а вернее, унюханной ими моей чуждости. С петуниями на клумбах, с двором, с волшебной, как дар, спущенной сверху казённостью; спущенной сверху, как бы этот казённый Б-г ни назывался.

Б-г: Ой, смотри, совсем другой сад… Смотри, что-то рыжее мелькнуло, вон, возле окна. Яблоками запахло. Что это?

Ы: Это же Рыжий Лавруха, да. Вот он подходит к окну…

Примечания

1

Титхадеш (иврит) — С обновкой.

2

Датишный (от «дати», иврит) — религиозный еврей.