Узник вечной свободы

Ольга Вешнева, 2022

Однажды встретив красотку, подумайте, стоит ли доверять ей. Особенно, когда она так сладко говорит. Уездному помещику Тихону теперь придется мириться с тем, что она принесла в его жизнь.Вечная жажда крови, борьба за собственную жизнь и любовь…Как научиться жить, когда ты в одно мгновение стал чудовищем из древних легенд?

Глава 4. Возвращение домой

Моя литературная карьера быстро покатилась в гору: разошлись большими тиражами изданные прозаические романы, сборники стихов.

Весной 1832 года мне пришлось покинуть Петербург. Общество Арсения Подметкина оказалось под угрозой разоблачения. Наш почтенный махарадж в тайных записках настоятельно рекомендовал сподвижникам для отвода жандармских глаз на время удалиться в провинцию, а то и за границу.

Я вернулся в Лабелино под предлогом поиска вдохновения для романа в стихах о древнерусском богатыре путем созерцания деревенской природы.

Добираться пришлось на перекладных. Я решил устроить сюрприз родителям. Сестра уже три года не жила в усадьбе. Ее сосватал отставной генерал Михаил Зарубинский из соседней губернии.

Приятно было, проезжая по деревенской улице в тряской бричке, узнавать милые с детства места, совсем не изменившиеся, словно уснувшие до возвращения молодого хозяина.

В Лабелино царила сонная безмятежность, обволакивающая теплой пеленой всякого приезжего. Ямщик, проехав пару верст по барским владениям, начал позевывать, прикрывая рот шапкой. В парке он и вовсе стал клевать носом. Я растолкал его, когда остановились утомленные жарой лошади.

Дверь парадного входа родительского дома была распахнута настежь, внутри слышались голоса. Я стряхнул с накрахмаленного мундира белые лепестки, которые слетели на меня с разросшейся яблони возле крыльца, едва я зацепил плечом низкую ветку. Обрезке яблоня не подвергалась с того момента, как посадил ее у своего нового дома мой знаменитый прадед. Она хранила добрую память о нем, и потому ей прощалось многое, даже приветственные объятия для людей, подходящих к дому со стороны конюшни.

Мое внезапное появление в гостиной произвело небольшой переполох. С дивана вспорхнула очаровательная белокурая пышечка в розовом платье, украшенном бантами и широкими лентами. Испуганный, ошеломленный взгляд ее нежно-голубых глаз остановил меня, отнял дар речи. Она скромно улыбнулась, губы, похожие на леденец, чуть изогнулись вверх, а пухлые щечки зарделись густым румянцем.

Отступая, барышня изобразила реверанс. Словно привязанный к ней невидимой веревкой, я шагнул навстречу.

— Поручик Таранский… Тихон Игнатьевич, — несмело представился я.

— Любовь Кирилловна, — колокольчиковым голоском пролепетала барышня. — Мой граф… отец мой, граф Полунин, купил имение Крапивино, что по соседству с вашим.

— Ну что за радость! — восхитился я, целуя ее мягкую горячую руку. — Вы прелестны, Любонька! Лучший мне подарок к возвращению из суетной, прогоркшей от дождей и слякоти столицы — наша встреча. Поверьте, я и ждать того не смел, что обрету в деревне античную богиню, нимфу, музу для моих заброшенных от недостатка нежных чувств стихов. Первые из новых моих лирических творений я вам пришлю сегодня вечером. Они уже рождаются вот здесь, — я прикоснулся к голове. — Они летят к вам журавлями, сливаясь в неразрывный клин. О, только б вы не бросили измаранный моей поэзией листок бумаги за окошко! О, только б я вас не обидел, не смутил!

— Поведаю вам тайну, дорогой поручик. Я без стихов ни дня прожить не в силах. Читаю их на сон грядущий штук по пять — по десять. Иначе не сомкну глаз до утра. Все о любви стихи я подбираю… Как они волнуют, услаждают, как разукрашивают серые провинциальные раздумья! Сны приходят после них — сплошное загляденье: все балы, да свадьбы, да народная гульба! Еще люблю читать я про животных. На прошлой неделе про Африку прочла творенье англичанина. Той же ночью, вы представьте только, снюсь себе жирафой. Везут меня в зверинец на огромном корабле, а я душою рвусь на волю. Хочу вскричать я: “Отпустите!”, да нет голоса людского. Узнать бы мне, к чему такие сны? Нет с вами сонника?

— Нижайше прошу прощения, Любонька! Увы, не увлекаюсь толкованием сновидений. Но сонник я для вас добуду, обещаю клятвенно.

— Благодарю, поручик. Вы спаситель мой, — с поклоном отступила девушка, застенчиво скрывая взгляд.

Она глупа, но главное, не лжива. В ней нет притворства, нет жеманности, кокетства, двоякого значения жестов, слов. Что думает, то говорит. Милейшая, драгоценнейшая простота, которой не сыскать в отравленном лжецами городе. Нежное трепетное создание, будто сотканное из золотистых кудрей и шелковых бантов, пахнущее резедой и жасмином. Как можно не влюбиться в этакое чудо? Как можно не мечтать о долгом семейном счастии рядом с ней?

Ища оправдание вспыхнувшей во мне любви, не прописанной в великих планах на ближайшее будущее, я не услышал, как в гостиную пришли родители с гостями.

Мать и отец мои почти не изменились, разве что в их волосы прокралась легкая седина, а на лбу и возле глаз появились морщинки. Кирилл Степанович Полунин был невысоким пожилым человеком среднего телосложения. Он носил короткую бороду, а ухоженные седые волосы длиной до плеч убирал за уши. Его жена Пульхерия Федосеевна выглядела совсем старушкой из-за неопрятного пучка на затылке, выцветшего синего в серую полоску платья, поверх которого она повязывала пуховую шаль на крестьянский манер, наперекрест груди.

Граф приветствовал меня, как старого знакомого, а точнее, как будущего зятя, крепкими объятиями и поцелуем. Полуниных, да и моих родителей, чрезвычайно воодушевила увиденная ими сцена с Любонькой. Новые соседи поспешно удалились, понимая, что им не следует мешать долгожданной встрече отца и матери с сыном.

Я чуть не был раздавлен в тесных объятиях.

— Ну наконец ты с нами, дитятко мое, — прослезилась мать. — Неужто навсегда? Какой ты взрослый стал! Мы с отцом тобой гордимся.

— Я никуда не отпущу единственного наследника, Грушенька, — заверил отец. — Кто будет нам хозяйство поднимать? Я старею, мне все тяжелей за ним следить. Да и не ведаю я тех наук, которым наш Тихон обучен в Петербурге. А ну, пройдемте, господин офицер и литератор, к столу. Мы угощать вас будем не по-царски, а по-свойски. Богаты, слава Богу, всякой снедью. Устрисов не держим, но жирные налимы покамест в Утятинке не перевелись. Как чувствовал! Баранью печень я не зря велел пожарить в твоем любимом соусе из свеклы и белых грибочков.

Ульяна Никитична сияла от счастья, накрывая для меня стол. На кухне ей помогал кучерявый щекастый поваренок — внук Егорка. Супруг ее давно скончался.

После обильнейшего обеда я едва смог встать из-за стола. За годы, проведенные в столице, отвык от угощения по-свойски.

С трудом дотащившись до конюшенного загона, куда меня настойчиво пригласил отец, я увидел сильно постаревшего кучера Ерофея. Он вывел под уздцы мощного гнедого жеребца огромного роста, прогнал его в загоне несколько кругов, а затем подвел к нам.

Жеребец нервно грыз удила, вскидывал хвост на круп и дергал головой, кося на нас покрасневшими глазами.

— Тракененской породы. Рожден от известных чемпионов в выездке Танцора и Пальмиры. Купил его тебе в подарок, — отрывисто говорил отец, от волнения часто переводя дух. — Хорош, не правда ли, а ход какой плавный? Видал, как над землей летит?

— Видал, и в самом деле, славный конь, — я подошел к жеребцу, и он недружелюбно вскинул голову, чуть не вырвавшись у кучера. — Но видно, с норовом.

— Ой, слава тебе Господи, что Ерофей не повредил ни рук, ни ног, ни головы, когда с него слетел на полном скаку, — отец осенил себя крестным знамением.

Я раздраженно отвел взгляд.

В Петербурге я стал убежденным материалистом. К верующим людям теперь относился с презрением, смотрел на них как на непросвещенных глупцов. Мне было жаль родителей, погрязших в суевериях, но я не мог позволить себе обвинить их в невежестве, снять с шеи нательный крест, швырнуть его в грязь и торжественно объявить себя безбожником. Боялся, что от такой новости их может хватить удар.

— Уж коли Ерофей не усмирил его, я и не знаю даже, кто бы мог с ним справиться. Как чую, имя виновато. Додумался же прежний хозяин назвать его Демоном. Ой, Господи прости, все беды с ним от нечистого имени! — отец вновь перекрестился.

— Пусть будет Дант, в честь Данте Алигьери, — я мгновенно нашел решение проблемы.

— Да, имя славное. Мне нравится, — одобрил отец.

— Как часто ездили на нем? — осведомился я.

— Не часто. Конюхам не позволяю, а самому уже не взгромоздиться на этакую каланчу. Отъездил я свое верхом.

— Тракены однолюбы. Недаром выводились они для рыцарей тевтонского ордена. У каждого рыцаря был свой конь, так и у Данта должен быть один хозяин, а не десяток конюхов.

— То-то! — воскликнул отец. — И хозяин этот — ты. Ну а покудова пойдем-ка мы с тобой чаи гонять и тарталетки кушать.

— Устал с дороги я. Прилечь бы не мешало.

— Ну, офицер хорош! Я чаял, ты окрепнешь в Петербурге. А ты совсем ослаб там. Нетушки, так не пойдет. Приляг на час — другой, но к ужину изволь явиться.

— Явлюсь, отец. Не беспокойтесь за меня.

Поднявшись в свою спальню, я заметил, что она осталась прежней. Все те же старинные шелковые обои, бледно-серые с едва заметными серебристыми вензелями; все та же скромная на вид обстановка — лакированный шкафчик из красного дерева с двумя дверцами, низкий комод ему под стать, а на комоде длинный серебряный канделябр с наполовину истаявшими свечами. Существенное отличие было одно — вместо маленькой кроватки в спальне помещалось просторное “царское ложе”.

Я грубовато прогнал принесшего дорожные тюки лакея Сидора, поскольку сам мог и сапоги снять, и мундир, и вообще, переодеться, привести себя, как говорится, в порядок в смежной со спальней туалетной комнате.

Обычно грубость мне несвойственна. Я и поныне стараюсь говорить предельно учтиво даже с тем, кому намерен разорвать глотку. Но в тот момент, один раз в жизни, мне было дурственно от объедения.