Узник вечной свободы

Ольга Вешнева, 2022

Однажды встретив красотку, подумайте, стоит ли доверять ей. Особенно, когда она так сладко говорит. Уездному помещику Тихону теперь придется мириться с тем, что она принесла в его жизнь.Вечная жажда крови, борьба за собственную жизнь и любовь…Как научиться жить, когда ты в одно мгновение стал чудовищем из древних легенд?

Глава 6. Загадочный гость

Я прожил несколько тяжелых дней, среди которых был день торжественного обручения с Любонькой. Как следует осмыслив ситуацию, я начал понимать, что мы, наверное, друг другу подходим. Нельзя провести всю жизнь в политических спорах. Из Любоньки выйдет хорошая хозяйка, она будет заботиться о наших детях, играть мне на фортепиано, вышивать, заготавливать на зиму варенье.

Дуняшу от меня надежно спрятал кузнец Гаврила. Я без нее скучал.

Чтобы немного отвлечься от воспоминаний о тайных свиданиях, я пригласил Павла на конную прогулку по Лабелино.

— Погляди, Павлуша, какая у нас красота! — без устали хвастался я. — Избенки хоть на картине малюй. Покосившейся крыши, грязного двора иль поломанного плетня не отыскать. Наличники узорчаты словно на купеческом тереме! Ты на ставни расписные взгляни! Петухи как живые на них сидят. Вот-вот закукарекают. Оглянись, пастухи по горке стадо гонят! До чего у нас коровы тучные… Каждая корова что губернаторша. А вон пуховые козочки. Шерстинка к шерстинке. Вот что дает новый порядок, друг мой любезный. Одна только жалость меня гложет, Павлуша. Не желаешь ты мой устав для хозяйства перенять.

— Хозяйственный порядок я бы принял, может статься, — высокий осанистый Павел пришпорил серого в яблоках коня. — Кабы ты, Тихон, об одном хозяйстве толковал. Ты мне все более о другом толкуешь. О свержении государя, о роспуске на свободу крестьян. Воротился ты из Петербурга с помутненным разумом. Видать, городские прелестницы тебе его замутили.

— Темнота ты, Павел. Неотесанный чурбан, как твои мужики, у которых ни пахать, ни сеять путно не выходит, — я придержал Данта.

— Как умеют, так пускай и сеют. Ежели их распустить, кто будет возделывать поля? По твоему разумению, я должен буду орловского рысака в оглоблю запрячь и сам взяться за плуг? Нет, тому не бывать, дружище. Ты и твой Дант покрепче будете. Вам и пахать не тяжко.

Рассерженный Павел пустил коня галопом. Я мягко подогнал Данта мысками кожаных сапог и быстро поравнялся с ним:

— Послушай меня, друг. Ты закостенел в деревне. Не слышишь предсказаний умных людей. Ежели крестьянам не даровать свободы, грядет великое возмущение, ужаснее пугачевского бунта. О том сам Пушкин говорил. Недопустимо ждать, пока нас с тобой придавит страшная машина народного мятежа. Надобно переменить власть и порядок.

— Меняй, Тихон, — запнулся от обиды Павел. — Помяни мое слово, приведет тебя погоня за властью в Сибирь! — он направил рысака на дорогу к своему поместью.

Произошедшая ссора сильно меня угнетала. Для успокоения всклокоченных нервов я спустился к реке, привязал Данта к березе и уселся на берегу. Долго смотрел на гребешки крошечных волн, отражения в воде зелени деревьев, цветущие кубышки и резвящихся на песчаной отмели мальков. Спокойствие покинуло меня. Предупреждение Павла о Сибири бередило душу. Я начал представлять себя в колодках.

Скрывающееся за холмом красное солнце поторопило меня, и я поехал домой.

Дант шел плавной неторопливой рысцой. Я любовался закатным заревом, фиолетовыми полосами стелющихся над полем облаков. Старался не думать о плохом.

Впереди показалась черная на фоне огненно-красного заката фигура всадника в широкополой шляпе. Я удивился и капельку оробел — в Лабелино не часто заезжали путники. За лошадью незнакомца бежала здоровенная остроухая собака.

— Доброго вам вечера, достопочтенный господин, — подъехав ближе, незнакомец с поклоном приподнял свою потрепанную черную шляпу и резко дернул головой, зажмурившись, едва достиг его лица яркий солнечный луч.

— Рад вас приветствовать, сударь, — я ответил легким поклоном. — Не заблудились вы, случайно? Я бы мог проводить вас до ямского пути.

Проезжий показался мне странным, и более того, страшным человеком. В нем не нашел уродства, но смотрел он как-то дико. Лет я ему дал сначала тридцать, через мгновение — сорок, а потом решил, что он разменял пятый десяток. Его прищуренные глаза подозрительно поблескивали из тени. Лицо у него было белое, как у напудренной дамы. Средней длины волосы, короткие усы и чисто символическая обстриженная бородка имели русый цвет с некоторой белой пегостью.

Одет он был неряшливо и неприглядно, даже бедно, по-мещански. Черное пальто нараспашку (в изнурительную жару), под ним не то серый жилет, не то рубаха, и черные свободные штаны с пыльными кругами на коленях. Не меньше пыли держалось на его коричневых сапогах.

Еще страшней, чем сам путник, выглядела его мохнатая черно-бурая собака с проседью на морде. Она была похожа на матерого волка, только выше, массивнее и шире в груди.

— Благодарю вас за заботу, — неискренне, с натягом улыбнулся незнакомец. — Еще признателен вам буду, ежели не откажете в ночлеге. Вы здешний помещик, я не ошибаюсь? Усадьба ваша?

— Да, моя.

— Каков же ваш ответ насчет ночлега? Простите за навязчивость. Дорога отняла все силы. А ваши соседи, князья Тузины, к которым две недели я спешил по сугубо важному неотложному делу, и ужином не угостили, и не предложили заночевать. Спровадили за дверь.

— Они строги к гостям немножко.

— Я бы сказал, они скупы.

— Это есть в них. Что поделать… Я вас приглашаю, — я подогнал Данта, направляя его на усадебную дорогу впереди каурой кобылы путника.

Мне совершенно не хотелось приглашать подозрительного незнакомца домой. Как назло, родители уехали погостить в усадьбе генерала Зарубинского — проведать Елену и ее маленькую дочку. Отказ путнику в ночлеге мог впоследствии вылиться в новую ссору с отцом и матерью из-за того, что я не принял гостя по традициям семьи.

— Не Тихоном Игнатьевичем ли мне вас величать? — подведя кобылу вровень с Дантом, спросил проезжий.

— Так точно, это я и есть, — я избегал встречаться с ним взглядом.

— Павел Тузин говорил о вас… — путник сделал каверзную продолжительную паузу, заставив меня понервничать, додумывая, что именно наговорил обо мне Павел. — Мало, но тепло. Вы, верно, дружите?

Я кивнул, выезжая вперед.

— Мне как величать вас, любезный гость?

— Константином Юрьевичем. Можете также называть меня “полковник”. Но лучше — Константин. Я ратую за дружескую простоту в общении между людьми, без чинов и титулов.

— Рад знакомству, Константин Юрьич, — я ехал впереди, стараясь не оглядываться.

Скоро оглянуться мне пришлось.

— Дарья Прокофьевна, что ж вы снова задерживаетесь? Будто речки не видали! Вынужден настоятельно просить вас об ускорении. Не отставайте, Дарьюшка, — услышал я за спиной иронический голос Константина.

Оборачиваясь, я был уверен, что увижу догоняющую нас всадницу, но позади ехал один полковник.

— О мышах забудьте. Пусть бегут по своим делам. В вашем ли почтенном возрасте гоняться за мышами? Стыдно мне за вас, Дарья Прокофьевна. Право, вы меня разочаровали, дорогуша… Тут еще молодой человек на вас глядит. Хоть бы его постеснялись.

Я не поверил собственным глазам — полковник уважительно беседовал с собакой, вздумавшей мышковать на поле. Она то подпрыгивала, взмахивая хвостом, то припадала на передние лапы.

— Прошу вас, прекратите, — умолял Константин.

“Что за дурацкие шутки?” — подумал я.

Недовольно заворчав, Дарья Прокофьевна перестала скакать в траве и подбежала к хозяину.

— Вы назвали собаку в укор сварливой супруге? — я не сдержал любопытства.

— Моя милая супруга, Тихон Игнатьевич, была добрейшим и скромнейшим человеком, — глубоко оскорбился полковник. — Она трагически погибла, и я никогда никого в ее честь не назову.

Тут я удивился еще сильнее.

— Дарья Прокофьевна — моя верная спутница на протяжении многих лет. Я считаю, что она достойна уважения, — немного помолчав, добавил путник.

— Знаете, я тоже люблю собак. На моей псарне полсотни борзых и три десятка гончаков… Дарья Прокофьевна к какой относится породе? Не сибирская ли она лайка, с которой ходят на медведя?

Сибирь не выходила у меня из головы.

— Да, сибирячка. Родом с Зауралья.

— Вы стало быть, охотник?

— Верно угадали.

— Какую дичь стреляете? Тетеревов? Лосей?

— Такую дичь, на которую вы никогда не ходили и вряд ли пойдете, молодой человек.

Подумав, что Константин издевается надо мной, я перестал задавать ему вопросы.

В наш дом собакам вход был воспрещен, кошкам разрешалось временное пребывание в подполе и на кухне, где могли объявиться крысы или мыши. Шерсть, прилепившаяся к обивке шикарной мебели и въевшаяся в ковры, надолго бы испортила настроение моей матери.

Константин упорно не соглашался оставить Дарью Прокофьевну на улице или в конюшне.

— Тогда я сам в конюшне буду почивать, — заупрямился он.

Такого чудного гостя я принимал впервые. Но раз пригласил, мне придется ему уступить.

В прихожей я снял сюртук, остался в белой рубашке и узких брюках, а полковник отдал лакею шляпу и пальто, самостоятельно повесив на крючок раздутый кожаный портфель с документами. Как выяснилось, Константин носил домотканую рубаху вроде сибирской. Да, Сибирь крепко ко мне привязалась на тот вечер.

Дарья Прокофьевна вела себя не по-собачьи степенно: не бегала по залам, не обнюхивала все углы. Войдя в столовую, она с таким вниманием и чувством смотрела на букет пионов посреди сервированного стола, что я подумал, а не прогуливалась ли по столу кошка.

Кухарке гость не понравился с первого взгляда. Ульяна Никитична нарочно передо мной скривилась, когда я усадил полковника за стол.

— Отведайте сперва вот этого лакомого блюда, — предложил я гостю, — жареного карася из нашей речки со свежим луком и маринованным чесноком.

— Простите, лука и чеснока не кушаю, — беспокойно заерзал Константин. — Особенность пищеварения.

Никитична взглянула на него с лютой ненавистью.

— А что вам нравится? Как вы посмотрите на телячьи отбивные? — не обращая внимания на гримасы кухарки, поинтересовался я.

— Вполне пойдут. Благодарю за понимание, — вежливо ответил Константин. — Чуточек недожаренные, если можно. С тончайшей корочкой.

— Могу подать сырыми, — пробурчала Никитична.

— Упырь настоящий ваш гость, дорогой Тихон Игнатьевич. Гоните его в шею, — склонившись надо мной, шепнула она в левое ухо, — и облейте для затравки чесночным маринадом. Из подпола вам полную банку принесу.

Я покраснел от стыда. Напрасно я был мягок с крепостными. Обращайся я с ними строже, они не распустились бы так, не почувствовали бы себя хозяевами в барском доме.

— Псине чего подать? Свинячьих потрохов? — голосом Бабы-Яги спросила Никитична.

— Никак нет, — возразил Константин. — Для Дарьи Прокофьевны я попрошу пожарить бедрышек куриных без косточек и сделать пару отбивных, чуть недоведенных до полной спелости, как для меня. Еще Дарьюшка любит огуречный салат с лимоном.

После этих слов я перестал понимать, кто из присутствующих в столовой людей более сошел с ума — полковник, кухарка или я сам.

Сидевшая у ноги хозяина Дарья Прокофьевна беспокойно вертела головой.

— Ваше пожелание будет исполнено, — прошипела Никитична, удаляясь, и я вроде как очнулся.

Собираясь устроить стряпухе словесную взбучку, я встал, чтобы пойти за ней на кухню и там ее как следует распечь за недопустимое поведение.

— Не суетитесь, Тихон Игнатьевич. Присаживайтесь, я вас прошу, как гость, — с необычайной мягкостью заговорил со мной Константин, словно сказочный кот, умасливающий баснями мышку. — Простите бедную старушку, она, видать, наслышана о диких происшествиях, творящихся в губернии. Посему и бережет вас, пужается незнакомцев.

Вернувшись за стол, я замер в напряженном внимании.

— Я прибыл сюда из города не просто так, от праздности, а по чрезвычайно важному следственному делу, — вкрадчиво улыбнулся Константин.

Я застыл с приоткрытым ртом. Добро пожаловать в Сибирь, Тихон Игнатьевич.

— Делу об убийстве, — Константин щелкнул пальцами.

— Но я, простите, никого не убил, — бездумно выпалил я.

Заговор против императора Николая и переписка с мятежниками — одно, а убийство — совсем другое дело. Такое обвинение пахнет виселицей.

Дарья Прокофьевна подошла ко мне и уставилась в глаза. Я от страха вжался в спинку кресла.

— Так я и не виню вас, Тихон Игнатьевич. Мне известно, что вы не могли того сотворить, о чем я следствие веду, — с легкой насмешкой произнес Константин, отозвав собаку хлопком ладони по колену. — Говорил ли вам друг и сосед Павел Тузин, что нашли его крепостного мельника в овраге убитым на минувшей неделе?

— Разумеется, Павел мне говорил о том. Однако мельника не убивал никто. Шел он темной ночью во хмелю от кума, заблудился, упал в овраг. Там его волки и растерзали.

— А мне вот сдается, добрейший хозяин, что волки те ходят на двух ногах, — коварно прищурился полковник.

Я не знал, что ответить. Считал, что загадочный гость меня пугает, сбивает с толку, чтобы затем уличить в намерении устроить государственный переворот. Я старался вести себя обычно, не выдавать сокровенных страхов. Но едва украдкой заглядывал в сощуренные, отвернутые от свечного пламени глаза полковника, и сразу же противоестественный, необъяснимый ужас, которому нет сравнения, проникал в самую глубину моей души.

— Тайну следствия открыть я вам не полномочен, — извиняясь, поклонился Константин. — Могу предупредить лишь — засветло гуляйте по усадьбе и не пускайте неизвестных вам людей, хотя бы мне сродни, к себе домой… Да, и известных вам пускать не торопитесь.

Поднеся в тот момент к губам кусочек жареной рыбы на вилке, я угодил им в свой нос, обмазал его кончик маслом.

Пришедшая с широким подносом Ульяна Никитична молча разложила по тарелкам на столе чуть недоспелые отбивные, жареные куриные бедрышки и огуречный салат. Тот же набор блюд она высыпала в глубокую миску и поставила ее на паркет возле ножки стола для собаки, после чего с обеспокоенным видом вернулась на кухню.

Пока я аккуратно очищал нос салфеткой, Константин заметил мой нательный серебряный крест, украшенный драгоценным камнем, на широкой цепочке — тоже из серебра.

— Интересная вещица, — задумчиво протянул он, мановением руки привлекая мое внимание. — Старинная. Не сочтите невежливым вопрос о том, за великую ли плату вы изволили ее приобрести, и, что особо любопытно мне, где состоялась сделка?

— Мой дед по матери, покойный ныне, был купцом. Он много плавал за моря, привозил из дальних стран как драгоценности, так и разные безделушки. Крест подарил он мне, когда я был ребенком, и не сказал, где взял его.

— Что за камень в нем, известно вам? — полковника сильнее разбирало любопытство?

— Нет, я того не знаю. В книгах о самоцветах не нашел и близкого. Не мрамор, не гранит, и не рубин. Не яшма даже, — в пытливой задумчивости я посмотрел на сделанное из камня распятие, бело-розовое с красными прожилками. — Вы, я подумал, знаете, что это за камень? Так просветите меня, окажите милость.

— Как называется он точно, я вам не открою. Не знаю сам. Цена ему огромна. Прежде эта вещица принадлежала одной весьма примечательной личности.

Константин надолго оборвал нить разговора. Мы молча ужинали. Гость ел мало, без аппетита, и одним этим нагонял на меня тоску. Дарья Прокофьевна тоже на удивление медленно управлялась со своим ужином. Стараясь разделять салат и мясное, она передними зубами выуживала мелкие кусочки из миски и немного их разжевывала, прежде чем проглотить. Любая из моих собак расправилась бы с предложенной едой в разы быстрее.

— Сибирские лайки соблюдают особый этикет приема пищи, — улыбнулся я.

От вина полковник отказался, а чая попросил покрепче.

Окончив чаепитие, он решительно посмотрел на меня. Глаза его округлились.

— Прежде я не хотел вам портить аппетит, и без того немного подкислил его напоминанием о страшной кончине мельника. Ну а теперь настал черед совсем дурных для вас вестей, Тихон Игнатьевич. Не так давно я спустился с Балканских гор. В горах тех, в маленьком одном селении, довелось мне познакомиться с молодым офицером Алексеем Свириным. Вы с ним учились вместе. Помните его?

— Разве мог забыть я друга?

— С нынешней ночи забудьте его, чтобы долго не пришлось горевать. Погиб ваш друг. Убит весьма жестоко.

— Кем? Турками убит?

— Нет, турки злы, не спорю, мстительны еще, но невиновны на сей раз они… Его убил хорват… Вышкович… Валко.

Константин сообщал мне жуткую новость, запинаясь и делая остановки для глубокого вдоха.

— Валко — это имя, — на всякий случай пояснил полковник, видя мое полубессознательное от горя состояние. — Так еще зовется маленькое, но симпатичное село близ Вуковара. Названо, между прочим, в честь него, Вышковича. Именно в его руках бывал тот драгоценный камешек, что теперича вы носите на шее. Вы слышали легенду о Валко? О ней писал вам Алексей?

— Полгода целых я не получал от него письма, — я сложил на коленях дрожащие руки.

— Принесите, пожалуйста, письмо для господина Таранского. Оно в моем портфеле выше всех бумаг, — обратился полковник к собаке.

Сбегав в вестибюль, Дарья Прокофьевна принесла в зубах мятый пыльный конверт и отдала хозяину.

— Держите последнее его письмо, вам адресованное. Я счел долгом привезти его в Россию, чтобы передать вам лично в руки.

Константин отдал мне запечатанное письмо. Читать его сразу же, в присутствии полковника, я не решился, оставил конверт на столе.

— Душегуб пойман, ему воздано по заслугам? — дрожащим голосом осведомился я.

— По сей день он свободен, — уныло ответил полковник. — Поверьте, я не меньше вас о том жалею.

— Что же вы приехали? Почто бы вам с солдатами не поискать его в горах?

— Нас срочно отозвали. Я не мог ослушаться приказа.

Дарья Прокофьевна подбежала ко мне, дружелюбно помахивая хвостом. Она хотела было положить морду мне на колено, но я испуганно вздрогнул, и собака отступила.

— Давайте закругляться, отходить ко сну, Тихон Игнатьевич. Не буду больше бередить вам нервы, — выйдя вслед за мной из-за стола, сказал полковник. — Мне надо очень рано встать, с первым петухом. Будьте любезны, проводите меня в комнату для гостей.

Выполнив его просьбу, я вернулся в столовую, вскрыл конверт и, не присаживаясь от волнения, на одном дыхании прочитал письмо.

Поначалу оно не было тревожным. Алексей описывал, как его взвод остановился на постой в сербском горном селении. Отмечал радушие хозяев, красоту пейзажей. Турки не предпринимали набегов, их было не видно и не слышно. В конце послания Алексей написал нечто странное.

“На десять дней мы уходили в горы: смотрели сверху, не видать ли турок на подходе, лазутчиков искали по ущельям. Когда мы возвратились, будто помешалось все село. Сказали нам: девчонку поутру нашли убитую, и труп ее спалили на костре. Жители судачили об упырях, о колдунах. Мне стоило неимоверного труда удержать отряд от суеверия. Так убедительны безрассудные речи полудиких непросвещенных людей, что боюсь я за солдат. Как бы не пустился кто из них в дезертирство от страха. Селяне по ночам не спят, молятся. Одна семья, как сказывал мне унтер-офицер, совершала непонятные обряды. Все домочадцы то бегали по хате вприпрыжку иль на корточках скакали, то становились вверх ногами, то плясали перед зеркалом. Той семье конец пришел в одну же ночь. Все сгинули”.

Крепко сжав над головой подушку, я лежал на кровати в темноте. Не может быть, чтобы страшные сказки стали реальностью. Разумный, просвещенный человек не должен верить в россказни деревенской бабки и выдумки суеверных сербов, уставших от турецкого гнета.

Уснул я неожиданно для себя. Сон был глубоким, темным как бездна. Внезапно из темноты появилась фигура человека — очень высокого, хорошо сложенного. Он двигался ровной скользящей походкой. Его широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку. Нос был с горбинкой. В черных глазах зияла бездонная пропасть. Взгляд его таил всепоглощающую ярость и тайную власть. Слабо вьющиеся волосы, спереди обрезанные до мочек ушей, а сзади отпущенные немного длиннее, были растрепаны.

Одет он был весьма странно, во все черное. Ни в европейских, ни в восточных альбомах я не встречал похожего костюма — нечто среднее между жилетом и рубашкой прилипло к его телу, выделяя округлые мускулы. Кожаный ремень его узких брюк, сшитых из грубого материала, напоминавшего мешковину, пересекали надписи на неопределимом языке. Ноги его были босы.

— Ты решил бросить мне вызов. Почему? Чтобы погибнуть героем? Или наивно надеешься, что сможешь победить? Мечтаешь править моим народом? Так, Тихон? — насмешливо говорил он с сильным южнославянским акцентом.

— Это и мой народ, Валко, — смело ответил я. — Не забывай, что ты самозванец. Они не пойдут за самопровозглашенным царьком, который не дорожит их жизнями.

— Ты хочешь драться со мной из-за них? — Валко Вышкович подошел ближе.

Мой напряженный взгляд упал на его золотой медальон с круглым бело-розовым камнем, по которому будто бы текли кровавые струйки.

— Нет. Я просто хочу убить тебя.

Валко оскалился, как дикий зверь. В его глазах вспыхнуло оранжевое пламя…

Я пригнулся, готовясь к броску…

Задыхаясь, я вскочил с кровати и приложил правую ладонь к горячему лбу. Меня трясло, как в лихорадке, но скоро все прошло, жар угас, и я ощутил себя вполне здоровым.

Чтобы раз и навсегда выяснить, что на самом деле происходит, я на цыпочках спустился в вестибюль. Заветный портфель лежал на обувном комоде, полуоткрытый. Я заглянул в него и наугад вытащил бумагу с царской гербовой печатью. В моих руках оказался путевой лист.

Читать его я начал с предпоследней строчки.

“Полковник Тринадцатого отдела Собственной Его Императорского Величества канцелярии Константин Юрьевич Толмин”.

Все стало ясно. Царский шпион заморочил мне голову, дал подложное письмо, написанное им самим. Хотел усыпить бдительность, заставить поверить в сказки, а сам, наверное, пока я спал, перевернул вверх дном мою библиотеку в поисках запрещенной литературы и писем от заговорщиков.

Возвращая бумагу на место, я заметил в портфеле несколько склянок с прозрачной жидкостью. “Яд!” — ужаснулся я, но любопытство вынудило меня получше рассмотреть маленькую склянку, которую легко было спрятать в руке.

По вестибюлю эхом прокатилось гневное рычание. Краем глаза я заметил позади себя подкрадывающуюся Дарью Прокофьевну. От испуга нечаянно раздавил склянку, к счастью не порезался. Я моментально взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Запершись в туалетной комнате, тщательно вымыл руки, но слабый запах с оттенком древесины надолго въелся в кожу.

До первого петуха я ждал ареста. Не дождавшись, завернулся в халат, чтобы не идти под суд в исподнем, и спустился в вестибюль. Лакей помогал Константину одеться. Дарья Прокофьевна стояла рядом, держа портфель в зубах. За окном Ерофей вел по дороге из конюшни оседланную каурую кобылу.

— Доброго вам утречка, Тихон Игнатьевич, — полковник кивнул мне, придерживая край шляпы, — и до свидания. Нам с Дарьюшкой пора в путь. Продолжать следственное дело и охоту на душегубов.

— Счастливого пути, — громко сказал я, ответно притворяясь, что ночного происшествия вовсе не было.

— Доброго здоровья вам, огромного достатка, — напоказ пожелал царский шпион, — и берегите себя, — зловеще шепнул он напоследок, выходя за дверь.

Я проверил тайные письма, которые у меня обычно лежали на самых видных местах: письменном столе, книжных полках. Они выглядели нетронутыми. Хоть одно утешение!