Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Ольга Амалфеева, 2021

Реальные истории обычных людей, проживающих свою повседневную жизнь. Мгновения, фрагменты, сколки. Чужой жизни, так похожей на свою. Содержит нецензурную брань.

Посиделки

— Слышь, глянь, дверь закрылась?

— Я не вижу.

— Трудно посмотреть?

— Да не вижу же, сказал.

— Тише, мальчики, ещё ходят.

— Ушастая.

— Тише, говорю.

Вдалеке громыхнула тяжелая дверь, эхо трескуче прокатилось по длинной анфиладе и, споткнувшись о дверной косяк, в нише которого замер посеревший от напряжения бюст, схлопнулось в торцевой зале.

— Уши заложило.

— Сейчас на сигнализацию ставить будут. Тише, — он замер, шевелились только губы. — Считай. Раз. Два. Три. Ещё подождать.

Все молчали. Сигнализация мерно пропищала три раза, затем раздался длинный гудок, перешедший в редкое тихое посвистывание. До залы доходили лишь отсветы размеренного мигания лампочки в конце открытой череды коридоров и залов.

Богиня отняла руку от лица и обернулась

— Смотрите, как красиво.

Сквозь плотную густую синь панорамного окна-арки, просачивались молодые звезды.

— Темнеть стало поздно. Я особенно прекрасна на этом фоне, — Богиня подняла руки к свету и, прищурившись, наклонила голову, пытаясь положить в ладонь самую острую связку лучей.

— Да ты вообще выгодно стоишь. Сплошной фотофон. В фас — туманы, звезды, город за окном, слева — обои шелковые, а справа зайдешь — там я стою, — он широко улыбнулся. — Слезь пожалуйста, — добавил быстро, сняв улыбку, через плечо, сидевшей на его руках нимфе. — Слышь, брат, опусти пониже, — кивнул, выглянув из-за её спины, юноше-близнецу справа от себя. — Давай, опускай ниже.

Братья согнулись ниже и, синхронно припав на колено, одним замедленным взмахом опустили сцепленные руки ближе к полу. Как только ножка сидевшей на живой качели нимфы коснулась постамента, она, не подняв головы и не сделав ни одного усилия прикрыть обнаженную грудь, неслышно, бесплотно, бестелесно скользнула с подножия на пол и, мгновенно и бесшумно переместившись в угол, замерла в той же позе благого молчания и стыдливой грации, с какой сидела на руках сокурсников-амуров.

— Мальчики, руки разомните.

— Богиня, я готов.

— Брат, так недолжно нам себя вести.

— Послушай, не встревай. И брось свой гекзамЕтр. Меня тошнит от твоей правильности. Не знал бы тебя с рождения, стукнул. Я на два месяца старше. По замыслу. А её, — он кивнул в угол, — нам вообще подсадили в последний момент вместо лаврового венка. Мы венок лавровый должны были нести, да что-то не так с руками вышло, и теперь вот с тем же отсутствием напряжения в спине нимфу таскаем.

Он пристально посмотрел в угол, потом на брата.

— Тебе вообще из-за неё ничего не видно, что ты её защищаешь? Вцепилась тебе в волосы и держит, как репей. А ты терпишь. Триста лет в лицо тебе тычет, хоть бы повернулась раз.

— Ты не понимаешь, она боится.

— Может, уронить её для острастки разок?

— Жалко её. Все на грудь таращатся. А у неё лишней складки нет прикрыться, два жалкие лоскутка, и те — каменные.

Себя пожалей: спереди — так всё достоинство при тебе, а сзади зайдёшь — крылья стрекозиные с фестончиками. Что с таким делать? Несварение одно.

— Что плачешься. Как бог великолепен, — младший показал рукой на брата, а потом, медленно повернувшись, осмотрел в зеркале себя. — Я восхищаюсь ей. Такая неземная. Воздушная. Глаз не подымет.

— Глаза не обязательно, попу бы периодически поднимала — у меня руки затекают, — старший между делом добравшись до богининых ног, осторожно оглаживал аккуратные ноготочки в римской сандалии.

— Ладно, брат. Ты же амур, небожитель. Всё, что ниже пояса, — это аллегория, символ. Надо ж понимать.

Неугомонный внимательно посмотрел вниз:

— Да? Ты ему объясни, что он символ. Где этот скульптор, что наваял, а бы с ним поговорил.

— Это сложно. Умер он, творец.

— А я не жалуюсь. Я — прекрасна, — Богиня отняла из рук мятежного сына Адониса ступню и картинно повела головой, открывая снежную белизну ключиц и шеи. — Тебя сегодня обсмотрели с ног до головы, вот ты и злишься. Ты ж, поди, хотел, чтоб тебе в глаза заглянули.

— Примитивная человечья психология.

— Ну да обычная, мраморная. Ишь, понахватался.

— Недосягаемы, белы, чисты и вечны. И вечно ждёшь, кто б душу заглянул, — продекламировал в потолок младший, углом венка выцарапывавший сердечки на ренессансных обоях.

— Да ладно тебе, — богиня коленкой ткнула сидящего у её ног старшего, — больные точки всех мраморных. Угадала же? Особенно та, с распухшим носом.

— Каким носом?

— Да не притворяйся. Рыдала тут, в черных очках. Очки темные, а нос краснющий, и всё течет. Фу.

— Чего тебе"фу"?

— Держать себя в руках надо. Распущенные такие. Надушенные, разодетые и распущенные.

— Тебе-то откуда знать, как себя обуздывать. Тебе всё нипочем. Ты ж каменная.

— Ты тоже не теплокровный, однако прыти не занимать, — быстро посмотрев на амура, Богиня ткнула пальцем в терявшуюся в сумерках противоположную стену:

— На него посмотрела — рыдала, на этого, — махнула рукой под потолок галереи, — рыдала, по ней проплыла, — неопределенным жестом повернула кисть в сторону замеревшей нимфы, — глаза опустила. Меня с удовольствием разглядывала — бусы теребила, губу прикусила, а по тебе пробежалась — раскраснелась. Как пыль стирая по всем взглядом провела, а на тебе замерла — посмотрела.

— ТЫ откуда видела, — стих амур.

— Профессиональное. Генетика. Они ж испокон веков к нам плакаться ходят. Крики, лесть, слёзы — я в этом разбираюсь.

— Не рыдала она на меня, — глухо отозвалась шуршанием дальняя стена. Уставилась, как на птицу дохлую.

— Крыльями не маши — у меня аллергия на перо, пыли натрясёшь.

— Я не виноват, тут места мало, как в кладовке, не взмахнуть.

— И твой гений с размером промазал.

— И жарко мне в кудрях.

— Да. И ей душно стало, жарко. В грудь копьём. У тебя копьё там? Кого вергнешь?

— Не знаю, сам не вижу. Ноги в чем-то вязнут. Чернота

— Во-от. Душно, темно и страшно. И аллергично, — Богиня чихнула.

— Будьте здоровы.

— Хотя ты ничего, вежливый. Сам не выбирал. Всё за тебя решили. Навели мрака. Темно и страшно.

— Даже не рассмотрела толком. Фотографировала с отвращением, — шелестела тьма.

— Это как?

— Близко не подошла. Жёлтого вот не боятся. Руки к нему тянут.

— Тянут потому, что висит высоко: не прогнешься — не запечатлеешь. Ближе бы увидели — не стали подходить. Холодный он, прагматичный. Желтый, ты спуститься не хочешь?

В соседнем зале на краю одной из картин верхнего ряда, болтая ногами, сидел сосредоточенно глядя на свои маячившие ступни, крепкий ангел с вдохновляюще благородным изгибом крыльев.

— Не спустится, думает. Ему завтра опять вверх по облакам идти. Силы бережет.

— Чем он лучше меня? У него вон тоже перья, — затхло пробубнил со стены сумрак.

— Он одет, и в нем сила. Ты на обнаженке всю энергию теряешь.

— Это да. Добавить мне в мышцы мощи, я б о сражениях думал. Духовных, разумеется.

— Хоть малОго позовите. Скучно, — капризно повела то ли плечами, то ли бедрами Богиня.

— Малой, ты фрау эту видел?

С золотистого кивота, поблескивавшего среди картин, легко соскользнул маленький ангел в красном хитоне. Остановился на краю ближайшего постамента. Кивнул. При каждом кивке точечки на его сиятельном венце звенели как бубенчики.

— Видел?

Он кивнул.

— Что она тебе говорила?

Ангел приложил маленькие руки к груди, опустил голову и покачал головой.

— Так я и знала, — Богиня откинулась и сердито посмотрела через окно в даль. Только мне жалуются. Я виновата что ли, что совершенна. И вечно прекрасной буду.

— Ты вдохновляюща, душа моя.

— Если бы они вдыхали, а то сплошные выдохи до икоты, особенно женщины. Люблю красивых мужчин — те только любуются. Я даже пальчик для них у подбородка держу.

— Ты всегда его держишь.

— Внимательней, амур. Для женщин — чтоб не потерять улыбку, для мужчин — чтобы сдержать её.

— Пальчиком?

— Ну конечно.

— Очаровательница.

— Брат, у нас нимфа.

— Что мне нимфа твоя. Слова доброго не скажет. Она вообще слышит что-нибудь, видит? Она вообще знает, что мы существуем?

— Тише.

— Ты, влюбленный, она об тебя ноги вытирает.

— Подойди сюда.

— Сам иди.

— Дайте мне, дай Я с ним поговорю, — с темной стены пахнуло нафталиновой тяжестью, — Застоялся я.

Нимфа ниже опустила голову.

Богиня вскинула подбородок:

— Желтый, ты не снизойдешь? Опять силой меряться будут. Опять подерутся. Прошлый раз моему икроножную скололи. Понимаю, что шрамы украшают, но я как-то за совершенство. Мне ближайшие два года не светит с кем-нибудь другим рядом стоять. Разними их.

— Не подходи, зашибу, — разошелся сын Адониса, — не его это дело. Он у нас по небесной канцелярии. Белый воротничок. Не трогай меня. Не подходи. Маленький, ты хоть не лезь, отойди, задену невзначай. Кому сказал. Уйди. Чего вертишься. Уйди, сказал.

Чего ты в душу лезешь. Ну чего ты смотришь. Всё смотришь. Всё говоришь и говоришь — и никак не скажешь. Да не мельтеши. Иду я, иду. Одна она у меня, понимаешь. Я бы ЕЙ руки свои подставил. Понимаешь? Ей.

Они медленно удалялись по галерее: сильный жилистый амур с торчащими из спины стрекозиными лопастями и безмолвно скользящий на уровне его плеча опоясанный перекрестьями острых крыл отважный маленький ангел с огненным хохолком над светлым лбом.

Сняв темные очки, она упругими сильными шагами, как по облакам, шла вверх по склону, оставляя за спиной тесную затхло свалявшуюся спутанную черноту. Сильными земными шагами уходила от душной провальной ямы, подставляя открытые руки и лицо солнцу, любовалась линиями на ладони и тонкими кистями, периодически подпирая пальчиком правой руки подбородок.

Тихо, не поднимая глаз, подбирала с шеи в прическу выпавший локон, замечая под одеждой мужчин сильные руки, изгиб торса и осознавая их мужественность и её красоту и силу, охраняя в груди маленького ангела с бубенчиками на золотистой голове, сквозь которого, как через солнечный лечебный пластырь, просачивалась жизнь.

— — — — —