Дороги моря

Ольга Дехнель, 2021

Можно ли найти ответы на вопросы у моря? А у мертвых? Скарлетт – проводник между миром мертвых и миров живых, приезжает в дом у моря в поисках души погибшей бабушки. Или это все-таки попытка сбежать от призраков прошлого, старых связей, удушающих отношений с семьей и бывшими возлюбленными? Поставить привычную жизнь на паузу? Скарлетт задает себе и мертвым совершенно конкретные вопросы, но никто не торопится давать ей конкретные ответы. Может быть, стоит спросить живых? Или спросить себя? Скарлетт предстоит пройти не один круг внутреннего ада и встретить множество штормов прежде, чем она получит ответ на главный вопрос.

Глава 10

Оказываться с людьми на расстоянии телефонного звонка одновременно комично и чуточку грустно, ты слышишь голос и хочешь прикоснуться — у тебя ничего не выходит. Гениальное и душераздирающее изобретение человечества. Еще одно.

Я слышу как он улыбается в трубку, мое с ним знакомство начинается с голоса, я помню это четко, я зацепляюсь в первую очередь за голос, который касается ушной раковины мягко, проникает внутрь и заворачивается вокруг моего сердца.

— Привет.

Я не знаю, от чего это зависит и как у него это получается, он получает меня в полное распоряжение, мое полное внимание на первом «привет», я вспоминаю, где у меня кнопка, которая включает смех.

Однажды Тони говорит мне: Вы с Артом открываете друг друга с лучшей стороны. Я редко вижу брата таким, как вижу его с тобой. Ты почти как я, только спокойнее. А я, безусловно, лучший человек на свете.

Тогда я смущаюсь и смеюсь: Да, солнышко, уровень шума у тебя скорее как у Ланы.

И не знаю, что ответить, тонко чувствующий Тони мою заминку безусловно ловит, у него улыбка ребенка при виде новой игрушки, была всегда и будет, наверное, до старости. Тони добавляет почти мягко: Он на самом деле жутко.. скромный. Арт. Мне иногда кажется, что все сумасбродство отошло мне. Может быть, это хорошо, нельзя же все время жить с душой нараспашку, правда? Но у него огромная душа.

И я не выдерживаю, выпаливаю вопрос, не задумываясь.

— И как ты можешь удержать что-то настолько большое в ладонях?

Тони все еще улыбается, улыбается так, будто что-то знает.

— Ты мне скажи.

Я не отмечаю момент, в который Арт звонит, это просто случается и дарит мне подобие покоя, будит меня. Все сменяется коктейлем из чувства вины, неловкости и того, как сильно я по нему скучаю, это о тепле. Я собираю его голос, это как собирать поцелуи и прикосновения кожей, это не хуже и не лучше. Тревожность, мягкая и приятная, рождается в груди и внизу живота.

Мы не говорим о многих действительно важных вещах, он привычно жалуется на Тони, Тони привычно в истерике, во всяком случае это за мое отсутствие не поменялось, Арт собирает его в кучу, хватает за шкирочку и долго трясет, во всяком случае, так это выглядит с его слов.

Я завожу ту же шарманку по новой, — Объясни своему брату, что вы стартовали с красной цветовой схемой, потому что вы были молодые и горячие, он до сих пор горяч, вам нужно было закричать о себе, это прорыв и это немножко революция, но для тридцатилетней звездочки возвращаться на сцену с розово-космической темой — это чертова дичь, я серьезно, он не Тейлор Свифт от старушки Англии, хотя я начинаю в этом сомневаться.

Арт смеется, смех у него такой же как голос, мягкий, приглашающий, — Тем более, — продолжаю я, ловлю себя на том, что улыбаюсь тоже, — Вас вообще можно оставить более, чем на пять минут? Это просто дурдом. Я четко помню, что в нашу последнюю встречу перед моим отъездом я специально для альтернативно одаренных, читать между строк — Тони, еще раз все проговариваю, он соглашается, ты с самого начала меня поддерживаешь, спасибо, и Тони громче всех визжит, что да-да-да-да, это именно то, как ему снова хочется начать собирать стадионы и ни у кого из нас не хватает сердца сказать ему, что начинать придется скорее всего с клубов, но так или иначе. ТОНИ СОГЛАШАЕТСЯ.

Арт хмыкает мне в трубку, я слышу шумы на фоне, его лицо встает перед глазами совершенно четко, это ровно то, над чем Тейт и Лана хохотали до слез: Скарлетт, детка, карие теплые глаза, темные волосы, смуглый, с фантастической улыбкой, У ТЕБЯ ЕСТЬ ТИПАЖ.

У меня есть типаж. Но для того, чтобы сравнивать Илая и Арта нужно быть полным идиотом.

Мы не произносим имя первого, все, что о нем нужно знать «Я не готова к отношениям, и я не уверена, что я буду готова, что я вообще в это верю.» Так продолжается до тех пор, пока Арт сам методично не загоняет меня в угол, вопросов много.

Один из них «Кто в тебе так болит?». Я называю его имя с трудом, через силу. К отношениям я не готова, мне больно. Вот причина. Он причина.

Когда я начинаю говорить, я не могу замолчать, и мне от себя отвратительно, мне от себя бешено. Я жду, что ему будет тоже, но он остается стоять, он остается рядом, и я помню, что это чуть больше, чем я могу пережить.

Эта эмоция возвращает меня к себе, заставляет посмотреть на женщину в зеркале. Она мне в ответ усмехается, давно не виделись, ты закончила раскисать? Посмотри на нас. Мы все еще ослепительны. В нас все еще огромный океан.

Я встряхиваюсь, снова включаюсь в работу, ловлю его фразу, — Ты знаешь, как это работает с Тони, он соглашается сейчас, после золотая оса вдохновения жалит его прямо в задницу, и вот мы снова в розовом космосе.

Я подозрительно щурюсь, будто он меня сейчас видит, — Это точно оса была?

Его фырчание напоминает мне разгневанного кота, я довольно хмыкаю. Если честно, более независимого и себе на уме человека, чем Арт, я кажется, еще не встречала.

— Передай брату, что если я еще раз услышу про розово-космическую тему, то его ждет серьезный разговор. Но если с Тони все понятно, он потрясающе стабилен в своей непостоянности. Теперь, может расскажешь как дела у самого упрямого человека на свете?

Я снова чувствую, как он улыбается, улыбка в его голос просто просачивается, обволакивает, я вспоминаю замечательно карие глаза, волосы, собранные в неловкий пучок, Лана три часа к ряду выпрашивает у него разрешение заплести их в косички, потому когда в один из вечеров это делаю я, мы клянемся друг другу, что это будет нашим секретом. Наших секретов становится все больше, у меня кончики пальцев немеют, как я хочу к нему прикоснуться. Сжимаю руку в кулак, пытаясь привести себя в чувство. Соберись.

— Понятия не имею, Скарлетт. Ты мне расскажи, как у тебя дела?

— О, так это Я — самый упрямый человек?

— Несомненно. Все еще встречаешь Рождество в одиночестве и без елок?

Мы недовольно сопим друг на друга в трубки, я хочу сказать ему.. Господи, я так много хочу ему сказать, — Знаешь.. Это странно так. У меня будто все болит, я не знаю, может это из меня все так выходит? Но я.. Не знаю. Мне чертовски хочется, чтобы ты был здесь, чтобы твой беспокойный брат был здесь, я хочу в это ощущение дома провалиться, хочу суету и праздник. Но у меня есть одно. Совершенно четкое чувство. Я должна сделать это одна. Это МОЕ, понимаешь? Как я восстанавливала стены, как училась говорить с сущностями, как.. Одна. Понимаешь. Не сделаю сейчас — меня это убьет. И как бы не так, я живой не дамся! Мертвой тоже. Ты меня знаешь.

Он меня знает. И я его знаю. На картах выпадало «любовники». Я машинально фиксировала его присутствие и его голос, это саундтрек моего последнего года. Он, весь состоящий из музыки, однажды говорит мне: Я столько лет живу и понятия не имел, что можно обрести покой в голосе так, как я обретаю в твоем. Арт любит ушами, любит слушать меня, это не всегда даже о словах, Арт любит дотрагиваться и это дает мне тысячу поводов мерзко шутить «Отложи свою гитару, сегодня ты играешь на мне!», отвратительно и смешно, Арт любит бесконечно прямолинейно, не просит извинений, в нем нет принуждения, он не оставляет за собой пепелище и боль. Я смотрю на него, и так рождается. Так рождается музыка. Новое изображение на холсте. Чувство? Что еще?

И тогда я тоже знаю, прекрасно знаю, о чем он говорит.

— Знаю, — он отзывается после паузы, — Как идут поиски Альбы?

— Что очевидно, в доме Альбы нет. Но ведь ее не может нигде не быть, так? Посижу здесь еще немного, попробую состыковать факты. Или, может быть, она обижена, и мне нужно просто ее дождаться.

С покойной бабушкой Арта и Тони мне поговорить кстати удалось, эта пробивная леди материализовалась передо мной и не оставила никакого маршрута к отступлению, спокойный, упорный и музыкальный Арт был ее любимцем. Я жду, что он станет со мной спорить, но этого не происходит. Я говорю, что мне нужно, он мне просто верит.

Мы молчим несколько секунд, это не неловкая пауза, он слушает мою тишину, я — его беспокойные шумы на заднем плане, различаю голос Тони. Тони лезет сразу в душу с упорством молодого носорога — не скроешься.

— Но ты сменил тему, тебе не стыдно? Вы в студии?

Наш с Артом роман — это роман двух студий: их, звукозаписывающая и моя, художественная, мы существуем и любим друг друга между двумя помещениями. Когда мы с ним встречаемся, не искусство становится имитацией жизни, а жизнь всего лишь имитирует искусство, Тони клянется, что однажды напишет песню про то, как музыка занималась любовью с живописью, и я сначала смеюсь, а потом говорю, что видеоряд к ней должен быть обязательно рисованный.

— Да, слышишь? Тони опять облажался и опять говорит, что ему, как вокалисту, виднее, кто и где облажался.

— А ты что думаешь?

— Что разберется сам. Но если начнет убивать наших сотрудников — вмешаюсь, несомненно.

Роман живет между двумя людьми и между двумя студиями, хочется сказать, что любовь, но так далеко, так громко, говорить не хочется никому, потому слово замирает, неловкое и неуклюжее, и никто к нему не прикасается даже кончиком пальца. Я чувствую его одиночество, между нами расстояние телефонного звонка, несколько студий, а еще образ. Образ. Никто из нас не говорит об этом сейчас, не хочет сдирать, рвать раны по живому.

Отчего все равно так горячо, так больно, и все равно, все равно так хорошо?

— Ты все еще отказываешься записать хоть одну песню сам, да? Петь будет только Тони?

Я знаю, что говорю с нажимом, со сквозящей обидой, мы оба знаем, что есть песни — и это его слова, это его слова, его музыка, его истории и его голос — саундтрек подходящего к концу года, и какая же это будет его музыка, если исполнять эту песню будет не он, и именно поэтому он ее исполнять не хочет. И мы однажды по этому поводу даже цапаемся, я вру, когда говорю, что это происходит лишь однажды.

Арт как-то говорит мне: все эти сеансы публичного раздевания, где ты вылезаешь из собственной кожи, а они все хватаются за открытые участки, за голое мясо и нервы, и дергают. Я не могу просто кричать свои слова в толпу, это же.. Просто жутко? Мне никогда не хватало смелости или я не мог делать это без значения, все время думал, как они их поймут. Или что они подпевают, они вовсе не улавливают смысла. Нет, оставим взаимодействие с толпой Тони.

Я эти чувства знаю, примерно то же испытываю, когда люди смотрят на мои картины. Вот только меня этот сеанс публичного раздевания странным образом заводит.

— У него выйдет лучше, сама знаешь, я не любитель публичных выступлений, мне кажется, я со стыда сгорю, если все эти люди будут смотреть мне в рот.

Я вздыхаю и качаю головой, отказываясь с ним соглашаться, напрочь забывая про то, что он меня не видит.

— Я не хочу на тебя давить, но это твои слова. Кто смог бы исполнить их правильнее?

Я кожей чувствую, что Арт встал в позу, а когда он это делает — легче пытаться сдвинуть с места бизона, — И Тони со мной согласен.

Чую, что битва проиграна и все равно припечатываю, видимо на силе чистого упрямства, — И Тони просто не хочет оказаться в сотый раз зажатым между тобой и мной, и правильно делает, что не хочет.

Тони любит меня, Тони меня принимает, я в какой-то момент осознаю это особенно четко, не потому что мы оба любим творческий процесс, не потому что нас обоих много, и в своем деле мы превращаемся в неконтролируемых маньяков, хотя поэтому, несомненно, тоже, но «Скарлетт, ты первая девушка не типажа женщина-мать, с которой он связался, и я не знаю, почему, но меня это цепляет, меня это реально цепляет!», говорит он мне и глаза у него просто горят, Тони умеет гореть, вокруг него горят все, это удивительная дружба между моим вечным внутренним океаном и его таким же вечным внутренним лесным пожаром.

Если честно, я жутко боюсь, что однажды до него дойдет, что однажды он зажмет меня в угол и скажет, что пора что-то решать. Тони напора хватит.

Арт перехватывает трубку удобнее, это легкий шум, я слышу, в какой момент телефон касается его щеки, — Не представляешь, как волнуюсь, если честно. Тони в шумной истерике, я, кажется, в ее тихом, камерном аналоге.

Я прикрываю глаза, прислоняюсь спиной к стене в комнате, — Если они это не проглотят — они полные идиоты. Это намного более взрослый материал, чем то, что вы делали в юности, и намного более мощный, чем ваши предыдущие, включая самостоятельные попытки, отдельные друг от друга. Это выстрелит, я уверена.

Арт хмыкает, я четко представляю, как кривятся уголки его губ, — Не помню, когда в последний раз пытался убедить каких-то больших уродов с большими же именами в собственной ценности, мне казалось, мы миновали эту фазу.

Я веду рукой в воздухе, пытаюсь поймать мысль, — Мы все с чего-то начинаем? Я помню, что вы не начинаете. Но после такого перерыва и после таких проблем, это все равно, что начинать сначала. Важно только куда именно нас это приведет. А ты, ну слушай, тебя природа создала для того, чтобы смотреть на людей со сцены и быть при этом немного, самую малость, похожим на музыкального бога. Они это знают, я это знаю, так что они скорее всего какое-то время будут вести себя мерзко, заставят вас понервничать и сдадутся.

Я знаю, что он пытается сказать — я хочу, чтобы в этот момент ты была рядом.

Я знаю, что должна буду ответить и чего хочу я сама.

Я тоже хочу быть рядом, а еще я четко знаю, что любое человеческое «рядом» меня сейчас жжет и мучает.

Пока он не подрывается, — Кстати. Хочешь послушать кое-что, пока мой идиот-брат громит помещение?

Я отвечаю на выдохе, от радости или от облегчения, я не знаю, — Да!

***

Глаза у меня все еще прикрыты, расслабленно, устало, я вспоминаю как-то совершенно некстати, это та бесконечная сессия в студии, когда мы постепенно забываем, когда туда зашли, и понятия не имеем, во сколько выйдем, мальчишки работают, я слежу, ловлю вдохновение, ищу его в музыке и в мелких деталях. В перерывах комментирую и задаю вопросы, мы тогда друг на друга только настраиваемся, но магия творения, она уже здесь, я ее уже чувствую.

Сворачиваюсь на кожаном диване со скетчбуком и перестаю прислушиваться на том этапе, когда братья начинают ругаться и один называет другого больной свиньей, мерзкая совершенно ругань — неотъемлемая, обязательная часть творческого процесса, раньше я пытаюсь их урезонить, теперь просто втыкаю в уши наушники и ныряю обратно в работу.

Диван рядом со мной продавливается, Арт сидит рядом, просит жестом один наушник, я, не задумываясь, подаю ему правый, мы сидим в тишине двадцать секунд, пока он не трясет головой и не отбирает у меня телефон, — Эй! Верни немедленно, ты что творишь, в самом деле?..

Арт на меня ворчит, вид имеет совершенно неповторимый, я понимаю, что он играет и покупаюсь на это все равно — именно поэтому, бросаюсь, пытаясь вернуть телефон, пока он заливается смехом, — Битлз? Серьезно? Джон Леннон был претенциозным козлом и посредственным автором лирики, однако вот мы здесь и вид у тебя при этом совершенно трагический. Не говоря уже о том, что твоя, моя прекрасная леди, работа, заключалась в том, чтобы слушать нашу музыку и пытаться прийти к какому-то единому заключению на ее счет. Нам с Тони стоит ревновать или беспокоиться, что в двадцать первом веке нас все равно меняют на эту седую древность?

Hey, you’ve got to hide your love away.

— Битлз — это классика, между прочим!

— Посредственность!

— КЛАССИКА.

— ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ! И КОММЕРЧЕСКИЙ ПРОДУКТ.

Мне, наконец, удается добраться до телефона, больно двинув ему в ребра коленом. Я валю его на диван и все еще пытаюсь отобрать многострадальный гаджет с печально висящими наушниками. Он хохочет, все еще хохочет, заразительно, громко. Сейчас, в комфортной обстановке, он в проявлениях своих чувств открыт на сто процентов, я ныряю в чужую эмоцию с головой, подцепляю ее как простуду, — Арчибальд, верни немедленно!

От возмущения зову полным именем. Мне снова шестнадцать, мне двадцать семь, и мне легко, мне совсем, совсем легко.

Hey, you’ve got to hide your love away.

How can I even try?

Icanneverwin

Он утягивает меня на себя, устраивает удобнее, пальцами пробегается за ухом, по шее сзади, телефон оказывается забыт тут же, такие жесты, они рождаются только от этого неповторимого ощущения интимности, только от того, что вы уже знаете, как это работает для другого человека, от уже имеющегося опыта прикосновений. Он знает, что люблю я, и я прекрасно знаю, что любит он, утыкаюсь носом в ухо, выдыхаю медленно, урчащим совершенно тоном, прикусываю мочку, он сдастся, он сейчас совершенно точно сдастся,

— Я просто люблю эту песню. «Ты должен спрятать свою любовь» — лучшая, ничего не говори мне.

Он возводит глаза к потолку, но я вижу, как он еле заметно поворачивает голову, открывает ухо, рукой ведет мне по спине, между лопаток, — Она не лучшая, она чертовски, просто монструозно грустная. На самом деле, я тоже ее люблю. Но она мне душу наизнанку выворачивает.

How could she say to me,

Love will find the way

— То есть Леннон и компания не так уж плохи?

— Леннон и компания — отвратительны. Жуткий пережиток музыкальной эпохи, и как по мне, так отполированный продукт на продажу. Даже если нет, гениальность Джона была переоценена на сто процентов. А вот песня. Песня имеет право на жизнь. Я в этом случае, если честно, верю в смерть автора, неважно, насколько ты был козлом, на это можно закрыть глаза, если конечный продукт того стоит.

Я кусаю его посильнее, он шипит, но все еще не отодвигается, я в этих руках пытаюсь согреться, нахожу его на той стороне кровати, что раньше принадлежала Илаю, нахожу его там, где раньше видела Илая и даже подушка Илая теперь пахнет Артом. Я никогда их не путала, никогда не звала одного именем второго. Но вот вещи Арта находятся в моей квартире и его сообщения, его голос там, где раньше был.. Это странное чувство, всегда мрачная смесь удовлетворения и стыда. Жуткой, жуткой совершенно вины. (НО ЭТО НЕ МОЯ ВИНА)

Но отчего так тепло?

Тейт и Лана говорят мне: ты разучилась брать. Если ты хочешь чего-то, просто делай.

Илай однажды говорит мне: мне все равно, с кем ты спишь.

Но я здесь вовсе не поэтому. Не потому что кто-то и что-то мне сказал, помолчите, ради всех ваших святых, помолчите, я не хочу вас слушать.

Я здесь ровно потому что я хочу.

Хочу с первой секунды как его вижу. С той секунды, как встречаюсь с ним глазами и отмечаю, как именно он на меня смотрит. А все остальное. Ну. Это не имеет никакого значения, знаете?

— То есть, я могу закрыть глаза на то, что ты — неповторимый зануда, музыкальный диктатор и не уважаешь классику и все равно просто наслаждаться продуктами вашего творчества?

Gather round all your clowns.

Let me hear them say.

Он щурится, нехорошо, я знаю этот прищур, сейчас наказание обрушится на меня, всегда, всегда играй на опережение, тянусь к нему, с четким намерением поцеловать. Это получается только от знания, от маленького шажка чистого доверия, знаю, что он ждет, вкус на языке уже почти чувствую. Я люблю быть с ним рядом, потому что на его стороне хорошо. Картинка разваливается в первую секунду прикосновения, я знаю, что он бы ответил.

Тони к нам практически влезает, — Нормально. Круто. То есть пока бедный Тони работает, вы воркуете. Замечательно. Слышал же, что спорили. Не поймите меня неправильно, лучше целуйтесь, чем спорьте. Но алло. Кто будет работать? И о чем был спор?

Я отлепляюсь от Арта с неохотой, тот шипит что-то в сторону брата, я не знаю, как они уживаются на этой тональности, если честно. Иногда они пытаются друг друга загрызть, а иногда могут не обмениваться репликами вслух вообще и понимать друг друга все равно. Это какой-то новый недостижимый уровень.

Я сдаю Арта немедленно, с выражением беспощадности на лице, — Этот невежда говорит, что Леннон — претенциозный козел, но во всяком случае согласился с тем, что «Ты должен спрятать свою любовь» — хорошая песня.

Тони сияет: — Это же про его гомосексуальные переживания??

Мы несколько секунд пялимся на него в молчании, — Нет, это рефлексия его чувств. Необязательно гомосексуальных. Чувств. В целом. Вне пола и ориентации.

Тони пожимает плечами, — НО. Песня ведь хорошая. Подождите, вы на протяжении десяти минут цапались и чуть не подрались из-за.. Джона Леннона??!!

Я киваю, не задумываясь, — Безусловно.

Арт не отстает, вид имеет предельно серьезный, — Именно.

Тони сияет, сияет, сияет, нагревается, кажется, безусловно нагревается, в комнате становится душно, — Скарлетт, а ты впустила в свое сердце музыку, раз так горячо о ней споришь!

В моей жизни снова начинает звучать смех в зашкаливающих количествах. В моей жизни появляется музыка.

В одном Тони оказывается прав, безусловно.

Одинокое, одинокое крохотное сердечко, я понятия не имею, смогу ли впустить туда еще хоть кого-то. Но музыка, музыка сворачивается там клубком, звучит, не прекращая.

Heyyou’vegottohideyourloveaway

***

Вещь, которую он играет, звучит почти нежно, я четко знаю, что звучание встает на место, все приходит, эта песня едва ли когда-то станет частью концертной программы, это не песня даже, гитарная партия, но она кровоточит, она совершенно живая. Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть.

Мелодия почти нежная, я повторяюсь, мелодия снимает с меня кожу, мелодия целует открытые сочащиеся кровью участки. Это обезоруживающая нежность, которая не щадит никого.

В какой-то момент он ударяет по струнам, добавляет жесткости, на моих глазах рождается то ли шедевр, то ли надежда.

Он не будет исполнять эту песню на концертах, ни за что не будет, я ловлю звуки жадным, приоткрытым ртом.

Не могу отойти еще долго после того, как он прекращает играть.

— Я хочу тебя сейчас видеть, — выдыхает еле слышно в трубку, и я знаю, о чем он говорит, он говорит о той первой реакции, о выражении на лице, о моих реакциях, он помнит, как я выгляжу растрепанной, просящей, как я выгляжу, когда хочу его. Растревоженной, заплаканной, какой угодно.

Но новая музыка — это каждый раз рождение новой жизни.

— О чем она?

— Знающий человек однажды сказал мне, что невозможно отправиться в ад, продраться через все его круги, и выбраться невредимым, без единой отметки. Знающий человек также говорил мне, что пытался, пытался, пытался, пытался изо всех сил. И пытался до тех пор, пока не начал носить свои шрамы как украшение, пока они не стали его второй кожей. Она об этом.

Этот человек — я. Это мой ад. Мои слова. И песня тоже моя.

Я чувствую, что в носу предательски начинает щипать, думала, что плакать уже нечем.

— Почему тогда так нежно? Разве ад может быть таким нежным?

— Разве ад всегда об адской жаре и адских же муках? Есть сотня вещей, которые разрушают и мучают надежнее. Это не всегда грохот барабанов, как думаешь? Это может быть комфорт чужого дома, и все те вещи, которые мы создаем во имя любви или думаем, что любви. Это может быть сущая мелочь. Или тебе обязательно нужен черт с рогами, чтобы это звучало убедительно?

Я качаю головой, утираю лицо ладонью, хорошо, на самом деле, что он меня сейчас не видит. Нежное, самое нежное пламя во имя любви слижет мясо с костей, будто поцелует.

И ты позволишь ему.

Я отзываюсь негромко, после паузы, — Когда увидимся, ты сыграешь ее еще раз? Хочу послушать вживую. И хочу видеть тебя в этот момент тоже.

— Значит, тебе понравилось?

Мы все носим отпечатки, я стараюсь нести их с гордостью, замираю на секунду. Чистое. Чистое чувство.

— Понравилось — это не то слово. Ты ведь не заглядываешь к себе в душу и не выдаешь что-то вроде «мне понравилось, что я там нашел.» Или не понравилось. Но я заглянула в свою душу и меня до сих пор трясет. Самую малость. И волнует. Спасибо тебе.

— Это новая мелодия для 23-28, не знаю, что именно меня вело и пока не представляю, как на это ляжет лирика. Но у меня есть вера в эту вещь.

Я имею ввиду каждое слово.

Это роман двух студий, это роман двух творчеств, мы не лезем друг к другу в души, входим туда деликатно, еле слышно, оставляем свои отметины, все это похоже на поцелуи. Это об уважении, на самом деле.

Прикоснуться к чужой душе — это всего лишь огромное таинство. Не сломать ее при этом — это о доверии.